Мудрец
Доктор Сопронов был «неправильный» психотерапевт.
Во-первых, он не носил бороды, гладко брился, душился цитрусовым одеколоном, эмоционально общался с пациентами. Был начитан, обожал зарубежную литературу, знал наизусть множество стихов.
Во-вторых, вежливостью покорял младший медицинский персонал, дружил с санитарами и медсестрами. Терпеть не мог чопорности и высокомерия в профессии.
В-третьих, строил отношения с больными не как с заключенными в клетку собственного безумия, а как с друзьями, временно потерявшимися в сложном пространстве жизни. В лечении помогал пациенту самому осознать шаткость положения, утверждал его в вере в свои силы, возможности и давал надежду. Поэтому он вызывал восхищение у одних коллег и зависть у других.
Про него нельзя было сказать свой парень, потому что для этого он был чрезвычайно интеллигентен, что создавало своеобразную дистанцию между ним и другими людьми. И, тем не менее, он был именно своим парнем.
Ему было под сорок, мне двадцать два. Я работал санитаром в приемном покое, он заведовал первым женским отделением.
На работе мы пересекались редко. В основном, в приемном покое во время суточных дежурств.
Как-то ночью привезли студента, который пытался покончить с собой.
Залил в общежитии кафельный пол кухни кровью, кричал, что из-за его маленького роста не может познакомиться с девушками. А девушка ему очень нужна. Исполосовал с визгом свои руки ножом, дождался скорой помощи и безвольно сдался санитарам.
Перебинтованный студент выглядел подраненным воробушком, хотя накануне истребил в общежитии столько собственной крови, что натурально походил на пьяного мясника с рынка. Теперь юноша был обескровлен и жалок.
— Я не могу, — тревожно шептал он. — Не могу я.
— Теперь подробнее. Что вы не можете?
Игорь Павлович ко всем пациентам обращался на «вы».
— Я не могу с девушками.
— Ну, вот это уже яснее, — отвечал доктор. — Позвольте спросить, почему вы не можете с девушками?
— Маленький рост. Они смеются. Я не могу. Уж лучше сразу.
— Ну, перечислять великих людей с маленьким ростом я не буду. Это займет половину ночи. И объяснять, что женщины любят не за высокий рост, тоже не буду. Так думают инфантильные мужчины. А вы, кажется, на историческом учитесь? Значит, с интеллектом у вас все в порядке? Знаете, что вам нужно, дорогой мой историк? Будущий доктор наук. Профессор, за общение с которым будут сражаться в интеллектуальных поединках красавицы-студентки. Знаете, что вам нужно?
В глазах потерянного воробушка сверкнула надежда.
— Вам нужна женщина легкого поведения.
— Это как? — изумился перебинтованный «боец».
— А это вам санитар наш расскажет, — улыбнулся Игорь Павлович, подмигивая мне одним глазом. — Пока я буду оформлять вашу историю болезни, Алексей расскажет, где в нашем городе девушки не смотрят на рост мужчины, а заглядывают только в кошельки. Алексей тоже студент. И несомненно знает больше того, что известно мне.
— Ну, — начал я издали. — Мне, конечно, кое-что известно про это, но с чужих слов.
— Да-да, продолжайте. Нам важно узнать, где и как это происходит. В теории, то есть.
— Ну, хорошо. У меня есть невеста, поэтому я…
— Алексей, — с веселым упреком упредил меня доктор. — Мы должны помочь этому бедняге, чтобы в будущем он не хватался за холодное оружие, а шел предметно по назначению туда, где что-то можно получить за деньги.
— Так вот, есть в нашем городе аллея любви, так ее называют местные жители. Это недалеко от рынка. Знаете, наверное? На лавочках там сидят девушки. Разные. Маленькие, высокие, блондинки, брюнетки. Умненькие, глупенькие. Короче говоря, на любой вкус. Приходите туда поздно вечером, перед вами всплывает мамочка, то есть их бригадир. Платите ей деньги и уходите с понравившейся особой. Вот и все.
— Да, Алексей, весьма познавательно. Весьма. Ну, как вам, уважаемый студент? Резать себя больше не будете? Есть еще один вариант, — задумчиво прибавил Сопронов. — Научиться терпеть и ждать. Если вы настоящий интеллигент, то должны помнить Омара Хайяма? Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало. Два важных правила запомни для начала — ты лучше голодай, чем, что попало есть, И лучше будь один, чем вместе с кем попало. Ну, как?
«Воробушек» плакал.
Урок прошел не зря.
Ночные дежурства с Сопроновым были для меня не только работой, но и познавательными актами. Литературу я любил не меньше доктора.
Иногда мы встречались с ним в парке «Швейцария» у книжных развалов, где можно было купить или выменять редкую книгу. На литературе мы с ним, собственно, и сошлись. Игорь Павлович писал. Делал иллюстрированные дневники и шутил, что он уже давно знает, что гениален, только вот никак не может понять, почему об этом до сих пор не знают другие.
В местном литературном объединении зачитывал записи с листка. Мудро, познавательно, иронично и полезно для психического здоровья. Ибо важно взглянуть на себя со стороны чужими глазами.
У него была жена, трое детей и любовница из Питера. Иногда он цитировал кусочки ее посланий, смеялся тому, что она называла его «юноша», как в романе Фицджеральда «Ночь нежна». Во время прогулок по парку рассказывал мне, что весь свой личный архив хранит на даче у друга — не дай бог, в его сакральное пространство залезет жена или теща. Скорбел, что приходится прятать этот сердечный багаж. И давал мне множество полезных советов.
— Когда решитесь жениться, в первую очередь внимательно приглядитесь к теще, — с хитрым прищуром шептал он. — Примерно так будет выглядеть через некоторое время ваша жена. Если устраивает, женитесь. Если нет, уносите ноги, пока не поздно. Поверьте, это закон.
— А как же вам с этим? Повезло?
— Ну, что вы! — восклицал доктор. — Разве я стал бы прятать архив на даче у друга?
Любовницу я однажды увидел случайно. Игорь Павлович ворковал с ней на скамейке у главпочтамта солнечным весенним днем, думая, очевидно, что они закрыты плащом-невидимкой. Мне запомнилось, что девушка была молода, лицо детское, наивное, чистое, красивое. А еще на голове был повязан старомодный капот, какой, наверное, был популярен во времена Достоевского в Петербурге. Я прошел мимо, остерегаясь нарушить их романтическое таинство. Мне подумалось, что в эту минуту они были очень счастливы.
Потом я женился, нарушив совет опытного психиатра по поводу тещи. Устроился работать на завод, где хорошо платили. Остыл к литературе, умным беседам, пристрастился к пиву и анекдотам в компаниях сверстников. Словом, зажил «как все».
Встретил Игоря Павловича через год в скверике у больницы. Он отпустил традиционную докторскую бородку, осунулся, как-то постарел сразу и серьезно сказал мне вместо приветствия:
— Если бы я нашел хотя бы одного по-настоящему мудрого старика, я бы оставил всех своих друзей. Поверьте!
Игорь Павлович умел говорить лапидарно. Как будто резец пророка высек на скрижали новую заповедь.
Мы не виделись долго. Около тридцати лет. Я развелся с женой, переехал жить в другой город и все время по жизни присматривался к старикам, надеясь отыскать того самого единственного мудреца. Тут Игорь Павлович был тоже прозорлив. Старики встречались все больше какие-то затравленные. Философы-алкоголики, неудачливые поэты, заурядные личности, у которых произошло эмоциональное выгорание от долгой жизни. Странно. Действительно работал какой-то закон личностного измельчания. И ни одного мудреца. Только книги, литература как-то обогащали мой ум, умудряли душу.
Когда я увидел Игоря Павловича в последний раз, он уже мало походил на себя. Это был глубокий старик. На вид — не меньше восьмидесяти. За собой он, кажется, почти не следил. Старенькое пальтишко, огромная седая спутанная борода, лукавый озорной взгляд. Он не узнал меня или сделал вид, что не узнал, хотя я первый бросился к нему с приветствиями, втайне надеясь, что в последней его заповеди мне повезет, и я встречу хотя бы одного мудрого старика.
Он с улыбкой кормил голубей, когда я пытался разбудить его память.
— Игорь Павлович, ну, неужели вы меня не узнаете? — восклицал я, пытаясь проникнуть сквозь броню «маски», которая была на лице того, который когда-то живо бунтовал против подобных ликов в профессии и в человеческом общении. — Что с вами? У вас все хорошо? Помните наши беседы? Книги, литература. Вы ж посоветовали мне найти хотя бы одного мудрого старика. Мне показалось, что я нашел. Это вы! Игорь Павлович, мудрый старик — это вы!
Мудрец перестал кормить голубей, сложил остатки хлебного мякиша в носовой платок, еще раз с улыбкой окинул меня с головы до ног и доброжелательно ответил:
— Если бы вы знали, молодой человек, что никто, кроме нас самих, не делает нас мудрецами. Разве много счастья найти мудреца? Жить нужно проще, радоваться тому, что есть. Не завидовать, не обижаться, не осуждать, не тщеславиться. Как много времени в жизни мы проводим впустую! Тратим силы на какую-то чепуху. А счастье-то внутри нас. Печально, что эта маленькая мудрая мысль приходит тогда, когда нужно отчаливать. Ну, мне пора!
— Скажите мне хоть одно, — растерянно пробормотал я. — Вы меня вспомнили?
Старик глубоко вздохнул.
— Милый мой, вы же всех голубей распугали. Разве это так важно, помню я вас или не помню? Дело-то не в этом. Ну, прощайте, милый, прощайте. Мне еще ведь на процедуры поспеть.
— Вы продолжаете лечить? — удивился я.
— Нет, нет. Сам лечусь. Старость, милый, не всегда радость. А во многой мудрости много печали. Не ищите мудреца. Пока не поздно, живите простыми вещами. И будете счастливы. Поверьте.
И снова невидимый резец высек на скрижали «новую старую» заповедь.
Паутина (исповедь наркомана)
Паук снова проснулся. Честное слово!
Он всегда просыпается накануне моего путешествия в сумасшедший дом. Я это изучил опытно. Шевелится на моем локтевом сгибе, ворочается крестообразной спинкой и начинает движение по венам. Я — человек расхристанный, то есть, безвольный, со слабой психикой. Единственный мой талант — умение рисовать. Вылился он не в художественный промысел, а в татуировки. Первую татуировку я сделал себе сам. Правой рукой на левом предплечье и локтевом сгибе. Работа ювелирная. Потому и прозвище мне дали Паук. Умею плести паутинку татуированного рисунка без предварительного эскиза. Больше ничего не умею. Не умею и не хочу. Если вы думаете, что виноваты в этом наркотики, то глубоко заблуждаетесь. Наркотики пришли в мою жизнь потом — после разверзшейся передо мною бездны бессмысленности страданий. Я шагнул в эту бездну и понял, что одни страдания просто поменял на другие. А черная дыра осталась. Винить никого не хочу. Иначе можно дойти до бредятины — виноваты в моих страданиях папа с мамой, которые произвели меня на свет. Глупость. Но глупость соблазнительная для таких безвольных типов, как я. Было бы кого обвинить! А вообще, если честно, то мне на все это наплевать. Кто и почему за меня решил, что наркотики — это зло? Разве злом может быть лекарство? А для меня они лекарство, потому что я болен. Спросите, чем? Не смейтесь. Наркоманией.
Паутина — моя жизнь, а паук — это я. Колол рисунок на теле заточенной под иглу канцелярской скрепкой и замазывал черной тушью. На все ушло с полгода. Времени было много. И время тянулось как паутина. Где-то я прочитал, что если паутину растянуть в одну нить, то длина ее будет не меньше Эйфелевой башни. В Париже я не был. Но люблю Эйфелеву башню. Она мне часто снилась в тюрьме. Там же я и сделал себе татуировку с пауком. Не только в знак тюремной масти. С помощью кропотливой работы и боли я смог преодолеть ломку. Другие сходили с ума. Я спокойно работал. Вообще, вся эта блатная романтика не по мне. Если бы не наркотики, я был бы самым обычным человеком. Но в том-то и дело, что без наркотиков я не человек. Я болен. Вероятно, заболел задолго до появления в моей жизни лекарства. Я не мистик, но однажды со мной произошел любопытный случай, который как бы утвердил меня в том, что помимо моих собственных желаний на меня воздействуют некие силы. Короче, я о том, что все в жизни не случайно.
Однажды летом меня уговорили родственники сходить в церковь исповедаться и причаститься. Я согласился. Пару дней говел — так это у них называется. Не люблю церковные словечки. Какие-то нелепые они. Говел. В общем, постился. Не курил даже. Пришел утром в церковь. Подошел к священнику. Что-то такое сказал, что водится в таких случаях. Ну, мол, ленивый я, безвольный, ничего от жизни не хочу и все в таком роде. Батюшка накрыл меня каким-то одеяльцем с золотым шитьем, что-то пробормотал, а потом сказал, чтобы я в конце службы пришел к причастию.
А у меня поясница разваливается. В церкви душно. Пошел прогуляться до причастия. Думаю, часик поброжу около храма, а потом причащусь. Церковь сельская, у местных жителей огороды. Заглядываю в палисадник одного из домиков и глазам не верю. Целая охапка красного «махроча». Перелез через забор, вырвал кустики, а за мной собака. Я, как ужаленный, вон оттуда. Бегу с пучком мака по деревне. На меня местные жители поглазеть вышли. Что, мол, за фрукт такой? Прибежал домой, заварил в кастрюльке, выпил горьковатый отвар. Посмотрел на часы. Причастие? Черт возьми! Опоздал.
Потом мне умные люди объяснили, что я причастился маковым питьем. И это есть знак того, что это и есть мое лекарство, а не церковное вино и хлеб. Знак свыше! С церковью с тех пор завязал. Да на кой она мне? Если я не верю.
Теперь паук живет на моем предплечье в районе развилки трубопровода «Центральная». Так называют вену на локтевом сгибе. Централка. Она у меня вся забита. Тромбы. Но паук иногда оживает и бегает, и кусает вены и пьет кровь.
Не так давно я освободился и снова подсел на иглу. Нет работы и желания работать. А еще — мне противна трезвая жизнь. Честное слово. Год-два трезвой жизни, и я схожу с ума. Отсидел два года от звонка до звонка.
Своей квартиры у меня нет. Поэтому живу с родителями. Один раз попытался завести семью. Хотел жениться на Наташке, хотя она плотно сидела на игле. Пыталась бросить, клялась мне. Даже перевезла в мою комнату свои вещи. Но через неделю наглоталась таблеток и оставила записку, дескать, в смерти виновата сама. Глупая. Ночью я подорвался и носился рысаком по станциям скорой помощи — только бы приняли мою подругу. Промыли желудок, оказалось, что она солгала — съела три таблетки и уснула, а я думал, что все, хоронить придется. Родителей перепугал. А они поначалу ее приняли. Красивая женщина, молодая, только вены подпорчены и с психикой проблемы. Так у кого их сейчас нет?
Мы разбежались. Она ушла к другому наркоману, прихватив с собой кое-что из моих вещей. Украла, то есть. Продала за бесценок на рынке, чтобы уколоться. Продавцы в мясном отделе все берут. Даже мое старье.
На Натаху я не в обиде. Мне ее жалко. Глупая. Недавно обокрала своего сожителя, пришла на пятак, купила у Валерки сорок кубов раствора, укололась и легла на лавку у церкви умирать. Так иногда делают наркоманы, которые хотят свести счеты с жизнью легким путем. Проснулась ночью. Живая. Это после сорока кубов. Вот, глупая. Даже умереть, как следует, не смогла. У Валерки лекарство всегда бодяжное, то есть разбавленное водой. Чтобы умереть, нужно с полведра вогнать его раствора. Валерку наказывать нужно, да никто не решается. Потому что за ним стоят люди. Какие люди, никто не знает. Но говорят шепотом: «Люди». Что за люди?
Я решил, что это знак такой был для Наташки, чтобы жила, а не занималась ерундой всякой. Кому написано на роду загнуться от наркотиков, тот загнется — будьте уверены. Недавно Волк откинулся с зоны. Пришел на пятак, покидал всех подряд, устроил бучу, пальцы стал веером гнуть. Вроде бы и здоровье было. Да прошел слух, что Волк издох. Так и вышло. Кололся сам в паховую вену, пошло заражение и все, с концами. А другие и хотят помереть, да не могут. Кругом одни знаки.
В конце концов, Наташка пошла на панель и подцепила сифилис, и перезаражала половину наркоманского пятачка. Одним шприцом кололись. Меня тоже заразила, но я провел схему антибиотика сам себе. В ягодицу не промахнешься. Прошло. А Наташка бросила проституцию и пошла воровать. Сейчас она в зоне. Мне ее жалко. Шьет, бедняга, ментовские шинели. И будет шить восемь лет.
Впервые в психбольнице я оказался перед армией. Подошел срок. Я не прятался от повесток. Однако медицинскую призывную комиссию не прошел.
Вены мои были все в язвах. Дорожки гноились, но я замазал их тональным кремом. Всех врачей прошел, кроме психиатра. Тот стал пытать меня вопросами:
— Чем отличается курица от яйца? Луна от ботинок? Дерево от полена?
А потом спросил в лоб, какие наркотики я употребляю. Я решил ответить честно. Сказал, что предпочитаю опиаты, а всякую дрянь не люблю. Откуда-то всплыли санитары и меня тут же отвезли в психбольницу. Надо было соврать? Мой приятель пытался это сделать. Вышел из дурки с диагнозом психопатия и статьей в военном билете «семь бэ». Я ответил честно и выписался из психбольницы с диагнозом наркомания опийного ряда и статьей в военном билете «шесть бэ». Вот цена правды врачам-психиатрам. Это не священники. Тайну исповеди тут называют «раскрытием потаенного бреда». И гуляй, наивный чудак!
Я лежал на первом отделении среди буйных пациентов. Но откровенно скажу, что не нашел там вообще дураков. Были типы странные, со своим чудаковатым мироощущением, но назвать их психическими больными у меня бы язык не повернулся.
Три недели пролетели как один день. Ко мне приходили друзья с воли, приносили шприцы, накаченные лекарствами, я выбрасывал через решетку туалета «конек», капроновую нитку с грузилом и принимал «посылочки». Один только раз меня застукала старшая медсестра Нинка, противная баба с усиками. Заглянула через смотровое окошко в туалет, видимо, по должности ей положено любопытствовать. А я в это время тянул нитку в зарешеченное окно. В результате на два дня был наказан горячими уколами и едва передвигался по отделению, хватаясь за больные места.
Мне помогли шизофреники из бывалых. Насыпали мне каждое утро горсть черного чая, чтобы закидывать на кишку. Становилось немного легче. В общем, переболеть в больничке мне не удалось. А на вопрос: «Чем яйцо отличается от курицы?» я так и не ответил.
Зато познакомился с отличными ребятами, которые притворялись сумасшедшими для того, чтобы откосить от зоны. Изобретательные, черти! Костя Рыжий обиделся на жену и хотел ее слегка придушить струной от гитары. Тонкий человек. Музыкант. Жена написала заявление в милицию. Возбудили уголовное дело. А Костя повязал шею черным шелковым шарфиком и заявил всем, что порезы у жены не от струны гитарной, а от его сильного голоса. Дескать, если Костя начнет петь, то головы окружающим снесет. Не голос, а электропила. Он поэтому носит на шее шарфик, чтобы случайно не пустить в ход «ядерное оружие» голоса. И других предупредить, что голос его смертелен. Веселый, чертенок, анекдоты любит. Точно — не псих. Притворяется.
Васька Слон каждый год на первое отделение приходит как на курорт. Обворует очередную квартиру, его поймают, а он рассказывает: «Не помню, как вышло». Клептомания. Он бы и не хотел брать чужое, да не получается. У Васьки мама работает санитаркой. Может быть, ему диагноз по блату проставили? Не знаю.
Были и развлечения. Однажды врач привел стайку молоденьких девушек в белых халатах, студенток медицинского училища и начал водить по отделению, демонстрируя некоторых больных. Подошли ко мне. Врач попросил раздеться до пояса. Я с улыбкой исполнил.
— Обратите внимание, — сказал доктор. — Перед вами типичный опийный наркоман. Желтые склеры, худоба, незаживающие ранки на венах. Слабый иммунитет. Пациент не критичен к своему заболеванию, но не отрицает зависимости. Лечиться не хочет. Считает, что с наркотиками ему лучше.
— Зачем мне лечиться? — не выдержал я. — Я болен наркоманией, но лекарство у меня одно — это опиаты. Я именно хочу лечиться, доктор, только лекарство мне не дают.
Девчонки захихикали в кулачки, а доктор взглянул на меня строго.
— Присутствует снижение интеллекта, личность пассивная, суицидальных наклонностей пока не проявляла. Но это явление временное.
— Зачем вы обманываете людей? Если я наркоман, это не значит, что сумасшедший. И с интеллектом вы загнули. Под секундомер наваляли вопросы. Чем луна отличается от ботинок? Дерево от полена? Курица от яйца? Вы своих студенток спросите, посмотрим, как справятся. Или, например, столица Конго. На кой ляд мне нужно знать столицу Конго? Вопросы не честные. Поэтому и тесты все не честные.
После больницы я погулял на свободе не долго. Заснул на лавке у церкви с карманами, набитыми наркотой. Меня утром приняли постовые, а дальше по этапам. Камера, следственный изолятор, зона.
Два года от звонка до звонка.
В лагере я не тужил. Делал татуировки. Меня грели за это опиатами, куревом, жратвой. В общем, жил как на курорте. Половина зоны ходила с моими нательными рисуночками.
На вопрос о курице и яйце ответа так и не нашел.
Не так давно паук снова проснулся. Странное пророчество: когда паук оживает, со мной начинают происходить сумасшедшие вещи.
Апрель.
Гадкий, серый, сырой и болезненный месяц, потому что нет постоянного дохода и средств на наркоту.
Просыпаюсь в страхе. Первая мысль обжигает — ничего не оставил на утро. Опять ничего. Эта мысль, как бритва. Опять! Опять! Опять! Сколько раз зарекался. Сколько? Наваждение. Вечером весело поигрывал шприцом с остатками раствора, мечтал о том, как суну его в холодильник, а утром проснусь счастливый от того, что будет, чем поправиться… и что же? Страх. Вчера утром мне удалось развести пионера на пятачке и кинуть его на десять кубов. Три таблетки снотворного у меня оставались еще с прошлой недели. Пять кубов утром, три с половиной днем и полтора на завтра, то есть сегодня. В результате — провал. Вечером развел в рюмке три колеса сонников, прыснул туда полтора куба раствора с кровью и укололся. Какой же я глупец!
Если бы сейчас было полтора кубика и полколеса снотворного, я бы смог привести себя в подобие человека. А теперь? Животное. Больное страдающее животное. И в этом виноват только сам. Но как же явилась вчера мысль все проколоть сразу? Знал же, что проснусь. Ладно, если бы укол был последний, как у нас говорят: «Золотой». А тут… ненавижу себя! Ненавижу.
Тошнит. Из-под одеяла вылезать не хочется, а надо. Если проваляться еще час, тогда вообще сил не будет. Добрести бы до душа. А если плюхнуться в ванну, то потом можно не вылезти. Разбухнет тело как у утопленника. Ой, только не это. Размажет по ванне как пластилинового головастика, кто соскребать будет? Душ потом. Сначала постучу к родителям. Запираются от меня изнутри. Но вы ж меня рожали?! Для чего? Чтобы через двадцать лет закрывать на ключ свою комнату и заставлять меня мучиться? Какого лешего?
Нападает зевота со слезами. Мысли путаются, меркнут. Подхожу к дверям в родительскую комнату. Стучу. Закрыто на ключ. Все равно стучу. Пытаюсь разглядеть сквозь расписанный витраж, есть ли кто дома? Ничего не видно. Черт! Сам же расписал маками стекло. Решил показать отцу, что я на что-то способен. Ну, правильно. Во мне гуляло десять кубиков раствора. Засыпал, но стоял с кистью, как Рембрандт. Расписывал каждый маковый лепесток. Маки. Ох…..
— Отец, открой! Я знаю, что вы с матерью дома. Открой. Поговорить нужно.
Родители там, я знаю. Открывать не хотят. Если откроют, то я выпрошу денег, а они мне больше не верят. Правильно. Все равно обману.
А если к соседям? Нет. Соседи знают, что я наркоман со стажем. Тетя Нюра снизу не даст. Я у нее выманил на прошлой неделе деньги за неисполненный заказ. Крест мужу на могилу заказывала. Я пообещал сделать. В кузнице есть знакомые. Пролез в «пионерскую» проходную, сторож не заметил, стащил из кузницы четыре металлических бруска, разложил их перед тетей Нюрой в форме креста. Говорю: «Прихвачу сваркой, будет вам крест на могилу. Но деньги для сварки нужны сейчас». Дала мне часть пенсии, проколол в три дня, крест не сделал. Отец узнал, пообещал соседке сварить в гараже.
Нет, на соседей рассчитывать не приходится.
— Откройте, — снова стучу к родителям. — Плохо мне. Вчера хотел оставить полтора куба. Не оставил. Откройте! Я в ванной вены вскрою.
Тишина. Не верят. Иду в ванную, включаю воду, чтобы слышали. Беру в руки бритву, провожу легонько по руке. Нет. Крови много будет. Если только попугать? А вдруг их нет дома на самом деле?
На мгновение заглядываюсь на паутинку, в центре которой крестообразный паук. Иногда мне мерещится, что паук ползает по коже.
Хреново мне, Наташка, как хреново. В моей комнате хоть шаром покати. А свою залу родители запирают на ключ.
Умываюсь кое-как, накидываю джинсовую куртку, выхожу на улицу. Весеннее солнце не греет. Кругом одна тошнота. Свищу корейцам с пятого этажа, они приезжие и спортсмены, но один из братьев колется. И у него всегда есть деньги. Появляется желтая больная физиономия. На окнах решетки. Братья боятся, что скрутит простыни и убежит.
— Вован, не могу. Братья закрыли.
— Ладно! — Машу рукой.
— Вован, если найдешь, свистни. Я в долгу не останусь.
— Хорошо.
Устремляюсь в сторону точки, где торгуют раствором. Валера прохаживается взад-вперед. Кроме него, никого нет. В долг не даст. Что делать? Стреляю сигаретку и присаживаюсь на корточки в ожидании богатых клиентов, к которым можно примазаться. Подъезжает машина, из нее показывается золотозубый кавказец, манит пальцем.
— Знаешь, где купить?
— Знаю.
Вытаскивает через окно пачку денег и шприц.
— Через полчаса на этом месте. Попробуешь обмануть, убью.
Подскакиваю к Валере. Договариваюсь и мигом домой. Отливаю от общего раствора два куба и разбавляю пузырек водой из-под крана. Перетягиваю вену, руки трясутся. Не попадаю. Все под кожу. Готов закричать. Все мимо!
Лечу назад к покупателям. Умоляю слить мне пару кубов за работу.
— Пошел вон! Мы тебя лишних пять минут прождали. Где был? Ширево бодяжил? Узнаю, убью.
Машина уезжает. Мне еще хуже, чем было. Всего трясет. Рука в месте укола распухла. Что делать? Возвращаюсь домой. Суки! Кругом одни суки! Мне бы пару кубиков, и все стало бы на места. Почему мы не в Европе? У них метадоновая программа. Пришел к врачу, получил таблетку, раскумарился, а там и забор покрасить можно. И улицу подмести. Что же делать?
Снова стучусь к родителям.
— Я знаю, что вы дома. Откройте! Поговорить!
В ответ — тишина. Может быть, в самом деле, ушли куда-нибудь? Но куда? Пенсионеры. Разве за пенсией? Какое сегодня число? Второе. Возможно, за пенсией.
Что делать? Не могу терпеть. На стеклянном поддоне у зеркала флакон одеколона. Выпиваю, удерживая тошноту. Хоть чем-то себя опьянить на время. Беру в руки бритву и делаю надрез на коже в районе вены. Глубже не могу. Страшно. Нахожу в холодильнике какие-то пузырьки с лекарством от сердца, наливаю в стакан, выпиваю. Голова идет кругом. Как такие лекарства могут пить родители? Тошнота.
Смотрю на татуировку и начинаю хохотать. Паук ползает по моим венам и пьет из них кровь. Паук — это я. Неужели ранка от бритвы глубокая? Слабость.
А что если взять кухонный нож и пойти кого-нибудь ограбить? Может, получится?
Беру нож и выхожу из квартиры. Пошатывает.
Около подъезда нос к носу встречаюсь с родителями.
— Ты куда? — вскрикивает мать. — В крови весь. Ты что сделал?
— Не пугайся. Паука проткнул.
— Какого паука?
— Этого.
Закатываю рукав джинсовой куртки и вижу, что рана на венах глубокая. Кровь стекает по одежде, капает вниз.
— А нож зачем? — строго спрашивает отец и берет меня в охапку как маленького. — Пойдем домой. Я у тебя отливал по полкубика, пока ты спал. Дома есть лекарство.
— Пойдем, — соглашаюсь безвольно. — Только не вызывай санитаров. Меня снова в дурдом упекут.
— Не вызову.
Просыпаюсь в наблюдательной палате. Руки привязаны. Напротив сумасшедшие лица. Значит, отец соврал? Пытаюсь закричать, но голоса нет. Вместо крика вылезают мыльные пузыри. И мой паук-крестоносец. Живой. Ползает по мне, ищет вены.
— Лежи смирно, — говорит санитар. — У тебя попытка самоубийства. Это надолго, брат.
— Самоубийства? Вы что? Я только паука хотел. Паука.
Подходит ласковая медсестра и делает укол в вену. Проваливаюсь в пустоту. Неужели отец соврал насчет раствора? Бред какой-то. Наташке сейчас лучше, чем мне. Она в лагере. Работает, спокойно спит, не болеет. В церковь, наверное, ходит? Освободится, предложу ей замуж.
К оглавлению...
