Вечером, вернувшись с работы, Семён отмахнулся от мужиков, которые играли за столиком в домино, поздоровался с соседками, сидевшими на лавке возле подъезда, медленно поднялся по лестнице, открыл дверь, повесил авоську с пустой банкой на гвоздь в прихожей и молча, стал разуваться.
— Сёма, — вытирая руки, из кухни вышла жена и полотенчиком шлёпнула сына, который подбежал и принялся тормошить отца. — Алёшка, не мешай. Отстань от папки! Слышь, Сёма, — опять сказала она, наблюдая, как муж медленно разулся, прошёл в зал и уселся на стул, устало вытянув ноги, и принялся растирать лицо ладонями. — Устал, да? Сейчас покормлю. Чуточку потерпи. Что хотела сказать… Телеграмма пришла. Матвей возвращается…
— Матвейка? — Семён нахмурился, и взглянул на жену. — Кто сказал? Он же… — и неопределённо кивнул головой.
— Да, правда, твой брат приезжает, — пожала плечами жена и погрозила пальцем ребятишкам, которые носились по квартире. — Надя была в деревне. Сказала, что принесли телеграмму. На Троицу Матвей возвращается. Дед велел всем приехать на праздник и, чтобы все мужики были с наградами.
— Зачем? — опять нахмурился Семён.
— Хочет встречу устроить. Он ещё передал, что свинью надо заколоть. Это тебя попросил сделать. Сказал, что у тебя рука лёгкая, — жена прикрикнула на ребятишек, которые устроили войнушку в квартире, и опять повернулась к мужу. — Надо съездить, Сёма. Всё-таки, ваш брат и сын приезжает. Столько лет не был дома. Наверное, срок отсидел и освободили.
— Наш брат или… — Семён замолчал, поднялся, доставая папироску, и вышел на балкон. — Где он был, когда мы воевали, а? — он тяжело взглянул на жену и задымил: густо, нервно и озлобленно. — Не успеешь в деревне появиться, как встречные-поперечные начинают носом тыкать, что Матвей…
— Сёма, не заводись, успокойся, — перебивая, сказала жена. — Отец велел. Значит, надо ехать.
— Ну, если отец велел… — помедлив, повторил Семён и вздохнул. — Ну, хорошо. Съездим, и встретим. Ишь ты, брат… — он мотнул головой и, плюнув, выбросил окурок на улицу.
…Семён долго сидел на низком чурбаке, почёсывая свинью. На зиму откармливали её, чтобы на всех поделить, но теперь придётся резать, так велел отец, а ему нельзя перечить. Семён вздохнул. В сторонке всполошено заорал петух, захлопал крыльями — пыль поднялась, подзывая несколько молоденьких кур, и принялся торопливо клевать. Видать, что-то нашёл в старой соломе.
— Сёмка, ну, как там? — донёсся тихий голос матери, и она заглянула в сарай, стоявший на заднем дворе. — Долго ещё ждать?
— Не мешайте, пусть успокоится, — буркнул Семён, продолжая чесать свинью, и кивнул на толстую перекладину над головой. — Приготовьте верёвки.
Он хмуро осмотрел сарай. Несколько кур копошились, разгребая старую солому. В углу заквохтала наседка. Потягиваясь, появилась пёстрая кошка. Запрыгнула на перегородку, посидела, словно прислушивалась и быстро исчезла в тёмном углу. Полезла на сеновал. Видать, услышала мышиную возню. Семён осмотрелся. После войны, когда он вернулся, тяжеловато жилось, сарай пустовал, всё съели за годы войны, долго восстанавливали хозяйство, а сейчас хоть какая-никакая, но скотинёшка появилась: коза и овечка, да вот эта свинка, а ещё куры бегают. На лето стали ребятишек отправлять в деревню. Соседка приносит молоко. И ребятишки все каникулы проводят здесь. Хорошо, вольготно, не то, что в городе. Опять заскрипела дверь. В проёме появилась мать. Прислонившись к столбу, наблюдала за ним. Семён мельком заметил, как братья готовили пучки соломы и проверяли паяльную лампу. Потом приволокли корыто. Мать вышла, быстро сполоснула его и приставила к стене, чтобы стекла вода. Братья столпились возле входа, закурили и зашептались, стараясь не мешать.
Свинья похрюкивала, тыкалась грязным пятаком в колено и старалась прислониться. Семён, похлопал по холке, осторожно отодвинулся и продолжил чесать свинью. Пошарил за спиной, нащупал рукоятку, крепко зажал в руке, на мгновение застыл, глядя на свинью, потом перехватил её за переднюю ногу, резко дёрнул вверх, всадил длинный трофейный штык-нож и провернул. Свинья рванулась в сторону, завизжала, дёрнулась и повалилась на землю. Семён поднялся, продолжая держать в руке окровавленный штык-нож. Схватил верёвку, быстро захлестнул петлёй задние ноги, позвал братьев, волоком дотащили свинью до перекладины и, перекинув толстую верёвку, подняли над приготовленным корытом. Придерживая голову свинье, он размашисто располосовал горло. Забулькала кровь и струёй стала стекать в корыто. Семён протёр клинок, поднялся на крылечко, в сенях подсунул штык-нож под бревно, вышел и принялся отмывать руки.
— Всё, заколол, — коротко сказал он и вздохнул. — Хорошая была свинья. Даже жалко стало её. Ладно, можете разделывать.
— Сёма, выпей, — рядом стояла мать, протягивая на тарелке старую обшарпанную кружку с мутной жидкостью и повядший огурец. — У тебя лёгкая рука, не мучаешь животину. Мясо вкусным будет. На, выпей.
Взяв кружку, Семён хмуро взглянул из-под кустистых бровей. Медленно выпил. Поморщился. Отмахнулся от огурца. На ладонь вылил остатки самогонки и, крякнув, растёр шею, потом подошёл к корыту и, зачерпнув полную кружку крови, неторопливо выцедил.
— Эх, хорошо, — сказал он, вытирая окровавленные губы. — Вкусно. Полезно для организма.
— Пап, папка, — подскочил Алёшка, крепкий мальчишка, лет семи-восьми, одетый в коротковатые штаны и в клетчатую рубашку с латками на локтях, и махнул длинным прутом. — Правда, вкусно? Дай попробовать, а? — и потянулся к отцу.
— Да, Алёшка, кровь — это полезная штука, особенно для тебя, — сказал отец и протянул кружку. — На, пробуй, — и протянул кружку сыну. — Я всегда пил, сколько себя помню. Вкусно!
— Фу-у, дрянь какая-то, — попробовав на язык, Алёшка брезгливо поморщился и сплюнул. — Я-то думал, что вкусно. Баб, когда кушать будем? А, ну ладно. Позовёшь. Папка, я побежал играть. Вон, мальчишки заждались, — и громко крикнув, помчался за калитку, где ждали друзья.
Семён вышел на улицу. Постоял, осматривая небольшую деревню. Отдельно стояла школа. Сейчас каникулы. Там тишина. И замок висит. Рядом с домом тётки Клавы, которая лечила травами и заговорами, на скамеечке сидело несколько человек. Наверное, болеют, а может, просто подошли поболтать. Тётка Клава всех привечала. Ночью постучись и она откроет дверь и пойдёт в ночь, в непогодь, в любой мороз или дождь, если это нужно людям. Хорошая она, добрая.
Он оглянулся. Возле палисадника, где росла бузина, стояли и разговаривали соседки — старухи, кто неподалёку жил. Они пришли, чтобы посмотреть на гостей. Прознали, что должен приехать Матвей и теперь отцу покоя не давали. Семён нахмурился, развернулся и подошёл к крыльцу. Уселся, достал папиросы. Закурил. Выпустив облачко дыма, осмотрелся по сторонам. Братья на заднем дворе разделывали тушу. Переговаривались, о чём-то спорили, громко смеялись. Изредка выпивали, когда мать подносила кружку с самогоном, и снова брались за работу. Тревожно завыла собака, почуяв кровь, и умолкла, забилась в конуру, когда кто-то бросил в неё камень. А кошка крутилась рядом с корытом, надеясь, что-нибудь утащить, а потом припала к лужице крови, которую нечаянно пролили на землю.
В сенях хлопнула дверь, и на крыльцо вышел отец: высокий, мосластый, с виду ещё крепкий старик, в старых штанах с заплатами на коленях, рубаха навыпуск и босоногий. Постоял, покручивая длинный ус, исподлобья посмотрел на сыновей. Потом взглянул на внуков, которые носились по двору, мешая взрослым. Цыкнул на них, погрозил узловатым пальцем — малышня бросилась врассыпную. Громко зевнул и, поглаживая лысину и узенький венчик волос, присел рядом с Семёном.
— Наташ, поди-ка сюда, — позвал жену, дождался, когда она подошла, и взглядом показал на старух, которые собрались возле палисадника, о чём-то разговаривали и изредка, словно невзначай, заглядывали во двор, смотрели, что делается у них. — Наташ, скажи, чтобы разошлись. Негоже под чужими окнами торчать, негоже. Угощу всех, когда придёт время. Всех позову, а сейчас пусть не путаются под ногами, не отвлекают. Не до них, — а потом ткнул пальцем в дочерей. — Скажи нашим девкам, чтобы требухой занялись. Нечего бездельничать, и лясы точить с соседями. Стоят, ворон ловят да кости перемывают, как бабки старые, — и не удержался, погрозил пальцем. — Надька, сейчас крапиву возьму и не посмотрю, что взрослая деваха — отлуплю! Клавка, живо взяла тазик и пошла работать. Эй, ребятки, — окликнул он взрослых сыновей. — Хватит хаханьки разводить — не бабы базарные. Чище опаливайте свинку, чище. Сами же будете кушать. Свиные уши опалите, разделите и отдайте ребятишкам — вкусно. И шевелитесь. Нечего гонять лодыря. Время не ждёт, в рот пароход! — и, нахмурившись, привстал на крылечке, когда увидел, что во двор зашёл невысокий мужичок. — Ну-ка, пошёл отсюда, сволота! Ещё раз увижу, взашей выгоню. Вон отсюда! Сколько можно говорить, что в мой дом дорога закрыта для тебя! — дождавшись, когда мужик выскочил и скрылся за палисадником, он опять присел на крыльце. — Гад, все деревенские мужики воевали, а этот метрику подделал и прятался за спинами наших баб. А сейчас в грудь кулаком стучит, что, если бы не он, вся деревня бы передохла от голода. Тоже мне, спаситель нашёлся. Сволота! — опять повторил он.
Таким он был всегда: грозным, но в основном, только с виду и на людях, вечно хмурым, редко улыбался. Сам за двоих работал и других заставлял. А когда вернулся с тяжёлым увечьем с войны, пришлось почти всю тяжёлую работу перекладывать на сыновей и дочерей. Нужно было поднимать хозяйство. Ладно, семье удалось выжить, с голоду никто не умер, хоть и опухали, как бабка говорила. Тяжёлые времена были, голодные. Всё продали, лишь бы девчонок спасти от смерти. Если удалось пережить зиму, весной облегчённо вздыхали. На траве держались да на рыбе, что ловили. Сети плели, верши готовили, и весной выходили на речку. Все становились рыбаками, от мала до велика. Если взрослые не могли, тогда дети уходили на реку, а вечерами улов делили по едокам. Так и жили всей деревней. Он не испытал этого, не видел. Вместе с сыновьями на фронт ушёл. Считал, что отделались малой кровью. Шестеро ушли на войну. Один сын в танке сгорел. Второй, Матвей, в начале войны попал в плен, а когда союзники освободили из концлагеря, он отправился домой, но по дороге его арестовали и дали десятку без права переписки, нужно было страну поднимать из руин. Отсидел срок, но не стали освобождать, наоборот, ещё добавили несколько лет и отправили на поселение. Лишь недавно Матвейку выпустили, и сегодня он должен приехать домой. А остальные вернулись, хоть и все были с ранениями и контузиями. Главное — живые, а остальное — это ерунда.
— Давай-ка, выпьем, Семён, — старик подтолкнул сына и крикнул. — Слышь, Наташ, нам по рюмочке подашь? — так, в рифму, привычно сказал он и, достав из кармана папиросы, закурил.
Скрипнула дверь. Донеслись шаги. На крыльце появилась старуха в юбке до пят, в тёплой кофте с длинным рукавом, несмотря на летнюю погоду и в платке. Поставила две потёртые кружки на ступеньку. Налила. Рядом поставила щербатую тарелку, положила несколько четвертинок лука, щепотку соли и кусочек ржаного хлеба и, поправив платок, молчком вернулась в избу.
— Видать, сегодня болеет, — кивнув на неё, сказал Семён. – Так и мается головой, да?
Отец взял кружку. Заглянул, передёрнулся от сивушного запаха, и медленно выпил. Поморщился. Вытер длинные усы и, шумно вздохнув, отложил в сторону кусочек хлеба.
— Да, Сёмка, хворает мать, — взглянув исподлобья, сказал старик. — И война подкосила, и Федька погиб, и голод, а потом со мной замучилась, когда с фронта привезли, да ещё столько лет прождала Матвейку. Бывало, ночью проснусь, поднимусь с полатей, чтобы водички глотнуть, гляжу, а она перед иконами стоит и шепчет. Вроде, как и не ложилась даже. Петух загорланит, а она уже на ногах и хлопочет по хозяйству. Наверно, с часок вздремнула и всё, а может, и того не было. Да, досталось нашим бабам, в рот пароход, — дунул, табак вылетел из папироски, он достал другую, размял и прикурил, выпустив облачко дыма. — Эх, жизня!
— Правду говоришь, батя, и во время войны досталось, и после неё — проклятой, — тяжело вздохнув, буркнул Семён. – Я всю войну прошёл, а моя Нюрка поседела. Частенько бывает, ночами начинаю воевать, кое-как меня растолкает, а сама плачет. И ребятишки плачут. Залезут на одну кровать, в угол забьются и плачут. Боятся меня. Эх, ёшкин малахай! — он кулаком ударил по колену, поморщился и достал папироски. — Бывает, что себя боюсь, как бы чего не натворить спросонья. Всё война снится, — а потом взглянул на пачку и протянул. — На, кури, батя. Ну и что, что покурил, ещё бери. Про запас дыми. И я с тобой затянусь. Эх, да…
Они опять задымили. Молчали. Семён задумался, злые морщинки возле глаз появились. Сидел, не шелохнувшись, не обращая внимания, что папироска давно уж перестала чадить. Не видел, что отец поднялся и, как был босиком, так и пошёл на задний двор к сыновьям. Покручивая между пальцами длинный ус, что-то долго объяснял им, показывая на разделанную тушу, потом кликнул дочерей, опять ткнул пальцем в мясо, вернулся на крыльцо и снова присел рядом с сыном.
— Ну, ничего не могут без меня сделать, обормоты! — запыхтел он и погрозил пальцем. — Ух, не посмотрю, что вымахали, сниму кнут со стены, всех отстегаю. Разгильдяи, в рот пароход и в задницу корабль! — это было его любимое ругательство.
— Батя, неужели и меня отлупишь? — хохотнув, сказал Михаил, и поправил тяжёлый китель с множеством орденов и медалей. — Я же по званию намного старше тебя.
— А тебя в первую очередь, Мишка! — насупившись, рявкнул старик и, повернувшись, стал всматриваться в полутёмные сени в поисках кнута. — Не посмотрю, что в офицерах ходишь. Нацепил погоны и награды и думаешь, что на тебя управы не найдётся? Отлуплю как сидорову козу. Понял? Я — главнокомандующий в семье! И не забывайте об этом! Бабка, иди-ка сюда. Ну-ка, выпиши наряд вне очереди этому охламону, — и ткнул в сторону сына. — Отправь чистить навоз. Как раз для его офицерского кителя с сапогами. Будет знать, как отцу перечить. Ишь, стоит, бахвалится!
И Михаил, под хохот братьев и сестер, нахмурив густые бровищи, повесил китель на забор, молчком подхватил вилы и скрылся в сарае.
— Ох, суров ты, батя, суров, — покачивая головой, буркнул Семён, взглядом провожая брата. — Глянь, ведь послушался!
— А куда денется, охламон, — нахмурившись, старик опять погрозил пальцем. — Пусть попробует не выполнить. Враз вожжи или кнут возьму, да пройдусь по одному месту, неделю сесть не сможет! — и неожиданно повернулся. — Сёмка, скажи правду, что думаешь про своего брата, про Матвейку?
— А что говорить о нём? — помолчав, пожал плечами Семён. — Столько лет не виделись. Вот приедет, потолкуем. Посмотрим, что у него на душе.
— Я что хочу сказать, Сёмка, — старик посмотрел по сторонам, не подслушивают ли случайно, а потом опять повернулся к сыну. — Столько лет думаю о нём, и не могу поверить, что наш Матвейка сдался в плен. У него же характер — о-го-го, в рот пароход! Он костьми ляжет, чем спину прогнёт. Он же комсомольским вожаком был, идейный — страсть! Всё носился по деревне с такими же, чуть не так, сразу мозги вправлял, сразу на собрание вытаскивал и песочил. Ну, а если взглянуть с другой стороны, как он смог попасть в плен, почему всю войну провёл там, а не сбежал? Ведь столько лет был в плену! Неужели не нашёл лазейку для побега? Не верю этому, в рот пароход, не поверю! Меня же таскали в органы из-за него, всё расспрашивали, всё допытывались. А что я мог рассказать? Меня же не было рядом, когда Матвейка в плен попал. Даже не знал об этом, пока в органах не сказали. Как обухом промеж глаз саданули. Думал, с копыток слечу. Всё допытывались, почему он оказался у фрицев, где пробыл всю войну, почему союзнички освободили в конце войны из концлагеря, как он попал туда. А я-то почём знаю! Потом какая-то бумага пришла. Видать, про Матвейку. Они поворчали, но отстали от меня, зато в деревне быстро прознали про это, и каждый сморчок проходу не давал, всё Матвейкой попрекали, мол, фашистский прихвостень, коль в плену побывал да на них работал. Идёшь по улице, а у тебя словно печать на лбу стоит — на всю жизнь заклеймили и буковки видны — «Отец прихвостня», а всякие встречные-поперечные ходят и тычут пальцами, и камнями кидают, и всё норовят в рожу попасть, да побольнее, — и засопел, нахмурившись.
Семён снова пожал плечами.
— Не знаю, что у него на уме, — сказал он, вытащил папироску, дунул в неё — табак вылетел. — Многих война ломала. Крепче, чем Матвей были, но словно тростинки ломались. А он… Жизни не видал, хоть и был идейным, сразу на фронт попал. Сам же знаешь, батя, что в первые месяцы войны творилось. Неразбериха. Погибали, раненые попадали в плен, а другие, кто ломался, первыми погибали, а бывало, что в дезертиры подавались или к фашистам уходили, лишь бы свою шкуру спасти. Всяко бывало. И пока с Матвеем не поговорим, не увидим, с чем приехал, что в душе у него, мы не можем его судить, да и не имеем права, — так, не поднимая головы, раскачиваясь, глухо сказал Семён и опять вытащил папиросы. — Я сынка, Алёшку, отправил на остановку. Когда появится Матвей, ребятишки прибегут и предупредят. Посмотрим, что у него на душе, а потом подумаем…
— Да я всё понимаю, — досадливо стукнул кулаком по колену старик, а потом похлопал по груди, — но вот здесь болит, покоя не даёт. Столько лет прождал его, чтобы вернулся, а сейчас, как на иголках сижу. С тобой болтаю, а у самого глаза в сторону калитки смотрят. Мы же до сей поры не знаем, как он оказался у фашистов. Ладно, если раненый попал в беспамятстве — это ещё можно понять, а ежели, как ты говоришь, что сломался и добровольно ушёл, тогда, как к нему относиться? Вроде бы простить должен его, всё же наш сын и ваш брат, а с другой стороны — он предал нас, нашу семью, тебя, меня, свою мамку — всех. Тогда как, а? — старик замолчал, раскачиваясь, задумался, а потом сказал. — Вот возьми меня, в рот пароход. Я прошёл три войны. Три! И в окружении бывал, и в плен попадал, но всё же вырывался и опять пробирался к своим. А сколько раз было, что могли поймать, но я находил лазейку и смывался. Вон там, — он махнул рукой в сторону лесопосадки, — во время гражданской, у нас стоял омёт. Я был в дивизии Чапая. В нашей деревне стояли белые. А у меня же семья большая! Мне приходилось пробираться сюда, чтобы своих проведать, чтобы кусок хлеба принести, лишь бы с голоду не померли. И один раз, когда появился, меня кто-то предал. Беляки бросились искать. Чую, что не успею скрыться, тогда огородами пробрался и спрятался в омёте. Они всю деревню перевернули, меня, чапаевца искали, а потом взяли вилы и стали всаживать в омёт со всех сторон. И знаешь, Сёмка, меня спасло, что втыкали вилы — поперечина не дала глубже вогнать, а если бы стали штыками колоть, тогда мне кранты, убили бы — это точно. А потом, едва они кинулись к мельнице, я задами огородов выскочил из деревни. До леска добрался, а там стояла привязанная лошадь. Вскочил и помчался к своим, а беляки поскакали за мной. Дважды меня ранили, но я всё же вырвался. Чуял, что смерть придёт, если поймают, в рот пароход. А Матвейка столько лет был у фрицев и живой, а я бы на его месте все жилы перегрыз, лишь бы в плен не попасть, а он живой... Почему? — и старик опять замолчал, нахмурив и без того морщинистый лоб.
Отряхивая замызганные галифе, посматривая на испачканные сапоги, к крыльцу подошёл Михаил и облокотился на перила.
— Батя, приказ выполнен, — устало хохотнув, сказал он и принялся вытирать грязные руки. — Весь навоз уничтожен… Нет, на корыте вывезен на огород и уложен в кучки. Какие будут дальнейшие указания?
— Что говоришь? — старик взглянул, потом растёр лицо ладонями и вздохнул. — А, ладно, сынок. Молодец! Одёжка грязная. Почистись и умойся. Негоже в таком виде щеголять перед всеми — офицер всё же, а не дитё малое, — и, нахмурившись, погрозил. — Да, а где зятья — Колька и Витька? Кольша с нашим Петькой покрутились, пока свинью разделывали, а потом оба умотали. Почему до сей поры не появились? А куда Витька запропал? Ну-ка, живо к ним сбегал и сказал, чтобы пришли при параде. Во всей красе предстанем пред нашим сыном и вашим братом.
Достав расчёску, Михаил быстро привёл волосы в порядок. Провёл по ним ладонью, приглаживая, подозвал ребятишек и велел им, чтобы позвали дядек, а сам принялся чиститься и отмываться под рукомойником.
Распахнулась калитка, и донёсся громкий крик.
— Папка, папка, фу, еле добежал, — запыхавшись от быстрого бега, заскочил Алёшка и помчался к крыльцу, за ним забежали ребята и тоже подошли, едва переводя дух, а потом выстроились в очередь перед ведром с водой и, толкаясь, принялись звучно пить из большой кружки. — Там, там дядька и тётка идут от остановки. Не деревенские — чужие! А больше никто из автобуса не выходил. Правда! Они сюда пошли по дороге, а мы с мальчишками напрямки пустились. Сходи, посмотри.
Едва Алёшка крикнул, что видел незнакомых людей, все переполошились. Заметались, не зная, за что хвататься, чем заняться. Мать заголосила, бросилась к калитке, но осеклась от грозного окрика старика и, прикрывая ладошкой рот, скрылась за избой. Старухи, стоявшие возле калитки, вразнобой заговорили и, прикладывая к глазам ладонь лодочкой, стали всматриваться вдаль, надеясь рассмотреть приезжих.
— Сёмка, выйди-ка, посмотри, — отец кивнул в сторону улицы, закряхтел, нахмурился, но сын заметил, как он заволновался, как заелозил по ступеньке, а потом поднялся. — А я схожу, проверю, что ребята сделали. Всё ли подготовили, да и самим нужно пиджаки набросить, — и, покрикивая на сыновей и дочерей, пошёл на задний двор, но быстро вернулся и скрылся в избе.
Семён вышел на улицу. Долго стоял возле палисадника, хмуро наблюдая, как по тропинке между кустами, то исчезая, то появляясь, медленно шёл крепкий мужик с невысокой женщиной. Изредка приостанавливались, он осматривался, махал рукой, что-то показывая, а потом опять шагали. Вон присели на старый пень. Там все останавливаются, чтобы отдохнуть на широком пне. Видно было, что мужик курил. Много курил — одну за другой. Видать, волновался. Потом опять побрели, а его спутница всё время поправляла на руке плащ или пальто — не разберёшь издалека.
— Батя, готовься к встрече, — вернувшись, сказал Семён, взглянув исподлобья на отца. — Это Матвей идёт. Нет, я не ошибаюсь. До сих пор помню его походку. Идёт, словно подпрыгивает. Он приехал. Точно. А рядом с ним, наверное, жена.
Старик заволновался, но старался не подавать вида. Засуетился, оглаживая чистую рубаху. Потом зашёл в избу и вернулся в пиджаке, на котором посвёркивали несколько наград.
— Ну-ка, сынки, быстро ко мне! — держась за шаткие перильца, сказал он, и провёл ладонью по медалям, и принялся командовать. — Колька, я кому сказал, живо набросил китель. Петька, почему не надраил медали? Ух, дождетесь, разгильдяи! Так, чтобы у всех грудь колесом была. Пусть наш сынок, а ваш брательник посмотрит, как мы воевали. Девки, всем быть на заднем дворе. Нечего пялить глаза на них. Ребятишек заберите с собой. Негоже по двору носиться в такой час. Мать, — он повернулся к бабе Наташе, — не вздумай обниматься, пока я не увижу, кто перед нами — сын или фашистский прихвостень, а то ему быстро сделаю от ворот поворот, а если кто-то к ним сунется самовольно, чтобы поздороваться, кнутом до полусмерти отстегаю. Чтобы все стояли, не шелохнувшись. Я буду вести разговоры. Всем понятно? — и хмуро посмотрел на сыновей.
— Ладно, батя, не шуми зазря, всё поняли, — вразнобой сказали они. — Сам командуй.
Вскоре соседки-старухи зашептались, подталкивая друг друга, раздались в стороны, освобождая проход.
— А вот и гости долгожданные появились, — раздался протяжный старческий голос за забором. — Здравствуйте, Матвей Ильич! Ой, как вы изменились! Постарели, однако. А были-то, каким молодым! А сейчас… А это кто рядышком — жена, да? Это хорошо! Проходите, проходите…
— Тьфу ты, появилась сорока языкастая, принесла её нелегкая, — чертыхнулся старик и крикнул соседке. – Лизка, дождёшься, отстегаю, зараза! Ну, погодь у меня…
Скрипнула калитка, распахнулась. Во двор медленно зашёл Матвей: поседевший, лицо, иссечённое глубокими морщинами, взгляд хмурый и недоверчивый, в тёмном костюме, запылённых ботинках, а в руке хозяйственная сумка. Рядом с ним была невысокая худенькая женщина: гребешок в тёмных волосах с проседью, простенькие серьги, серое платье с белым воротничком и потёртое пальто в руках, несмотря, что стояла тёплая погода. Матвей исподлобья — взгляд как у отца, медленно осмотрел всех, шагнул вперёд, сдёрнул фуражку и низко поклонился.
— Ну, здравствуй, батя, — он посмотрел на постаревшего хмурого отца, потом на мать, которая стала ещё меньше росточком, словно высохла, она стояла возле забора и смотрела на него, прищурившись, задержал взгляд на Семёне, поперхнулся, сильнее сминая в руках фуражку, отвернулся и глухо сказал. — Здравствуй, мамка. Я вернулся. Я живой…
— Матвеюшка, сынок, — мать не выдержала, заголосила и бросилась к нему, но не добежала, вздрогнула от окрика, запнулась, чуть не упала и остановилась, продолжая смотреть на постаревшего сына, которого не видела с начала войны. — Матвейка приехал, а ты… Ну, как же так, отец? — и растерянно оглянулась на старика.
У Матвея задёргалась щека. Он стоял неподвижно и молчал, медленно осматривая пустой двор и родную избу. Взглянул на баньку, что стояла посреди огорода, потом на заросли черёмухи, что были за заборами. Нет, даже не заросли, а густой лес и каждую весну, когда черёмуха расцветала, над землёй появлялось огромное белое облако, а запах такой, что голова кружилась. И этот запах он чувствовал даже во сне. Матвей глубоко вздохнул и опять посмотрел на всех. Отец и братья тоже молчали. Семён скрипнул зубами, дёрнулся было, словно хотел выйти навстречу, но остался стоять, лишь ниже склонил голову. Изредка доносились всхлипы матери, на заднем дворе слышны женские и детские голоса и за забором шептались старухи.
Прошмыгнула пёстрая кошка. Запрыгнула на завалинку и принялась умываться. Гавкнула собака, почуяв чужака, но умолкла и спряталась в конуре от резкого окрика.
Долго стоял отец, посматривая на сына. Молчал, покручивая длинный ус. Потом вздохнул, потёр щетинистую щеку и нахмурился. Насупившись — брови сошлись на переносице, взглянул исподлобья на Матвея и его спутницу и поправил пиджак, брякнув медалями и орденом.
— Ну, сынок, пройди в избу, расскажи нам, — прищурившись, он обвёл рукой сыновей и зятьёв, стоявших на крыльце в кителях и пиджаках, на которых сверкали награды и орденские планки, — где и с кем воевал, и как воевал, что-то не замечаю твоего иконостаса, — он провёл рукой по наградам и опять нахмурился. — Хорошо ли воевал, не опозорил ли нас, родителей и своих братьев и сестёр? Не стой, как столб, пройди в избу. Негоже во дворе разговоры вести. Посидим, послушаем, что расскажешь. А твоя баба пусть на крыльце остаётся. Ничего с ней не случится. А у нас будет долгий разговор, — и тут же повернулся к жене. — Так, бабка, не дай Бог, если кто-нибудь зайдёт в избу! Увижу, в кровь исхлещу, в рот пароход! — и погрозил пальцем, повторяя. — Кнутом отстегаю любого, кто сунется в избу! Всем понятно? — и медленно обвёл взглядом всех, кто был во дворе и за забором.
И, не обращая внимания на сына, Матвея, развернулся и первым прошёл в избу. За ним потянулись сыновья и зятья. Матвей последним поднялся по ступеням, провёл ладонью по старым перилам, остановился, окинув взглядом избу, опять посмотрел на дальний черёмушник, потом прошёл вслед за всеми и захлопнул за собой скрипучую дверь.
Приостановившись в полутёмных сенях, Матвей вздохнул, осматриваясь. Возле двери стояла старая кровать. Раньше её не было, как не было выцветшего дождевика на стене. Видать, отец с фронта привёз. Старая потёртая кацавейка на гвозде, подбитая мехом, а рядом драная фуфайка. Кочедык и крепкий кнут висели на своих местах, и серп там же был воткнут. Как и раньше, как в его молодости. У отца было принято, чтобы каждая вещь лежала на своём месте, и не дай Бог, если возьмут и не положат. У него тяжёлая рука и быстрая на расправу.
Разувшись, он поставил запылённые ботинки в модельный ряд возле пары стоптанных кирзачей, рядом с ними разбитые опорки, а чуть поодаль виднелись обрезанные подшитые валенки. Наверное, мать шаркает в них, а раньше не носила. Дальше, в полутьме мелькнула дверь в чулан. Частенько в нём прятался, когда с мальчишками играл — это было давно, словно в прошлой жизни, словно не с ним. Матвей вздохнул. Наклонившись, он прошёл в избу и остановился на пороге. Свежий запах выскобленных полов и кисловатый запах опары — это мать всегда скоблила косарём широкие доски, а потом начисто промывала, и поэтому в избе стоял свежий хвойный запах, как и кисловатый — опары. Мать выпекала хлеб на капустных листах, а иногда на кленовых, но чаще подкладывала капустный лист — ей так больше нравилось. И эти запахи преследовали все годы, с той поры, как ушёл на фронт. Ушёл пареньком, а вернулся взрослым мужиком… Матвей медленно обвёл взглядом избу. Низкая стала, небольшая, как ему показалось, не то, что раньше была — светлая и просторная. А сейчас хотелось пригнуться, чтобы не задеть потолок. Большая русская печь. За ней были полати, на которых спал отец — это он хорошо помнил. А вон в том закутке видны чугунки, ухваты и стол — это хозяйство матери, куда она никого не подпускала. Её мирок. Рядом с занавеской висит тусклое зеркало в коричневой деревянной раме. Сколько себя помнил, зеркало всегда висело на этом месте. В углу виднелась икона и еле заметно теплилась лампадка. Старая кровать с лоскутным одеялом вдоль стены. Мать спала на ней, да и сейчас тоже, наверное. А возле окна, напротив кровати длинный широкий стол — семья-то большая была и несколько лавок. Вот и всё. Как было раньше, так и осталось, хоть прошло столько времени, много лет не был в родной избе… Матвей протяжно вздохнул. Растёр лицо ладонями — глаза покраснели. Исподлобья взглянул на сурового отца, который сидел во главе стола — это его место, хозяина, по бокам расселись братья и зятья. Сидели, курили и молчали, наблюдая за ним. И Матвей шагнул к столу…
— Ох, чует моё сердечко, что-то будет нынче, — едва закрылась дверь, запричитала мать. — Вся душа изболелась! Рассерчал отец, разгневался, как самовар кипит, того и гляди заплещет. И зайти-то запрещено — шкуру спустит. Ему нельзя перечить — хозяин, — она поправила платок, принялась осматриваться и ткнула корявым пальцем. — Слышь, как звать-то тебя, дочка?
— Татьяна, — коротко сказала спутница, и устало прислонилась к перилам.
— Танька, значит, — закивала головой баба Наташа. — А я Матвейкина мамка, — и невольно оглянулась на дверь, опасаясь, что услышит старик и отлупцует. — Присаживайтесь на крылечко. Не гневайтесь на отца. Характер такой. Хозяин! Пить хотите? — и помахала рукой. — Дочки, напоите её. Я бы накормила с дороги, но не могу — отец запретил заходить в избу. Потерпи, пока не поговорят. Валя, — старуха позвала сноху. — Побудь на крылечке. Гляди, чтобы никто не зашёл, а я сбегаю на огород, чуток повожусь на грядках, пока они разговоры разговаривают, может полегче на душе станет, а то места не могу найти.
— Баб Наташ, — кто-то окликнул из-за забора. — Ну, что там, как сынок?
— Отстаньте, не до вас, — отмахнувшись от назойливых соседок, баба Наташа ушла на огород, что был позади дома, принялась было дёргать сорняки, но не удержалась, подошла к грядке, надёргала лук и вернулась к крыльцу, держа в руках небольшой пучок. — Скажи правду, Тань, как на духу, а когда нашего Матвейку выпустили из каталажки? — спросила у приезжей.
Татьяна отставила помятую кружку с водой на крыльцо, и пожала плечами.
— Ему давали десятку, но в конце срока ещё добавили несколько лет, — тихо, блёкло, сказала Татьяна, видно было, что ей уже надоели с такими расспросами. — Когда освободили и разрешили выезжать, мы собрались и сюда поехали. Матвей скучал, хотел всех увидеть, но в то же время опасался, что на порог не пустите, выгоните.
Продолжая теребить в руках пучок лука, баба Наташа внимательно слушала, покачивала головой, а потом, словно решившись, оглянулась на дверь и прошептала:
— Скажи как на духу, а Матвейка — предатель или нет?
Отшатнувшись, Татьяна в лице изменилась — пятнами пошла, потом резко побледнела и хотела что-то сказать, но в это время из избы донёсся громкий протяжный крик, а потом с треском разлетелась табуретка.
— Всё, беда пришла, — запричитала баба Наташа, прислушиваясь к шуму, положила пучок лука на завалинку, едва стала подниматься по ступеням, чтобы зайти в избу, но вспомнила, что дед запретил заходить, и тогда торопливо принялась осматриваться. — Сейчас смертоубийство начнётся, — забормотала она, а потом протяжно закричала. — Ребятишки, подойдите сюда! — и замахала руками. — Побыстрее…
Оглянувшись на крик, Алёшка поддёрнул сползающие штаны, что-то сказал друзьям, с кем играл возле ворот на полянке и, открыв калитку, они подбежали.
— Что, баб? — вразнобой заговорили они. — Зачем звала? Мы же играем, а ты мешаешь.
— Проберитесь в избу, ребятки, — наклонившись к ним, тихо сказала баба Наташа. — Потихонечку погляньте, что там творится, — и ткнула пальцем. — Слышите, как ругаются. Дед Илья запретил взрослым заходить в избу, а вас, мальцов, не тронет, если заметит. Он любит вас. Прокрадитесь и послушайте. А я каждому карамельку дам. Вкусные! — и принялась шарить в кармане фартука.
— Не, баб, не пойдём, — загомонили ребятишки и вздрогнули, когда донёсся шум и громкие голоса. — Страшно! Вон, пусть Алёшка сбегает. Дедка никогда не ругает его. А мы постоим возле двери и покараулим. Лёшка, что говоришь? Ай, не бойся! Мы же рядышком будем. Иди, посмотри, — и принялись подталкивать его. — Ты же самый храбрый!
— Ну ладно, сейчас схожу, — шмыгнул Алёшка, и посмотрел на окна, плотно закрытые занавесками. — Ух, как дедка кричит! Баб, а на кого ругается, а?
— Вот и глянешь, на кого кричит, — сказала баба Наташа. — Иди, иди…
Прислушиваясь к шуму, Алёшка быстро поднялся по ступеням крыльца, и исчез в полутёмных сенях. Ребятишки поднялись на крыльцо и притихли, наблюдая за ним.
Приподнявшись на цыпочки, баба Наташа старалась заглянуть в запылённое оконце, но за плотно зашторенными занавесками, ничего не было видно. Перебралась к другому окну. Опять заглянула, но бесполезно. И в третьем окошке ничего не видно. Всё наглухо закрыто от постороннего взгляда. Взмахивая руками, она заметалась по двору, то торопилась к дочерям на задний двор, то опять возвращалась к крыльцу. Старухи, сидевшие на лавочке возле палисадника, тоже громко заговорили, поднялись и норовили заглянуть во двор.
Постояв возле двери, Алёшка долго прислушивался к разговору, потом с трудом приоткрыл дверь, присел на корточки и медленно заглянул, продолжая слушать, о чём говорят за столом. Заметив, что дед поднялся, потом стал стучать кулаком по столу, что-то говорил, поперхнулся и закашлялся, закрутил головой и направился к ведру с водой, которое стояло возле входа. Видать, в горле пересохло. Алёшка испугался, что его могут заметить, тихонечко притворил дверь, и опрометью бросился из сеней.
Ребятишки скатились по ступеням и сгрудились возле бабы Наташи.
— Ох, дедка ругается, — появившись на крыльце, сказал Алёшка и поддёрнул штаны. — Сильно. Красный стоит, руками размахивает и по столу стучит. Баб, а там все ругаются, правда. Что говоришь? А, дядька Матвей? Он тоже орёт. Нет, не орёт, а громко говорит, говорит, а сам торопится, а потом снова все начинают спорить и руками махать. Все ругаются, а мой папка сидит, голову обхватил руками и молчит. Почему, баб?
— Ой, горюшко-то, какое! — заплакала баба Наташа, и принялась вытирать слёзы кончиком платка, а за ней заголосили дочери и снохи, кто был во дворе. — Смертоубийство произойдёт. Дед разошёлся не на шутку. Теперь его ничем не остановишь. Ой, беда пришла! — и, вскарабкавшись на завалинку, опять прижавшись к стеклу, стала искать хоть небольшую щелку, чтобы заглянуть внутрь.
Следом за ней, дочери и снохи облепили окна, стараясь рассмотреть, что творится в избе. Некоторые прижались к двери, надеясь услышать, о чём разговаривают мужики. Опять раздался крик, потом загалдели в избе, послышались громкие удары. Все отбежали от окон и дверей, опасаясь попасть под горячую руку старика. Девки скрылись на заднем дворе. Некоторые мелькнули на огороде и сразу принялись драть сорняки, словно и во дворе не были. Лишь Татьяна, спутница Матвея, продолжала сидеть на крыльце и о чём-то думать. Держала кружку в руках, изредка поднимала голову, осматривая двор, а потом опять задумывалась.
— Помогите, люди! — обхватив голову, заголосила баба Наташа, медленно спускаясь с крыльца. — Ой, соседи дорогие, они же поубивают друг друга! Да что же вы попрятались, а?
— Нет, баб Наташ, я не пойду, — замахала руками молодуха в ярком платочке и фуфайке, наброшенной на плечи и, оглядываясь, пошла к соседнему двору. — Дед злой, как собака. Не посмотрит, что баба перед ним, быстро по шеям накостыляет, что полезла не в свои дела. Ну его… Я лучше дома посижу, — и скрылась, захлопнув калитку.
— А я чем помогу? — зашамкала скрюченная старуха, опираясь на клюку. — Ты уж, Наташка, сама разберись. Это ваша семья. Илюшка сразу нос прищемит, ежели сунемся, — сказала, присела на лавку и, что-то бормоча, закачала головой.
Остальные соседи, что прибежали, услышав громкие крики, столпились возле забора, но опасались зайти в избу, зная крутой характер деда Ильи. Все хорошо помнили, как он одним ударом чуть было не убил здоровенного племенного быка, когда тот разорвал толстенную цепь и помчался по улице, заметив ребятишек, которые играли на дороге. А старик возвращался с мельницы и увидел. Бросился ему навстречу, ухватился за рог, рванул, разворачивая к себе, и всего лишь один раз ударил и племенной бык остановился, помотал башкой и повалился набок. Все уж подумали, что убил быка. С трудом, но всё же удалось отлить его водой, беднягу. И сейчас, если сунутся, а вдруг, под горячую руку попадёшь? Дед Илья не станет разбираться, тем более что предупредил всех, чтобы в избу не входили. Врежет разочек, и костей не соберёшь. Он хозяин в семье. А в чужую семью нельзя соваться, так было принято в деревне.
— Эх, помощнички, — баба Наташа махнула рукой. — Только и умеете, что кости перемывать другим да за столом сидеть и самогонку глушить.
— Зря так говоришь, баб Наташ, — донеслось из-за забора. — Мы всегда придём на помощь, ежели потребуется, но в семью не полезем. Нельзя! Сама знаешь, что будет, если сунемся. Ваша семья — сами разбирайтесь. Извиняй…
Соседи стояли, переминались и шептались, поглядывая на избу, откуда доносился шум. А потом крики прекратились, и наступила непонятная тишина. Резко замолчали. Словно взяли и выключили. Бабка прислушалась. Тихо в избе. Очень тихо. Это больше напугало, чем крики и ругань. Все стояли на улице и не могли понять, что там произошло. Лишь ребятишки ни на что не обращали внимания. Голосили, носились по двору, по улице, лезли на чердак и сеновал, а оттуда спрыгивали и опять принимались играть.
Оглянувшись, баба Наташа едва успела ухватить внука, который пробегал через двор, на ходу стреляя из деревянного автомата, который сам смастерил из сухих веток. Прижав к себе, она принялась что-то ему шептать. Алёшка недовольно заворчал, зашмыгал носом, посмотрел вслед мальчишкам, которые мчались к баньке, что находилась посреди огорода, там был их штаб, потом вздохнул и кивнул, соглашаясь.
Он вскарабкался на завалинку. Прижался к стеклу. Посмотрел. Ничего не видно. Поглядывая с опаской на окна, Алёшка медленно поднялся по ступенькам в сени, тихо, чуть дыша, на цыпочках добрался до двери, приоткрыл её и сполз на пол, а потом улёгся и, едва приподняв голову, долго смотрел, что происходило за столом. Потом поднялся, притворил дверь, на цыпочках вышел и кубарем скатился с крыльца.
— Ну, что там, Алёшенька? — увидев его, встревожено сказала баба Наташа. — Что случилось? Что дедка натворил? Говори…
— Баб, да они водку пьют! — запыхавшись, сказал Алёшка, подхватывая деревянное оружие, и помчался к огородам. — Много пьют. Кружками! А папка выпил, посмотрел на дядю Матвея и пальцем погрозил. Ладно, баб, отстань, я же играю, не мешай нам, — упал на землю и скрылся между грядками.
Раньше бы за такое отхлестали крапивой, что они балуются на огороде, а сейчас никто внимания не обращал, чем занимаются ребятишки.
— Ну всё, сейчас зальют за воротник и раздерутся, как пить дать, — опять всполошилась баба Наташа, оглядываясь на дочерей. — Стоит только мужикам губы помазать и всё, дурная кровь в бошки ударяет, и начинают кулачищами размахивать направо и налево. Ой, соседи дорогие, уходите от греха подальше! — и замахала руками, провожая старух, которые стояли возле калитки. — Вы знаете наших мужиков, ненароком зацепят, мало не покажется. Идите, идите… — и увидела внука, который опять появился во дворе. — Алёшенька, а ты видел, что там дядя Матвей делает?
— Ай, тоже водку пьёт, — поморщившись, отмахнулся Алёшка и поддёрнул сползающие штаны. — А мой папка, как дёрнул рубашку, так пуговки во все стороны разлетелись. Теперь мамке придётся пришивать, если найдёт пугвочки. А зачем он кулак показывал дядь Матвею, а, баб? А дядь Петя под нос сунул кулак и что-то говорил. А зачем, баб?
Покачивая головой, баба Наташа стояла возле крылечка, о чём-то думая, потом размашисто перекрестилась, медленно поднялась по скрипучим ступеням и принялась стучать в дверь.
— Ребятки, сынки, не трогайте Матвеюшку, — громко закричала она. — Это же ваш брат. Не берите грех на душу, не надо! Ребятки… — и опять заколотила. — Отец, слышишь меня? Прокляну!
Но дверь не открывали. Видать, серьёзный разговор. Очень тяжёлый. Было слышно, как в избе громко разговаривали, почти переходили на крик, потом затихали, а через некоторое время опять начинали ругаться и стучать кулаками по столу, что-то доказывали, о чём-то спорили до хрипоты и опять громыхали по столу — того и гляди развалится.
Баба Наташа вернулась во двор. Уселась на завалинку и тихо заплакала, прижимая платок к глазам. Дочери и снохи сгрудились возле забора и молча, наблюдали за ней и за избой, внимательно прислушиваясь, что там творится. Вдруг наступили тишина. Баба Наташа вытерла слезы и прильнула к запылённому стеклу, стараясь рассмотреть, что происходит. Опять поднялась по ступеням. Прошла в сени. Прислонилась к двери, ничего не услышала. Покачивая головой, она вышла на улицу. Приложив к глазам ладонь, долго смотрела в сторону ребятишек, которые играли неподалеку от дома и, заметив внука, опять замахала рукой.
— Алёшка, подь сюда, — протяжно крикнула она, дождалась, когда внук прибежит, и снова подтолкнула к двери. — Ты же знаешь, как заглядывать в избу, чтобы не заметили. Поэтому кликнула тебя, а не других ребятишек. Ты уж посмотри, что мужики делают. Нам же запретили заходить. Кнутом исхлещет. А дед не тронет тебя. Не боись. Он любит тебя, — она повторила. — Я знаю. Зайди, внучок, поглянь. Душа не на месте.
— Баб, я кушать хочу, — недовольно забубнил Алёшка. — Дай пирожок! Мне надоело глядеть. Что я бегаю и бегаю… Вон, пусть другие мальчишки смотрят, или сама иди, да гляди, а я кушать хочу, аж в животе урчит, — и отвернулся, обидевшись. — Все мальчишки играют, ты не трогаешь их, а меня заставляешь. Иди с ними и смотри, — он продолжал недовольно бубнить.
— Подожди, внучек, подожди, попозже накормлю, — прижимая к себе, сказала баба Наташа. — Сам же видишь, что творится. Дедка никого в избу не пускает. А ежли ты зайдёшь, он не заругается. Любит тебя, — и опять повторила. — Сходи, внучек. А я кашку успела приготовить. В печке сготовила, натомила с пенкой. Вкусную, как ты любишь, пшёнку с молочком и тыковкой. Сладкая — страсть! Ну погляди, а?
Недовольно заворчав, Алёшка, неумело посвистывая, за что получил подзатыльник от бабы Наташи, медленно поднялся по ступеням. Добрался до двери. Прислонившись, долго стоял, прислушиваясь, потом опять приоткрыл дверь — щелочку, чтобы одним глазком взглянуть, присел на корточки и застыл, внимательно наблюдая, что делалось за столом. Потом прикрыл дверь. На четвереньках выбрался на крыльцо, поднялся и, быстро скатившись по ступеням, пошёл к калитке, не обращая внимания на бабу Наташу.
— Эй, Алёшенька, Алёшка, куда помчался, а? — недовольно окликнула баба Наташа. — Что молчишь-то, как в рот воды набрал? Что мужики делают? Я для чего посылала тебя? Ну-ка, рассказывай…
— Чего-чего… — буркнул Алёшка. — Плачут они.
— Как — плачут? — с недоумением взглянула баба Наташа. — Подожди, куда побежал?
— Как-как… Глазами плачут! — опять буркнул Алёшка, захлопывая за собой калитку. — Все сидят, разнылись, словно девчонки. Даже дедка глаза трёт и сморкается. Фу, глядеть противно! Вот только мой папка не плачет. Уставился на дядю Матвея, а сам молчит, — сказал и скрылся за калиткой.
Поправив платок, баба Наташа потопталась, поглядывая на окна, потом перекрестилась и исчезла в сенях. Приоткрыла дверь, долго смотрела на деда, на сыновей, которые сидели за столом. Облако дыма повисло над ними. Накурили, хоть топор вешай. Наконец-то, решившись, она зашла, сделала маленький шажок и остановилась, поглядывая на старика. Дыхание перехватило, когда дед взглянул на неё и нахмурился, хотел было что-то сказать, а может заругать, но не стал, а лишь махнул рукой. И баба Наташа торопливо перекрестилась, облегчённо вздохнула и медленно вышла на улицу.
Прислонившись к косяку, она неспешно обвела всех взглядом. Поправила платок. Посмотрела на гостью, что приехала с сыном, с Матвейкой, потом взглянула на соседей, которые продолжали толпиться за забором, и улыбнулась, прикрывая беззубый рот ладошкой.
— Всё, бабоньки, радуйтесь! Мой дед принял Матвейку, — крикнула она и, махнув рукой, заторопилась обратно в избу. — Дочки, пора столы накрывать. Гулять будем. Наш сынок и ваш брат вернулся. Радость-то, какая! Эй, ребятишки, — она приостановилась на пороге, подзывая внуков. — Ну-ка, быстро сбегайте по соседям и всех зовите в гости. Всех! — сказала и скрылась в избе.
И загудела небольшая деревушка. Прихорашивались бабы, вытаскивая наряды. Мужики степенно заходили во двор и закуривали, прислонившись к забору, и заводили долгие разговоры ни о чём. А потом, когда баба Наташа и дочери накрыли большущий стол, расставляя разнокалиберные тарелки, чашки, миски, где лежала картошка в мундирах, квашеная капуста, огурцы и помидоры, горки жареной рыбы, вяленая лежала, пожелтевшее сало мелкими кусочками было нарезано — его доставали только на праздник, и отдельно подали свежатину и всех пригласили за стол. Гости чинно расселись, дожидаясь, когда дед Илья первым возьмёт ложку, а потом уж остальные за ним. Раньше нельзя. Не дай Бог, если опередишь его и сунешься в чашку, сразу ложкой влепит по лбу, а то и выгнать может из-за стола. Хозяин! Сидели, поглядывая на стол, на деда, который был во главе стола и, заметив, что он взял ложку, положил небольшой кусочек в чашку и взял рюмку, гости неторопливо потянулись к свежатине. Не каждый день увидишь мясо в деревне, особенно в летнее время. Подняли рюмки, стаканы, кружки и выпили. Закряхтели, закашлялись. Крепка самогонка, крепка! Опять выпили и снова налили и выпили. И зашумели, заговорили вразнобой, поздравляя деда и бабку, поздравляя всех, что вернулся сын и брат. И так несколько раз — много раз. Курили на улице, возвращались и снова усаживались за столы. Вели долгие разговоры, плакали, вспоминая войну, иногда, исподтишка недобро посматривали в сторону Матвея, но отвлекались, а потом пели песни, протяжные, грустные и весёлые, и ещё плясали. Так плясали, что пыль столбом, что мебелишка тряслась. Снова садились, чтобы поднять стаканы и кружки. И так гуляли до глубокого вечера, пока не стемнело на улице, отмечая приезд долгожданного сына.
А вечером, когда гости разошлись по домам, Семён вышел на крыльцо, присел на ступеньку и молчал, задумавшись, закуривая одну за другой папироски. Молчал и думал. Рядом, прислонившись к перилам, на крылечке сидел Матвей и тоже молчал. Изредка вздрагивал, внимательно прислушивался, если где-то раздавался лай собак или всполошено, спросонья орал петух, закуривал папироску, торопливо курил в рукав, быстро тушил и опять застывал, слушая ночь.
— Справная бабенка, — буркнул Семён.
— Да, неплохая, — помедлив, сказал Матвей.
— Где познакомился?
— На поселение отправили, там работала, — прикурив, сказал Матвей. — Сошлись. Так и живём. Уже двое ребятишек. А у тебя сколько?
— Семеро по лавкам.
— Ты в деда пошёл, — сказал Матвей.
— Да, и характер такой же, как люди говорят, — Семён опять закурил. — Что решил, навсегда приехал, или как?
— Не знаю, — пожал плечами брат. — Как народ примет.
— Уезжай, — сказал Семён, поплевал на окурок, и сунул в баночку.
— Почему? — опять помедлив, сказал Матвей. — Я отсидел своё. Искупил вину, какой не было.
— Уезжай, — опять повторил Семён. — Так будет лучше и для тебя, и для отца с матерью. Тебя не примут в деревне. Поверь. На своей шкуре испытаешь…
— Я уже испытал, — перебивая, повысил голос Матвей. — Такого насмотрелся, другим не пожелаю.
— Мы тоже не за печкой прятались, — звякнули награды на груди, Семён достал мятую папироску и закурил. — Тоже пришлось повидать и испытать вот так, — и он ребром ладони провёл по горлу. — До сих пор воюем по ночам.
— Да я…
— Вот поэтому уезжай, — перебивая брата, буркнул Семён. — Недельку поживёшь. Пусть мать с батей успокоятся, а потом соберёшься и уедешь. Здесь не будет житья.
— Как батя с мамкой?
— Тяжело было, — покосившись, сказал Семён. — Батю подчистую списали после ранения. Приехал, кожа да кости. Мать радовалась, что живой вернулся, а ночами плакала. Сама болеет, и его выхаживала. И соседи проходу не давали, когда слух прошёл, что ты в плену всю войну пробыл, а потом ещё в лагеря отправили. В глаза одно говорили, а за спиной шептали — предатель.
— Но я же… — возмутился, было, Матвей.
— А ты хотел, чтобы тебя с распростёртыми объятьями встречали, да? — не выдержал, психанул Семён и ударил крепким кулаком по ступеньке. — А ты заслужил? Люди устали от войны, от смертей, от похоронок. Сам знаешь, что в деревне разговор будет короток. В плену был? Был! Работал на фашистов? Да, работал! Значит, предатель! Получил лагеря? Да, получил. А потом ещё срок добавили и на поселение отправили. А почему? Значит, в чём-то была твоя вина, о которой не хочешь рассказывать. Вот и пораскинуть умом, что должны про тебя говорить люди, что должны думать мы — твои братья и сёстры, как пережили это родители и, как в дальнейшем переживут. А вот ты не задумывался над этим, нет. Прикатил, и грудь колесом. Ишь, кум королю, сват министру! Сам же видел, какую встречу на крыльце приготовили. Это ещё цветочки увидел. А мог бы на лютики полюбоваться. Радуйся, что отлуп не дали, что сразу взашей не выгнали, а сначала решили поговорить. Посмотреть, что у тебя на душе. А тебя пожалели мужики. Да. Из-за бати и матери пожалели, а не будь их, сразу бы салазки завернули. Почти все мужики из деревни прошли войну, многие не вернулись, почти в каждом дворе похоронки, а то и две, даже по три есть, а некоторые вообще остались без кормильцев, и ты должен понять, как к тебе будут относиться, что с тобой будет, если останешься, — Семен выбросил окурок. — В общем, поживи несколько дней, побудь с батей и матерью, пусть порадуются, а потом забирай свою бабёнку и уезжай отсюда. Новую жизнь начинай в другом месте. А здесь, в деревне, не тревожьте людей, не злите. Иначе, будет беда. Большая беда.
И развернувшись, Семён зашёл в дом и захлопнул дверь.
Матвей долго сидел, курил папироски одну за другой, о чём-то думал, а потом застонал: тяжело, протяжно и безвыходно.
К оглавлению...
