Здорово, дружбан Лохматый!
Привет из далекого края, где за сорок секунд одевают, и в столовую строем ведут, и весь день непрерывно... Ну, ты сам понимаешь. Давно хотел черкнуть, но все как-то времени не было, да и не кайф.
Эх и подфартило тебе с твоим плоскостопием! Считай, на халяву от священного долга отмазался, а тут, блин, в сапогах ноги уже квадратные. И еще мы здесь все, как на зоне, обритые ходим. А одного стригли – у него волосы куда твоих длиннее были, как у Пугачихи, так чуть не ревел, с гривой расставаясь. Старшина еще к нему прикололся: спросил, откуда бикса в роте – неужто с панели?
Но давай всё по порядку. Как нас в часть с вокзала пригнали, сразу в головомойку потащили. Вышли оттуда – вмиг напялили форму. Цирк уехал, а клоуны остались: у кого хебешка по швам трещит, а кто в кителе будто колокольчик, только ремнем подпоясанный. Старшине жаловаться стали – он лыбится, как Параша на базаре, и уверяет, что всё ничтяк. Тогда некоторые одежкой друг с другом махнулись, и действительно, почти зашибись стало.
Да, Лохматый, армия – это клеймо в мозгах на всю жизнь и единственное место в мире, где молодые мечтают быстрее стать стариками. А еще у нас так базарят: она женского рода и тоже из пацана мужчину делает. Правда, кайфа ты при этом совсем не ловишь. Сам понимаешь...
С другой стороны, я уже шестьдесят два дня здесь оттарабанил и столько узнал – хрен ты на гражданке и за год прояснишь. В основном, конечно, знания проистекают из горького опыта. Вот на второй неделе службы бежал я в чипок, это у нас чайную так зовут, в расшифровке – чрезвычайная интенсивная помощь оголодавшему курсанту. Жаждал малек подзаправиться, а навстречу нелегкая крестного отца, батяню-комбата, вынесла. Чтоб его до ефрейтора опустили! С нежданки и с того, что подполкан от меня слева, я ему левой лапой честь и замастырил. А за мной еще один салага поспешал, так, на мой косяк глядя, откозырял тем же макаром.
Батяня аж позеленел, в цвет с формой. Какой, орет, взвод? И на карандаш... В ночь я уже унитазы зубной щеткой до белизны надраивал. Работка на интеллект, сам понимаешь... Взводный гремучей змеей шипел: если, значит, на словах не дошло, какую клешню к хлеборезке тянуть, дойдет через руки и после отбоя. Тяжко, не кайф...
Теперь – про наш скотский распорядок дня.
Будят – полнейший беспредел – в шесть утра. На подъем всегда в казарму кто-то из офицеров роты припирается (во сколько ж гансы-золотопогонники встают: до части-то еще добраться надо, а некоторые живут у черта на куличках). Эдакая неуставная должность, которую взводные, ротный и замполит каждодневно промеж собой разыгрывают, у них называется ответственный. Появится, значит, такой безответственный ответственный с ранья, спрячется в канцелярии, чтоб беспорядки в располаге – расположении казармы – на взгляд не давили... А самый здоровенный сержант, кликуха у него Шифоньер, орет, как через матюгальник: «Рррота, подъем! Одеяла на спинки кроватей! Через две минуты никого в казарме не вижу! Время пошло!»
Сразу начинается танец белых лебедей и шум, будто в кино комедию оборвали, а света ёк. Нет, у нас-то он горит, и в этом зоопарке уясняется, что у одного бойца ночью портосы ноги сделали, второй – вездеход на конечность пялит, а тот – на-кась, выкуси: пока дрых, подменили. Кто-то хэбэшку на ночь в сушилку заткнул, так, видать, от высокой температуры испарилась, и терпила в нательной порнухе суетится бестолково. Глядь – какой-то рядовой на скользком, словно каток, полу – всю ночь дневальные в поте лица впиливали, мастикой натирали – оскользнулся и звезданулся. Через него по взлетке, это центральный проход в спальном помещении, еще двое летят, а через них еще пяток. Со стороны кайфово наблюдать, сам понимаешь...
Но время тоже летит, а на входных дверях казармы – пробка. Человек десять судорожно пихают троих, которые намертво проем закупорили. Тут сзади Шифоньер подбегает, а за ним и другие сержанты-замки: Питон, Утюг и Вурдалак. Ка-ак рявкнут хором многоэтажно, и за пять секунд полроты птицами наружу вылетают.
На улице морозяка – без потомства остаться можно. Потому все сразу норовят в сортир забиться. Его еще долиной семи озер обзывают. Он у нас клевый, с паровым отоплением. Хотя чем внутрях ароматизирует – сам понимаешь. Зато сержантами там и не пахнет: они наверху в роте оправляются, а нам в тот гальюн вход строго воспрещен. Только недавно в нашем родном облегчительном заведении какая-то подлая сука кошмар сотворила: замыкание. Потому над озерами с неделю по утрянке такая темень стояла – запросто по ошибке можно было чужую ж… вытереть. Зато сейчас полный кайф: кто вездеходы ваксит, кто просто кемарит стоя, а кто зажмуркой пуговицы на ширинке шарит. Самые же удачливые кабинки позахватывали, личинки откладывают. Глянешь сверху, через дверку, – угнездился такой счастливчик на очке, как горный орел на вершине Кавказа; вылупил сонные красные глазищи – красные, поскоку пол в кабинках на палец толщины хлоркой усыпан, будто метель снега намела, – а в зубах цигарку зажал: курят-то почти все, ведь ср…ньё без куренья – что чай без варенья; дыму, словно на пожаре, и – балдеет. Наверняка гражданку вспоминает. От хлорки из вытаращенных моргал слезы ручьями, со стороны же можно подумать – рыдает он от великого счастья.
Тут с улицы противный голос Питона или Вурдалака доносится: на зарядку скликает. Твою в гробину мать! Ежедневная казнь на рассвете. Опять кросс на три километра, по холодрыге, запузыривай. Называется: никто не хотел умирать... И я тоже, хотя в самый первый раз реально чуть не сдох, под конец под руки волокли. Зато теперь дыхалка уже в норме: вон, в карнавальную ночь, по тревоге марш-бросочек как дал, да с полной выкладкой...
Между нами, девочками, это еще полбеды. А три четверти ее – бег в противогазе: Земля в иллюминаторе. Если же еще и ОЗК, доспехи Бога, натянуть… полный песец: живые и мертвые.
Хорошо, до армии портосы мотать сподобился научиться, а то у нас некоторые умники на политподготовке не хуже академиков заворачивают, а ноги завернуть – ни хрена. Ну и в первые же дни – ступням триндец. Ладно, пусть я пару по уставам схлопотал и ночью обязанности часового зазубривал – там их полстраницы, так всё наизусть, без запинки выдавать надо. Но банан, он у взводного в тетрадке, а водяные мозоли у академиков на собственных ластах.
Однако все одно, Лохматый, тут и со здоровыми ходулями как прикинешь, что ты еще последнюю серию сна досматриваешь, а мы уж давно шуршим со страшной силякой… Тяжко! Не кайф!
После зарядки топаешь с мыльно-рыльными принадлежностями к умывальной. А там уже целая толпа перед дверью движения наводит: дневальный к кранам не допускает, и все матерятся – опять канализация забилась. Толкнешься в другую рыломойку – та же песня на тот же мотив. Такая личная гигиена до скольких раз была, а позавчера народ восстал, ко мне Мухтара – даром что со штык-ножом – в угол снес, и все поумывались. Конечно, потом наряд по роте бассейн тазиками вычерпывал... Ну, на то он и наряд на тумбе, чтоб служба медом не казалась. Только это один раз бунт назрел, а так – плюнешь на водные процедуры и тащишься с немытой харей койку заправлять. Да не абы как, а чтоб обернутый одеялом матрас кирпичом, с кантиками наведенными и без единой складочки смотрелся, а ватная подушка – ни пуха ни пера – пышно взбита и уголки у нее расправлены.
Потом у нас по распорядку утренний осмотр. Его всегда старшина проводит. Глазки у прапорщика узкие, щелочками, но только глянет – сразу съежишься. Он тебя еще и «кругом» не повернул, а на весь плац орет: «Поцему каблуки у сапог плохо поцистил? Объявляю наляд вне оцеледи на слузбу!»
Сундук был первым, кого мы в части увидели. Пригнали нас с вокзала, построили на плацу – это главное местоИмения, глядь – нарисовался старшина: брюхан такой, что впору перед собой на тачке катать. Следом каптерщик плащ-палатку тянет. Распялил ее перед нами, прапор же речь толкает и картавит, как дедуска Ленин:
– А сецяс вы, товалисси плизывницки, вынете все из вессевых меськов и слозите на эту пласц-палатку. Оставлять только носовые платки, кулительные, письменные и туалетные плинадлезности. Каптелссик! Впелед!
Начал нас каптерщик шмонать. Много всего нареквизировал – на плащ-палатке целая гора вкуснятины образовалась, чего в поезде не дожрали. Там же кружки, ложки и прочая дребедень. У одного даже учебник философии отыскался. Старшина его усек, хвать книжку и вопрошает:
– Это сто ессе за уценый выискался? Залубите на носу: в алмии на все пло все цитают только «Обсцевоинские уставы».
Швырь учебник в урну и давай вдоль строя прохаживаться. Мой сосед здоровый кусок копченого сала заначил: надеялся на первом солдатском обеде дохавать, не все ж прапорщику-буржуину... Однако тот сальцо доглядел и сразу к хитромудрому парнише:
– Это сто ессе у тебя? Хм... Сало! И по виду влоде бы неплохое! А вдлуг отлависся, а мне отвецать? Ну-ка, ну-ка, дай-ка его сюда!.. Каптелссик! На пласц-палатку, зиво!
Идет прапорщик дальше, видит – у одного мыло импортное в красивой обертке на вещмешке лежит.
– Это сто ессе у тебя? Мыло? Уй, какое интелесное! Ну-ка, ну-ка, дай-ка его сюда!
Хозяин банной принадлежности засуетился:
– Товарищ прапорщик! А чем же я мыться буду?
Старшина поморщился и с оскоминой:
– Ну, ты любого достанесь! Каптелссик! Выдай ему кусоцек солдатского!
Р-раз – и мыло тоже реквизировал в свою пользу.
Вообще про нашего сундука, за его руки прилипчивые, в части даже анекдот сложили. Мол, в один прекрасный день откроют дверь в каптерку – а ее... Таинственное исчезновение. Содержимого, стен и даже фундамента. Потому как старшина всё гамузом скоммуниздил, запаковал, как большую посылку, и малой скоростью в Челябинск отослал. Почему туда? А дедуска Ленин раньше там служил, хаты своей здесь пока нет, вот семья на Урале и бедствует. Подкармливать надо, сам понимаешь...
Самая же хохма с этой пласц-палаткой – это что старшина, уходя в тот раз, как нас в чистилище сводил и переодел, провафлил на ночь каптерку на ключ запереть. Опечатать опечатал, а не закрыл. Ну, сержант Утюг мигом унюхал, в чем выгода. Среди ночи банда стариков печать пластилиновую подрезала да быстренько всю путную жратву и сточила. Хвалились потом, что для заподляны, поверх колбасных шкурок, огрызков и банок пустых, черствый пирожок, ножом в форме члена обструганный, стоймя воткнули.
Прапор как чуял: с подъема уже на службу примчался. Отворяет дверь в свой остров сокровищ да как взвоет:
– Оглабили!!!
Полный кайф...
Ладно, это я отвлекся. После утреннего осмотра у нас есть минут пятнадцать отдыха, пока не скомандуют строиться на прием пищи – то бишь на завтрак. Уж тогда любой летит в строй без всяких понуканий, мыслями гадая, что сегодня на похавать дадут. Хорошо бы – кашу гречневую, а то ведь чаще перловку-шрапнель или ячневую кирзуху. Столовая, это ведь храм пресыщения для дедушек и обитель воздержания для нас, салабонов… И тут неизвестная подлюка в строю чесаться начинает. А кто-то из скотов-сержантов сразу орет:
– В курилку бегом... марш!
А через десять секунд:
– Строиться!
Да так разика три-четыре... Тогда над плацем стоит сплошной многоголосый мат в адрес мучителя. Какой уж тут кайф – сам понимаешь...
Настоящий кайф начинается уже за столами. Каждый ломится усесться с ходу, гвалт, будто на базаре. Где-то не на своем месте оказывается халявщик, целящийся забакланить чужую пайку, и его резко футболят с лавки; кто-то за хлебом потянулся без команды, и тот же Питон его черпаком по руке от души – щелк! И для порядка разика три-четыре командует:
– Сесть!.. Встать!.. Сесть!.. Встать!..
А довольный, как три сытых кота вместе, старшина стоит рядом. Предвкушает, как ему сейчас другой прапор, который по столовой дежурит, громадную миску с мясом организует из солдатского котла. Заедает мяско дедуска Ленин горбушкой хлеба, на которую сразу две шайбы масла намазывает, да еще третью в чай себе бросает... Тем временем раздатчик пищи из бачка-лагуна всех отоваривать начинает. Себе – последнему, чтоб, если лажанется, без хавки сам потом и сидел. Тогда в столовке становится относительно тихо, только иной от наслаждения чавкает.
Недавно нас один узбек на завтраке удивил. Он в армию пришел, в русском ни бельмеса не рубя. В ихнем кишлаке русский на узбекском преподавали. Это мне другой чурбан прояснил, который у наших братьев Варшавского Договора заместо переводчика. Так вот, тот брат, который по-нашему ни бум-бум, увидел, что ему кусочка счастья не хватило, да как заверещит: «Дижюуурный! Маслё-о!» Мы от изумления жевать перестали. Выходит, есть и у этого иностранца рашен прогресс.
Напротив меня за нашим столом украинец сидит. И до того он здоровый и толстый – просто смотреть тошно. Это у него по приезде в часть старшина сало оттяпал, хохол же это слово пишет с большой буквы, зато Родина – с маленькой. Украинец вечно плакался, что ни хрена не наедается, тильки перекусив. Ну, мы и стали голодану в конце хавки окуски хлеба подсовывать: жри, значит, парашник... Боров, конечно, злился и начинал всех на три буквы посылать, только ему уже со всех сторон окуски тащили...
Потом у нас развод (кто куда, или биржа труда) и, если на внеплановые работы не угонят, начинаются учебные занятия. К разводу обычно и взводный материализуется. Он – Али-баба, а мы – сорок разбойников. Хотя на деле нас всего тридцать три, как богатырей у дядьки Черномора. Подойдет, значит, старлей к строю, посмотрит на нас кисло и коронное выражение цинкует: «Что, куча бездельников, поработаем?»
Мы возмущаемся: какие ж мы бездельники? Он ржет: а кто же? Пьете-едите задарма, одели-обули вас на халяву, койку и тумбочку в казарме опять нашармачка выделили, отдачи же армии пока ровно ноль целых и хрен десятых.
По сути, пока оно так. Мы ведь здесь только учимся, но на то она и учебка, или школа младших авиаспециалистов, а проще – ясли для взрослых. Вот окончим ее, по боевым частям распределимся – там, говорят, и будет настоящая служба. А пока уроки, как в школе, однако на полную катушку – с утра до вечера, а это, сам понимаешь, далеко не кайф. На первых порах мы пытались по-школьному и развлекаться: кто галку пускал, кто чертиков рисовал, кто в морской бой играл. Болт по всей морде, Лохматый, такие номера здесь на корню пресекаются. И жестоко. Закон суровый: не умеешь – научим, не хочешь – заставим. Тупой ты или острый, а общевоинские уставы – камасутру, или записки сумасшедшего, – зубрим хлеще, чем, наверное, при царе Закон Божий. Что на занятиях не запомнил, наверстываешь за свой счет. Ну, сам понимаешь, – вместо сна. Жуткий кайф...
Натуральная приколюха на занятиях изредка тоже бывает. Примерно сказать, когда чучмека, что в русском тупорыл, к доске вызывают. Во-первых, он и в классе норовит честь отдать, а шапки-то на среднеазиатской тыкве нет. Взводный бесится: «К пустой голове руку не прикладывают!» А во-вторых, однажды брат Варшдога на политподготовке включил тупильник и давай свой кишлак на карте Америки высматривать. Вообще и он, и все его земляки учебу ненавидят: по ним, лучше весь день камни тягать.
До недавнего времени этот чурек, что по-нашему не петрит, одни пары по всему получал, и тогда ротный заставил взводного по вечерам с двоечником заниматься. Еще и в воскресенье отдельно. Офицерье по этому поводу даже перегрызлось, старлей в канцелярии так горло драл, что в располаге отзывалось: у него, мол, тоже конституционное право на выходной имеется. Однако, несмотря на весь этот ор, майор старлея монопенисно нагнул, потому как самому крестный отец раз огромную дыню в зад воткнул за узбековы ответы-молчания. И особенно за чучмекскую строевую подготовку: ну чисто Буратино с невидимым ломом в заду марширует.
Заглянешь другой раз вечером в ленкомнату – сидит наш взводный и этот, который: «Маслё-о!» Узбека аж жалко: пыхтит над конспектом, употел, будто десять пиал чая заглотил, но сигарету в курилке уже хорошо клянчить научился: «Давай, пожалюйста, заку-урим!» И ведь не откажешь...
Вообще курилка – одно из самых лучших мест в армии. Остров свободы. Мы всегда там после обеда по полчаса балдеем – и не холодно вроде, хотя зима. С земляком об доме перетрещишь, сержанта-гада обматеришь. И об дембеле далеком взгрустнешь – чуть не до слезы. Чурбаны и черные, хохлы и бульбаши, мамалыжники и лабусы – все по земляческому принципу кучкуются, и всяк по-своему лопочет. Наверное, тоже дом вспоминают.
Как раз в курилке и проявляется нутро каждого. Есть ребята – бычком поделятся, а есть, у кого и знаешь, только начатая пачка в кармане, но внагляк клацает на пидора: «Последнюю скуриваю!» Крыса! Жлобяра!
Главное, значит, только на лавочке размякнешь, глаза закроешь, мыслями дома уже – звонок проклятущий. Опять на забодавшие занятия тащиться... Уж после обеда на них хуже вдвойне. В сон клонишься, словно после ночной смены. Тоскливо, Лохматый, но – сам понимаешь – тихого часа в армии не предвидится. Эх, если б мне посчастливилось, думаю, трое суток без роздыху фазу топил бы и даже хавать не ходил.
Один из нашего взвода клевал носом на занятии да и, в натуре, задохнул. Скалился во сне – наверное, какая-то бабец виделась, как он ей под юбку лезет. И тут сосед сзади взял да и вышиб стул из-под дрыхнущего, тот на пол ка-ак гокнется! Вскочил, стул оседлал – кругом ржачка. А над кем ржут, никак в ситуацию не въедет, ну и давай с деловой харей чего-то в тетради строчить. Самый кайф, что старлей в этот момент ничего и не диктовал.
В общем, житуха в армии – бочка дегтя и ни ложки меда. Сержант Шифоньер – об его лоб можно щенков убивать, до того ужасен – раз под настроение текстанул, как и ему хлеще нас порой перепадает.
Был Шифоньер не так давно начальником внутреннего караула и среди ночи, вместо уставов, детектив завлекательный читал. Вдруг в караулку – а она у нас на втором этаже, над оружейным складом, – звонят. Сержанту, понятно, влом задницу здоровенную от сиделки отрывать, он и командует одному из бодрой смены: «Уточни, что за шухер». А по времени – действительно непонятка, кого в такой час принесло: и дежурный по части шмон уже наводил, и ротный – ошибка природы – побывал, всё до всякой фигни доклепывался, и из политотдела пропагандон с умняком на роже обозначился...
Позырил караульный в окошко и докладывает: «Там командир части стоит». Эх, Шифоньер и вызверился: «Ну, ты, пень обоссанный, член опавший и гондон штопаный, шутковать вздумал? Всё, обезьяна бесхвостая, олень безрогий, козерог вонючий, после наряда заживо на очке сгниешь! Дотумкаться такое слепить! Команч вообще в городе отсутствует, он в округе, в командировке!»
И нет чтоб самому быстренько прояснить, кого леший не в очередь пригнал, так он, наоборот, слабину дал и неспехом по лестнице сплавился. Засов отодвигает, а там... В натуре, командир части. Ночью из командировки вернулся и, даже домой не заезжая, сразу по караулам вдарил. Свихнулся совсем на службе.
Команч у нас навыворот старшине: не пузанистый, но телеграфный. Не в нюх ему жданки пришлись, вот и решил сержанта маленько к спорту приобщить, умираловку ему забацал. Раз двадцать заставлял со второго на первый этаж сбегать: а не заедайся! Становится замок возле окна, чтобы полкан его зрел, потом он отмашку дает – стартуй! Сам же засекает, за сколько секунд тот дистанцию лестничную покроет. С Шифоньера уже пена, как с коня загнанного, но это кайф. Нечего, сам понимаешь, как фон-барон рассиживаться.
Вообще лично я бы в сержанты никогда не пошел. Потому они промеж двух огней существуют: офицеры-шакалы и мы, пушечное мясо. Раз же согласился на эту гомосечную долю – получай от начальства в глаза, а от солдат – за глаза. Еще и подлянку какую при случае подкинут. Вурдалаку, например, ночью в оба говнодава навалякали. Сержанты потом целое расследование на эту тему учинили, только бесполезняк. Единственно, дежурному с дневальными – д’Артаньяну и трем мушкетерам – следующей ночью крутую правилку забацали, за недогляделку. Ну и как бы они это скотство уловили? В роте сто семьдесят рыл, а койка у Вурдалака в самом конце казармы. Да и вообще, по мне, чистые погоны – чистая совесть, нацепил же на них сопли – так и ходи обхезанным. Особенно же западло служить комодом – командиром отделения. Про таких лычконосцев даже поговорка имеется: «Ефрейтор в авиации – что хрен в канализации». Зато нам, рядовому составу, – кайфово.
Разумеется, взводный – не сержант и в казарме не спит, но тоже часто до отбоя толчется. То тумбочки и заправку коек проверяет, то в автоматы нюхальник свой макаронистый сует, то противогазы обглядывает: вдруг где коробки краешек проржавел. А шутки у старлея вообще гадостные, садистские.
Есть у нас во взводе грузин – мелкий, юркий, как сперматозоид. И ведь не Швили или Гоги его прозвали, а Мылом, потому он куда угодно без мыла... Ну, сам понимаешь. Рот у него сроду не закрывается, и на каждом занятии взводный ему по десять замечаний делает и уж до скольких нарядов понаобъявлял. Следующий урок начался только – а Мыло уже хлеборезку разинул, чего-то у соседа проясняет.
Старлей сначала рассвирепел, а потом вдруг, непонятно с чего, раздобрился:
– Да ты в состоянии хоть на час тишину поймать? Ей-богу, и в субботу, и в воскресенье в увольнение пойдешь. Но хоть один звук вякнешь за занятие – два наряда вне очереди.
Мыло молча шлемофоном кивает и уже руки потирать начал. Вдруг в дверях опоздавший Кащей Смертный объявился. Недовесок до того тощ и страшен и скальп спереди наполовину лысый – это в восемнадцать-то лет! – вот и заполучил сказочное погонялово. Явно в чипке жрал, но калич прошаренный: бьет кулаком в хилую грудь и втирает, что пропоносило.
Взводный его усадил рядом с Мылом и смехом-смехом, а на полном серьезе:
– Сумеешь соседа растребушить, чтобы он за урок чего ни то сказал – не только за опоздание прощу, а еще и в двойной увал отпущу. И в субботу, и в воскресенье. А не сумеешь – извини, два наряда вне очереди.
– А что можно делать и чего нельзя? – интересуется Кащей.
– Все что угодно – в пределах разумности, – уточняет взводный.
Мыло надулся, как Ленин на буржуазию, взглядом старлея испепелить готов, но – молчит.
Конечно, то не занятие было – сплошной прикол. Мы все назад то и дело оглядывались, где Кащей по-всякому Мыло шпынял. Но тот геройски держался. Пока минут за пять до звонка Кащей, отчаявшись, не вытащил из шапки иголку... Да ка-ак засадит ее болтуну, на молчальника экзамен сдающему, в зад! Мыло ка-ак взвоет!
У взводного рот до ушей.
– Уговор, – торжествует, – дороже денег. Два наряда вне очереди – и оба на озерах, ну а Кащею – два отгула.
– Товарищ старший лейтенант, так нечестно! – разоряется Мыло.
– Честность в армии? – насмехается взводный. – Отродясь не встречал.
И точно: загнал Мыло очки драить. Такие-то они, Лохматый, армейские фишки. Кому в кайф, а кому и… сам понимаешь...
Про то же, чего мы здесь конкретно учим, писать вовсе неинтересно. Бензины там, масла смазочные, их свойства, куда и зачем льют. Конечно, уставы и политподготовку. Она – это замполитов хлеб. Капитан вечно какую-нибудь мудистику понапридумает, типа дурацкой викторины «У карты Родины». Либо чего еще в том же разыдиотском духе. И всё талдычит: «Вы – защитники Родины... Ваш долг – боеготовность...» Знаем, слыхали, наизусть затвердили. Я не дурак, давно врубился, что это за долг: выбрось из жизни два года и отдай армии родной. Деталь: хреново или охрененно ты этот долг отдавать будешь – по барабасу. Все одно: на второй год служить оставят. Какой уж тут кайф – разве что треклятый…
Да, телек тут тоже под замполитским контролем. Смотрим сплошь новости, а чего путного – разгонись и жестко тормозни. Дуристика: ящик уж с неделю как наполовину навернулся – звука нет, но все одно, пялимся на немое кино. От такого информирования вокруг храп стоит – аж искажения по экрану.
Но, слава богу, есть и у солдата полтора часа личного, свободного времени. По вечерам. Конечно, надо загодя и вездеходы начистить, и подшиву-селедку забацать свежую. Тут тоже не без хитроумностей. Скажем, Питон подворотничок толстенный уважает, трехпальцевый. А Шифоньер, ему в пику, откуда-то кембрик добывает. Я о таком слове и не подозревал, а оказывается, это батист тончайший, внутрь которого сержант виниловую оболочку от электропровода вхреначивает: выеживается. Ну, нам такие понты по сроку службы колотить не положено.
Зато положено круглосуточно втухать – выполнять любые прихоти дедушек.
К примеру, тот же Вурдалак обожает у тебя из-за спины рявкать: «Вспышка с тыла!» И ты обязан мгновенно шмякнуться на любую поверхность, и чтоб ласты беспременно вместе, иначе потом умираловка обеспечена. А если ты в эту секунду перед какими-то дверьми – значит, лети щучкой в проем, как в импортном боевике изображают. Один у нас вот так из долины семи озер наружу сиганул и кисть поломал. Но нет худа без добра: раненого на отлежку в райские каникулы увезли.
Утюг не такой кровожадный. У него любимые приколюхи – «Спать!» или еще «Разойдись!» Они тоже для одиночек. Услышишь в любом положении первую и сразу на ходу изображаешь мертвецкий сон: хоть с прыжка. А на вторую действуешь так: все четыре ласты раскидываешь как можно шире и на лице рожаешь панический страх. Вроде в разные стороны разошелся.
Вообще таких неуставных издевательских команд, от которых дедушки фанатеют, целая куча. «Один» 1, «Пожар» 2, «Дембель в опасности» 3, «Вождение» 4, «Письмо» 5… Всего штук двадцать, не меньше…
Но самая гадская из них – это обожаемая дедом-художником при клубе, с кликухой Худо, групповая: «Метр двадцать, дым шестнадцать!» Подается, когда он на парашу намыливается – чуть не по полчаса там заседает, пидрила. Все, кто это услышал, сломя голову кидаются рожать цебарку для дембеля и кусок туалетной бумаги, чтоб не меньше метра и двадцати сэмэ. Успеть надо за шестнадцать секунд. Исхитрились это выполнить сразу несколько салаг – сигарета изымается лишь одна. Бумага же хоть вся оптом. Не принесли чего-то в срок, промяли сиськи – всевиновным крутая правилка. Не хрена, значит, вола трахать!
Зато когда втихую усядешься в углу казармы на табуретку, развялишься, глаза закроешь и ни о чем – вообще ни о чем! – не думаешь, очаровываешься, вот то есть истинный и ни с чем не сравнимый кайф! И тебе, Лохматый, этого ни за что не понять. Солдатское счастье: день прошел! И пролетарский болт с ним!
Дни-то, понятно, разные бывают. Самые дерьмовые – еще хуже, чем долину семи озер драить, – в наряде по кухне, на посудомойке. Человеком-амфибией в команде Кусто. В хлеборезочной-то, наоборот, сплошной кайф: посыпухи и помазухи (сахара и масла) обтрескаешься, только туда абы кого не назначают. Прошлый раз я на кухонном дежурстве полторы тысячи тарелок за сутки перемыл – «дисков прослушал». Посудомойку так и окрестили прикольно: дискотека.
В общем же существовать в армии можно, тем более что каждые сутки приближают дембель, неизбежный, как крах империализма. Но, пока империализм существует, дембель в опасности! Однако я твердо верю:
Наступит день – ведь он придет когда-то,
И будут нам светить издалека
Не звезды на погонах у комбата,
А звезды на бутылках коньяка!
С горячим солдатским приветом, твой друг Экселенц.
__________________________________________________________________
1 По команде «Один!» к деду как можно быстрее подбегает один из молодых солдат. Если подскочат двое-трое или не среагирует никто, то все, слышавшие команду, будут наказаны. Отработан вариант старта ближайшего солдата.
2 По команде «Пожар!» молодой солдат должен бегом принести воду дедушке в любой таре. Пока тот пьет, дух беспрерывно шипит, изображая тушение пожара, а после утоления жажды рапортует: «Пожар потушен, дедушка спасен!»
3 По команде «Дембель в опасности!» салага «предотвращает беду», изображая собой подпорку «обрушивающейся» стены либо «падающего» потолка. При этом он обязан изо всех сил по-настоящему напрягаться до команды: «Опасность миновала!»
4 «Вождение»: отобранным молодым солдатам назначается каждому свое транспортное средство и указывается отдельный маршрут. Затем все ползут, издавая соответствующие звуки. Маршрут обычно выбирается наиболее труднопроходимый: под кроватями, через туалет и т.п. Не уложился в контрольное время – пеняй на себя.
5 «Письмо»: до вручения его духу дед аккуратно надрывает уголок конверта, надувает его, как воздушный шарик, и мощно хлопает на затылке адресата. Считается, если хлопок удался громкий, то девушка любит и ждет, а если слабый – уже изменила.
К оглавлению...
