«П.Анин» (3-4 глава романа) Михаил Белозёров

Коровин

 

И вдруг звонок помощника режиссёра Милана Арбузова разрушил все планы. Оказалось, что съёмки перенесены на лето, что договор не оформлен, хотя Анин собственноручно подписал его, а самое главное, оказалось, что Анин ещё не утверждён на роль доктора Ватсона. 

 Анин позвонил Никите Пантыкину. Пантыкин сообщил, что бюджета нет и сроки переносятся на неопределённое время. Мамиконов, вообще, не стал оригинальничать, сославшись на крайнюю занятость. 

– Свяжись со мной завтра, – пропищал он в трубку. 

Оставался Борис Макаров, но звонить ему после недавнего разговора с его помощником Анин счёл ниже своего достоинства. Началось, решил он, теряя над собой душевный контроль двух последних дней, и запил. Киношная дипломатичность бесила так, что сил не было терпеть. И хотя внутренний голос говорил, что это издержки профессии, что так было, есть и будет, а главное, что всё образуется, Анин пал духом; Алиса стоически терпела, зная, что вслед за спадом у мужа последует вдохновение, но когда именно, она могла только гадать. 

– Ты бы сходил с Серёжей на премьеру «Война саламандр», – в сердцах попросила она, глядя на батарею бутылок в углу. – Обещал же!

 Анин пил «культурно», то бишь в лоне семьи, носа из дома не казал, и Алиса следила, чтобы он не напивался до состояния риз, вовремя готовила ему домашние, жирные пельмени, которые он дюже любил, и лёгкие салатики, но и пить не мешала, ибо Анин мог психануть и отправиться на Балаклавский, где контролировать его не было никакой возможности. 

– Меня оскорбили! – заявил Анин.

Несмотря на регалии и успехи в кинематографе, он постоянно чувствовал себя страшно уязвимым: толпа неудачником неслась по пятам, как гончие за зайцем. 

– Ну и что? – безжалостно удивилась Алиса. – Меня оскорбляют регулярно. Сам сказал, «издержки профессии».

– То кого-то, а это меня, – угрюмо буркнул Анин, пряча глаза.

– Ну знаешь! – вспылила она. – Ты становишься невыносимым!

– А что ты хотела? Чтобы я клянчил роли?! – резко повернулся он к ней. 

Глаза у него были страшными, как у утопленника. И она поняла, что он страдает, быть может, даже сильнее обычного, и что главная его слабость – возраст. Впервые она вдруг ощутила превосходство на ним и подумала, что наверняка переживёт его. Эта странная мысль удивила её, потому что она раньше не думала об этом. 

– Хотя бы не пил, – испытала она жалость. – Подумаешь, обидели! Да на обиженных воду возят! 

О Цубаки и Отрепьеве благородно забыли; обещание кануло в лету. Алиса терпеливо ждала, как привыкла ждать всю жизнь, но Анина уже несло по руслу терзаний. 

– Я не какая-нибудь шавка!

– Не похоже, – съязвила она, стараясь разозлить его, ибо злым он в два счёта приходил в себя. 

И на этот раз у неё получилось быстрее обычного. 

– А вот в этом ты права, – вдруг согласился он и отставил стакан. – Я им покажу! Во сколько премьера? 

– В одиннадцать, и пожалуйста, – предупредила она, – без фанатизма, а то я тебя знаю!

– Сергей, одевайся! – крикнул Анин, оборачиваясь в сторону детской, а потом – к Алисе: – От меня пахнуть будет, – посетовал он, болезненно дёрнув щекой, и подумал, что когда вернётся, то начнёт писать сценарий комедии. Комедия – это то, что надо, когда тебе плохо. Мысль пришла во спасение, но делиться с женой он не стал из опасения: а вдруг сглазит. 

– А я тебе дам сухую гвоздику! – обрадовалась Алиса. 

– Не хочу гвоздику. От её немеет язык. Дай кофейное зёрнышко. 

– Зёрнышко, так зёрнышко, – согласилась она. 

Это кофейное зёрнышко было тайным элементом их сексуальной игры, смысл которого оказался настолько мутным и подзабыт, что остался один символ, которым они пользовались при определённых ситуациях, и хотя ситуация была совсем другая, они оба подумали о постели, и у обоих заблестели глаза, однако, надо было идти на эту чёртову премьеру, от которой Анин не ждал ничего хорошего. Наоборот, ему было неприятно, что будут награждать и хвалить кого-то другого, а не его, лучшего из лучших. 

Но прежде чем вызвать такси, Анин полез под душ, и они едва не опоздали. Хорошо, что из-за знаменитых гостей, время премьеры сместили на полчаса. 

На входе в фойе кинотеатра его весело окликнули:

– Паша!

– Баркова?.. – крайне удивился он. 

Он не видел её лет пять-семь и, честно говоря, забыл, что она существует. Маленькая, чёрненькая, с пунцовыми губками, она почему-то не пользовалась популярность у режиссёров и продюсеров. Но Анин так привык к оборотной стороне профессии, что давно не забивал себе голову подобными вопросами: у каждого своя судьба. 

– Серёжа, это тетя Юля, – сказал Анин, тем самым давая понять, что не претендует на сердце бывшей любовницы, хотя они когда-то служили в одном театре, встречались тайком от труппы и клялись друг другу в вечной любви. Никто до сих пор так и не узнал о их романе, кроме, должно быть, Герты Воронцовой, которая обладала ведьминым чутьем на подобные вещи, однако, она была не из болтливых; Анин это ценил, и если она иногда дарила ему своё драгоценное тело, то делала это так искусно, что не притязала на свободу измученного гения, хотя в те времена он ещё не значится таковым ни в одном из рейтингов.

– Ах, какой красивый мальчик! – присела Юля. 

Как и прежде, она носила на запястье красную нить от сглаза. Странно, что когда-то мне это нравилось, брезгливо подумал Анин, и нервный мороз пробежал у него по коже, вызвав гримасу неудовольствия на лице. 

– Алиса постаралась, – натужно объяснил он веснушки на носу сына. 

Гены матери забили гены отца. Этого он до конца дней не простит ей.

– Да, я помню, – В голосе её прозвучало ехидство. – Она у тебя огненная. А у меня тоже всё хорошо, личная жизнь налаживается… – уколола она его. 

– Поздравляю! – сказал Анин, хотя ему было чуть-чуть неприятно, и он предпочёл бы, чтобы она до сих пор бегала за ним. – Женщина или мужчина? – Добавил с коротким, фирменным смешком.

– Что? – изумленно переспросила она, забыв, что он всегда был таким ядовитым. 

Стилист явно постарался над её новым имиджем: ёжик чрезвычайно шёл к её широким бровям и правильным чертам лица, и хотя Анин был сентиментален, это его не взволновало, что прошло, то прошло, ничего не попишешь. Не было у него привычки ходить задом наперёд. 

– Сейчас так модно, – объяснил он, криво ухмыляясь. 

Баркова, действительно, домогалась его целых полгода и однажды поймала в момент слабости, когда он тосковал в запое, ну и понеслось, как снежный ком с горы. Отпустил он тогда вожжи, а когда очнулся, то понял, что сотворил глупость, однако, связь по инерции тянулась достаточно долго, чтобы Анин начал привыкать к Барковой, хотя, как оказалось, они абсолютно разные; и расстались тяжело, каждый при своём негативном мнении о другом. Со временам кое-что подзабылось, а теперь всплыло, как потревоженная тина со дна; и оба ощутили недовольство друг другом. 

– Ты думаешь, почему я спала с тобой? – заговорила она так быстро, словно боялась охрипнуть. 

В их бытности она верила сонникам. Потеря же голоса означало неконтролируемое событие, поэтому она всегда частила, как на исповеди. 

– Почему? – спросил он, предугадывая ответ. 

Когда-то он любил их всех без разбора: красивых, независимых, доступных и недоступных, к крутыми попками, острыми, как Джомолунгма, грудями, с сочными губами, с твердыми коленками, с выписанными лодыжками, с миниатюрными ступнями, с точёными мышцами на ногах, переливающимися, как волны, с божественным животиком, крохотными и мягким, как речная долина, с гордой шеей, сравнимой разве что с кипарисом, со станом, подобным струям водопада, с божественным взглядом небесных глаз, с копной чёрных-пречёрных волос, с открытым челом львицы и с плечами, подобными перевалу в горах. Теперь от всего этого великолепия остались крохи. 

– Из-за жалости! – выпалила она, глядя на него в упор снизу вверх. 

– Из-за жалости?! – воскликнул он, поражённый в самую печень. 

Кажется, он сам оказался той соломинкой, которая спасла её от алкоголизма. Этим она его и держала, сколько могла, устраивая сцены ревности или нещадно рыдая, наливаясь «мартини». Напивалась она регулярно, и одно время это ему нравилось – овладевать ею пьяной, её открытость, способность кричать о вещах, суть которых знали немногие профессионалы, и верить в дурные приметы. Но когда ты это видишь и слышишь в тысячный раз, то это превращается в заезженную пластинку и становится пошлостью из пошлостей, и Анин разочаровался – нельзя вываливать на партнёра все свои страхи и дурные настроения.

– Из-за жалости! – К его ужасу подтвердила она. – Когда-то ты нуждался в ней!

– Не может быть, – медленно сказал он, вспоминая те годы, когда из его жизни на некоторое время исчезла Герта Воронцова, и ничего подобного не находя там, кроме нудной сцены, холодной зимы и вымученного секса; дело кончилось тем, что она перестала его физически удовлетворять. Попробуйте ужиться с женщиной, которая сразу после секса начинает рыдать взахлеб. Человек, который знает, что такое настоящая любовь, на меньшее не позарится. Ему показалось, что Юля мстит, потому что он так и не развёлся с Алисой, иначе всё рисовалось ему чистым самоубийством: маленькие женщины в его жизни всегда казались ему случайностью. 

– Из-за жалости! – подтвердила она, отважно задирая острый подбородок. 

– И всё-таки, мужчина или женщина? – обозлился он, отлично зная, что она всегда была трусихой и до смерти боялась любого режиссёра, не говоря уже о продюсерах, которые казались ей небожителями. 

– Иди ты к чёрту! – смутилась она окончательно и тут же поправилась, с вызовом тряхнув прекрасной головкой: – Режиссёр Куприянов. Тебя устраивает?!

– А-а-а… – крайне удивился Анин. – Устраивает. – Было чему позавидовать: Куприянов входил в первую десятку самых востребованных режиссёров, однако, он явно староват для Юлии. – Будешь много сниматься, – насмешливо и не без зависти предрёк Анин.

– Уже! – сказала она крайне неприятно. – В фильме, который ты пришёл смотреть. 

– Юля, – спохватился он, – я очень рад, что у тебя всё получилось. 

Прошлое было отброшено окончательно. С Барковой его теперь ничего не связывало, кроме ехидства и красной нитки от сглаза, помнится, он сам же её и посоветовал, вычитав по глупости в инете.

– А как я рада, ты даже не представляешь! – перебила она его.

И он вспомнил, что предсказал ей совсем другую судьбу, одинокой и старой девы, у которой с профессией не всё сложится. Значит, я не пророк, ну и чудненько, обрадовался он так, словно нашёл пять рублей. 

Не успел он расстаться с Юлей, как к нему подкатила худосочная девица пубертатного типа: без бедер, без грудей, без волос, с «рыбьим зевком» и с маниакальным светом в глазах.

– Канал «Нравы». Можно задать вопрос?

– Можно.

– Какой ваш любимый актёр? – нагло сунула микрофон под нос. 

– Эдриан Броуди.

– Почему?

– Хорошо играет, – дёрнул бровью Анин. 

– Какая ваша следующая роль в кино?

– Это пока тайна, – спокойно ответил Анин, хотя девица провоцировала на язвительную реакцию.

– Говорят, вы деньги лопатой гребёте в проекте «Брамсель»? – ещё пуще обнаглела девица. 

– Милая девушка, не верьте слухам, я ещё хуже! – кинул он гранату под названием противоречие взрослых мужчин с большими актёрскими наклонностями. 

Но девица оказалась дюже прожжённой.

– Даже не сомневаюсь! – заявила она. 

– Я в ваши годы взрослым не грубил, – сдержался Анин и покосился на сына: Серёжа давно скучал во взрослом мире. 

– Спасибо за комплимент! – подпрыгнула девица. – А правда, что вы сорвали съёмки в фильме «Любовницы короля Артура»?

– Придержи язык! – вспылил Базлов.

– Да вы ещё и пьяны! – обрадовалась девица. – Снимай! – приказала опешившему оператору, который оторвался было от окуляра и отступил на шаг. 

И Анин понял, что девице нужен скандал. И действительно, к ним уже оборачивались, и десятки смартфонов были нацелены, чтобы запечатлеть его реакцию. Поэтому он сдержался. 

– Пойдём, Серёжа, – подтолкнул сына, – места займём. 

– А ещё «Нику» взяли! – крикнула вдогонку худосочная девица. 

Но Анин только покосился с соответствующим выражением на лице, однако, даже этого был достаточно, чтобы сотворить из него злодея. Потом отомщу, решил он, памятуя, что это тоже оборотная сторона профессии: неудовлетворенная месть. 

– А что они хотели, папа? – дёрнул его за рукав Серёжа. 

– Ничего, сынок, ничего, просто завидуют. 

Он подумал, что девица появилась не просто так, что она выполняла чей-то заказ, а это плохо, очень плохо: Анин не представлял себя скандальным актёром и неуверенно чувствовал себя в этом амплуа, хотя ему часто говорили, что харизма у него ой-ё-ёй какая, так и прёт. Чего хорошего, если на тебя охотятся? – подумал он. Теперь я – дичь. 

– Чему, папа?

– Тому, что мы пришли в кино, сынок. 

Сергей посмотрел на него и, похоже, всё понял:

– Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!»

– То ли ещё будет, – добавил Анин и подумал: «Сегодня не мой день». 

Через пятнадцать минут он отчаянно скучал: обычный боевик, в котором хорошие парни естественным образом наказывают плохих парней. Рутгер Хауэр, выглядел лощёным, в чисто американском стиле, как, прочем, и Григорий Омельяненко. Остальных Анин просто не запомнил. Но сыну нравилось. В самые страшные моменты он, забыв о попкорне, закрывал глаза руками. Собственно, ради сына Анин и мучился, иначе бы пил беспробудно. И тут он решил, что хватит себя жалеть и ковыряться в судьбе, пора ухватить её за хвост. Буду писать комедию, решился он окончательно. Комедия – это нечто свеженькое, без американских соплей и дешёвого патриотизма. 

Он вспомнил, как на даче у Базлова, дурачась, импровизировал сценки из этой самой комедии, и Базлов был на десятом небе от счастья, не понимая, что такие импровизации – крохи, тип видения актёра, не больше, что настоящая работа, долгая, нервная и тяжелая, впереди. Зачем искать сценариста, я сам напишу, самонадеянно артачился Анин, хотя, конечно, сообразил, что профи сделает всё быстрее, со всякими там завязкам и развязками, и голову ломать не надо, только идею подкинь. Он тут же начал придумывать сюжет, жалея, что не взял блокнот и ручку. 

После фильма к публике вышла киносъемочная группа, все долго и вдохновлёно говорили, включая переводчика. Где-то среди мужчин мелькала Юля, но микрофон ей не дали. Зато Куприянов поупражнялся в умствовании и в конце рассыпался в самоуничижительных комплиментах к американским партнёрам по кино. Оказалось, что без их участия кино не состоялось бы, «кинщик» заболел. Не велика потеря, подумал Анин, поднимаясь; и на выходе из зала они нос к носу столкнулись с Виктором Коровиным. 

– Здорово-о-о! – заорал Коровин так, чтобы на них обратили внимание, и полез целоваться. 

Был он каким-то взвинченным, не похожим на самого себя, хотя и на удивление трезвым. 

– Что-то я тебя давно не видел, – заметил Анин, вырвавшись из его объятий и брезгливо вытираясь, чувствуя на щеках чужую щетину и запах дешёвого табака.

Коровин был прекрасным собеседником, отчасти оракулом, отчасти интуитивистом. Все его предсказания, как правило, сбывались. К сожалению, предсказывал он только киношные и только негативные события, поэтому пророка из него в большом смысле не получилось. 

– Попомни меня, фильм ничего не получит! – комично задрал он палец в потолок. 

Рыжие, прокуренные усы у него смешно шевелились, словно жили отдельно от лица.

– Я даже не сомневаюсь, – согласился Анин, приправляя всё это коротким, фирменным смешком, мол, в киношных вопросах я кое-что петрю и всецело на твоей стороне, потому что, как и ты, тоже ущемлён жизнью. 

– Если только по закону больших чисел! – радостно подпрыгнул Коровин и сбацал короткую чечетку. 

Раздались аплодисменты. Коровин обернулся, раскланялся, приседая, как прима-балерина, разводя ноги в стороны. Тот, кто познал славу, не может жить обычной жизнью. 

– Не получит, – покорно кивнул Анин, ибо Коровин из-за своей тонкой натуры мог обидеться, а обижать хорошего человека Анин не хотел. Коровину и так досталось, как, впрочем, любому из нас, подумал Анин. 

– А я на галёрке сидел, – счёт нужным сообщить Коровин; в глазах у него промелькнула обида, и Анин понял, что Коровина давно никто никуда не приглашает и что он притащился в надежде, что кто-нибудь из очень больших собратьев по цеху заметит его и соизволит дать хотя бы паршивую роль. 

– А мы в третьем ряду, – не к месту сказал Серёжа. 

– Ну и как тебе фильм, в общем? – быстро спросил Анин, чтобы загладить неловкость сына. 

– Глупее фильма я не видел сроду! – громко заявил Коровин. – Нет, видовой ряд отличный, но, простите, это же банальщина! 

К ним тут же стали прислушиваться: два известных типа рассуждают о том, что лежало на сердце у публики. 

– Слушай, – спохватился Коровин, – пойдём выпьем?

– Я с сыном, – напомнил Анин и с гордостью посмотрел на Сергея. 

Его конопушки не пропадали даже зимой, а цвет волос тёмной меди, выдавал в нём женину породу.

– Отлично, пусть приобщается к великому! – неподдельно искренно воскликнул Коровин, – «Тарантино» – прекрасный ресторанчик. Мороженое возьмёт, того сего, – Коровин хитро подмигнул, располагая к себе и обещая много приятных минут от болтовни. 

– Ну, пойдём, – нехотя согласился Анин, – только не долго. – Он как предчувствовал печальный исход дела. 

– Естественно! – икнул от радости Коровин. 

– Чур, плохую водку не пить, – заявил Анин.

– Об чём разговор! – ещё пуще возбудился Коровин. 

Они вышли из кинотеатра и спустились в переход. В переходе было холодно и грязно. На стенах висели обрывки рекламы. Чуть впереди бежал, перебирая короткими ножками, режиссёр Мамиконов, рядом с ним величаво плыл Никита Пантыкин. А Милан Арбузов сделал вид, что не заметил Анина. 

Оказалось, что в ресторанчик набилось половина бомонда, однако, без съёмочной группы, для которой, разумеется, был накрыт банкет за счёт «фирмы» где-нибудь в более фешенебельном месте, где можно было, не стесняясь чужих ушей, говорить о великом и вечном, то бишь о кино. 

– В нашем фильме хоть наличествовала идея о славной русской охоте, а здесь?! Да поменяй титры и название, режиссёра никто не заметит, – злопыхательски распространялся Коровин.

Мысль о том, что режиссеры должны отличаться ещё и киноязыком, была слишком высока. От неё попахивало претенциозностью. Этого не любили, считая вредным и опасным для производства, иначе три четверти режиссёров должны уйти из профессии на паперть. 

– Тихо ты! – сказал осторожный Анин и оглянулся. 

И действительно, соседи уже косились на них, все те, кто потом побегут мелко интриговать. Анин-то было всё равно, у него режиссеры пока ещё по струнке ходили, а вот Коровин с его репутацией неудачника мог пострадать. Но похоже, Коровина это абсолютно не заботило, он пребывал в перманентном состоянии гнева. 

– Плевать! – громко заявил он. 

Заказали огромную пиццу, жареного мяса, Сергею – равиоли. Из выпивки – «чёрный бриллиант», и ещё мелочевку: салаты, закуску, копчености и минеральную воду. Сергей тут же убежал готовить пиццу вместе с поваром. Была такая услуга, стоившая Анину полтинник. А Коровин с просветлённым взглядом разлил по рюмкам водку. 

– Скажи, я в плохой форме? – спросил он так, словно был штатным канатоходцем над пропастью.

 Анин внимательно посмотрел на него. Лицо у Коровин отекло, а в глазах засела крепкая тоска. С ушами у него тоже было не всё в порядке, они у него стали огромными, как лопухи после генной модификации. А ещё этот нелепый пиджак в жёлтую клетку и клоунские зелёные штаны. Было над чем потешаться. Жаль, что содержание не совпадало с внешним видом, иначе бы Коровину цены не было. Сгубили человека, с тоской подумал Анин, перенося ситуацию на себя. 

– Нет, конечно! – соврал Анин и подумал, что тоже выглядит не лучшим образом, разница в том, что я почему-то в фаворе, а он – нет; ну да недолго: все только и ждут, чтобы лягнуть половчее, сволочи!

– Тогда почему меня не берут сниматься?! – не поверил ему Коровин.

– Как не берут? – крайне удивился Анин, хотя, конечно, знал положение Коровина. 

– Роли максимум второго плана – вот моё теперешнее амплуа! – с горечью выкрикнул Коровин. – Невостребованный типаж!

– Типаж?.. – Анин почувствовал, что углы рта у него скорбно опустились вниз.

Он представил себя в такой же ситуации и решил, что этого не может быть. 

– Да, – с горечью подтвердил Коровин, – мне так сказали.

– Не слушай дураков! – посоветовал Анин.

– Тебе хорошо рассуждать! Тебе все кланяются!

– Брось! – отшутился Анин, хотя ему было приятно слышать подобную лесть.

– С тебя дерут в сериалах! – настаивал Коровин. 

– В каких?! – удивился Анин.

– В «Тайне следствия», например! – открыл ему глаза Коровин. 

– Ну и бог с ними! – благодушно отозвался Анин, хотя его, конечно, задело за живое, что его копируют.

С соседнего столика и из центра зала на них пялились, как на гомиков. Анин узнал мэтра Клавдия Сапелкина, верховода киношной своры, любителя сплетен и молоденьких актрис. Седьмая жена годилась ему во внучки, а великовозрастные потомки уже давно сделали его прадедушкой. 

– Возьмут ещё, – обнадёжил Анин, – придёт твоё время. Куда они денутся? 

Он представил кислые физиономии режиссёров и продюсеров, и его самого едва не переклинило. 

– Нет, Паша, – покачал головой Коровин, – я вышел в тираж. Спёкся! Нет больше прежнего Коровина! Осталась одна оболочка! – и показал руками на себя, мол, вот что из меня сделали. 

– Не бери в голову, – схитрил Анин, – всё образуется!

Коровин посмотрел с сомнение, должно быть, решив, что Анин тронулся умом: где это видано, чтобы человек в положении Коровина выкарабкивался. 

Они выпили. Водка была холодной и отдавала чёрного хлеба. Коровин крякнул, закусил бастурмой с горчицей и ещё более солёным огурцом. По усам у него потекло. 

– Паша, – снова завёл пластинку Коровин, – скажи, что происходит?!

– Ничего не происходит, всё как всегда, – заверил его Анин, дёрнув от вранья щекой. 

Этим он хотел сказать, что умри они здесь прямо сейчас, киношный мир даже не оглянётся, как не оглядывался на уход других: великих и невеликих, известных и неизвестных, поэтому особенно беспокоиться незачем. Такова жизнь, только от такой жизни водкой залиться хочется. Но Коровин и сам знал положение дел: низкие люди быстро объединяются против таланта, а потоптать – для них одно сплошное удовольствие. 

– Ведь я такой же, как и раньше, ничего не изменилось, – посетовал он. 

– Не изменилось, – подтвердил Анин и подумал, что ему в голову приходят точно такие же суицидальные мысли. 

– Вот я и хочу понять, какого рожна им надо?! – Коровин, заводясь, кивнул на соседний стол, за которым сидел Клавдий Сапелкин в компании жёваных тёток из правления гильдии актёров. 

Мэтр был на высоте. Хватал премии и регалии. Распределял должности в своре и вел закулисные интриги. У него были связи везде, где можно было только их представить. И всё деньги, потому что денег у мэтра было немерено. Где он их только печатал, никто не знал. 

 Анин почувствовал, что пахнуло скандалом: Коровин сейчас полезет выяснять отношения, придётся вступиться. Получится драка. Сергей испугается. Алиса подаст на развод. Зря я припёрся в ресторан, решил Анин. 

– Клавдий Юрьевич тебе отказал? – назидательно и чуть-чуть быстрее, чем надо в таких ситуациях, спросил он. 

– Нет, – невинно моргнул Коровин. 

– Ну а чего ты? – Со значением раскусил маслину. – Пусть сидит и пьёт свою водку. 

– Однако ничего не предлагает! – упёрся Коровин.

– Ну и что? – опростился до невозможности Анин. – Значит, предложит. 

Ещё не выпил, а уже опьянел, неприязненно подумал Анин. 

– Я за справедливость! – воскликнул Коровин.

– И я тоже, – демократично признался Анин, чтобы отвлечь Коровина. – Наливай!

Принесли мясо и пиццу. Сын сказал, уплетая за обе щёки:

– Поваром буду!

– Молодец! – похвалил Коровин. – Сразу видно, практичный человек, не то что мы с твоим батей. 

Сын с благодарностью посмотрел на Коровина, и Анин подумал, что надо чаще бывать с детьми, они-то ни в чём не виноваты.

– Почем ты знаменитость, а я никто?! – снова запел Коровин.

От водки язык у него ещё больше развязался. 

– Ви-и-т-я-я-я! – укорил его Анин и скорчил самую честную мину, на которую был способен. 

Тема для разговора была скользкой. Что толку вечно открывать человеку глаза на реальное положение вещей? Он хочет услышать совсем другое. 

– Чего, «Витя»? Я уже пятьдесят лет Витя! – не унимался Коровин.

 – Надо терпеть, – иезуитски тонко посоветовал Анин. – Я же терплю! У тебя просто чёрная полоса. 

– Тебе повезло. А я чем хуже? – не слушая его, вопрошал Коровин. – И заметь, начал раньше, чем ты.

– Заметил, – с тоской вздохнул Анин. 

Как становятся звездами? – с раздражением подумал он. Когда количество переходит в качество? Когда ты нажил кучу врагов? Или когда господь бог где-то там замолвит за тебя словечко? Я не знаю. Может, Коровину не хватило совсем чуть-чуть, а он даже не подозревает об этом. Может, надо было лишний раз кому-то поклониться или согласиться на роль, от которой с души воротит? 

– Витя, чем я тебе могу помочь? – не выдержал Анин.

– Поговори со своим режиссером, – шустро наклонился через стол Коровин.

– Витя, так дела не делаются, – напомнил Анин.

Он никому не рассказывал, что в московском театральном институте, в который он поступил с четвертой попытки, ему прямым текстом говорили, что он будет самым не снимаемым актёром в истории кино.

– Да знаю я, знаю! – брызнул слюной Коровин.

 Анин едва уклонился:

– Я поставлю себя в глупое положение. 

– Ну, поставь хоть раз в жизни! – упрекнул Коровин, отводя глаза в сторону. 

Я только этим и занимаюсь! – хотел фыркнуть Анин, но сдержался. 

– Хорошо, я поговорю с Арбузовым, – пообещал он, – однако, шансов, сам понимаешь. 

Говорить Коровину, что я вишу на волоске, глупо. Не поверит. Решит, что я отнекиваюсь, подумал он. Дело даже не в этом, а в штате, разве что кто-то из актёров помрёт раньше времени. 

– Ты поговори, а я посмотрю, – многозначительно сказал Коровин, с блудливым выражением на лице обращаясь к мясу. 

 Анин ничего не понял, а лишь заподозрил, что Коровин уже в курсе его проблем. Сплетни в киношном мире распространяются со скоростью лесного пожара. В курсе, но молчит. Зачем, спрашивается? И догадался: из-за стадного лицемерия, будь оно неладно. Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!» – подумал Анин и с выражением праведника на лице пошёл освежиться. 

Следом за ним ввалился мэтр Клавдий Сапелкин и, не обращая внимания на Анина, хлопнул дверцей кабинки. Анин вытер руки, с отвращением посмотрел на себя в зеркало и собрался выходить. 

– Привет, мил человек! – окликнул его Сапелкин, выбираясь из кабинки и с артистическим шиком застегивая ширинку.

– Здравствуйте, Клавдий Юрьевич, – оглянулся Анин.

– Признал всё-таки! – с укором сказал Сапелкин. – А я думаю, ну когда ты снизойдёшь до старика!

Клавдий Сапелкин явно напрашивался на комплимент о своём возрасте, мол, вы ещё хоть куда, Клавдий Юрьевич!

– Что вы хотите, Клавдий Юрьевич? – спросил Анин, чувствуя, что Сапелкин не просто так затеял разговор. 

– Что я хочу?! – на тон выше переспросил Сапелкин. – Я хочу спросить тебя, кто тебя, мил человек, в люди вывел? 

– В «люди»? – удивился Анин и с враждебным выражением на лице развернулся к Сапелкину. 

– Ну а кто ещё?! – почти миролюбиво возмутился Сапелкин. – Я ведь за тобой давно слежу и где надо, словцо молвлю, кого надо, остановлю от непродуманного шага. А ты неблагодарен!

– А почему я должен быть с вами благодарным, мы вместе в одни ясли не ходили, детей не крестили.

– Нехорошо! Нехорошо добро забывать!

– Клавдий Юрьевич, роли вы мне никогда не предлагали, делаете вид, что меня не существует. Говорите прямо, что вам нужно? – спросил Анин.

– Мне нужно, чтобы ты делился со старшими товарищами, и тогда у нас будет мир!

– Я скромный человек, – начал заводиться Анин, – но иногда приходится разговаривать так, словно у меня три судимости, – предупредил он.

– Только не надо пугать. Кто ты такой? Кто?! – принялся трясти руками Сапелкин. – За тобой только твой банкир. А за мной, знаешь, кто?!

За Аниным стояли те, кто дали ему деньги на раскрутку. Но соваться в их иерархию, не зная расклада, было глупо. Они с Базловым давно обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что изо всех передряг будут выбираться самостоятельно, иначе себе дороже. 

– Знаю. Ну и что?

– А то, что твоя жена перебивается ролями, и ты тоже будешь!

И Анин понял, что всё-таки прилетело от Саввы Никулишина, функционера сапелкинской своры, попасть в которую мечтали все молодые и немолодые актёры. А я не попал, возгордился он. 

– Так это вы?! – удивился он тому, что никогда не соприкасался с ним по киношному цеху.

Менталитет у них был разный, принадлежали они к разным школам: Сапелкин – к московской, а Анин – непонятно к какой, и ходили они по разным дорожкам, и водку пили в разных компаниях.

– Ну а кто ещё! – расхохотался Сапелкин. – Не лезь в чужой огород!

– Сломать бы вам шею, да стариков не обижаю, – съязвил Анин.

– Это я старик?! – зарычал Клавдий Сапелкин, налившись кровью, как помидор. – Это я старик?! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю?!

И действительно, Клавдий Юрьевич хотя и был старше Анина лет на семнадцать, но выглядел, что называется, крепким и породистым, с седой щеточкой усов, которые ему абсолютно не шли, а ещё больше старили. 

В следующее мгновение мимом Анина с воплем: «Убью гада!» промелькнуло «что-то» жёлто-зелёное, и Анин чисто рефлекторно попытался схватить это «что-то», но не сумел, раздался треск, и в руках стался лишь клапан от кармана; а Клавдий Юрьевич Сапелкин сполз по стенке, размазывая сопли и кровь. 

– Здорово его я уделал! – радостно заорал Коровин, массируя почему-то кулак правой руки, хотя был левшой. 

Оттолкнув Коровина, Анин склонился на Сапелкиным. Зубной протез у того вывалился и, оскалившись, как смерть, боком лежал на полу. Правый остекленевший глаз смотрел куда-то в потолок, левый почему-то безостановочно дёргался. Агония, с холодком в сердце решил Анин. Всё было кончено: жизнь, карьера. О жене он даже не подумал, жена другого найдёт. 

Кто-то приоткрыл дверь и истошно закричал:

– Убили!!!

– Кого-о-о?! – Разнеслось по ресторану.

Тише вы! – хотелось оборвать их, человек умирает. 

– Мэтра!

– Какого?! 

– Да Сапелкина! Сапелкина! Будь он трижды проклят!

В туалет тут же набилась толпа – не продохнуть. Переживающего Анина и недоумённого Коровина оттеснили в сторону, словно не они были героями момента. 

Дородный Никита Пантыкин, выкатив глаза, кричал: 

– Сенсация! Сенсация!!!

Ему вторил коротышка Мамиконов:

– Искусство пало! Кинематограф понёс невосполнимую потерю!!!

Милан Арбузов ограничился тем, что многозначительно посмотрел на Анина и повертел пальцем у виска. 

Сапелкина осторожно подняли и понесли, как покойника, ногами вперёд. 

– Ну вы мне за это ещё ответите! – пообещал Анину какой-то, маленький, нервный, лысый мужичок с бородавкой на лбу, бережно, как ежа, заворачивая зубной протез Сапелкина в платок. 

Их беспрестанно щелкали на мобильники. 

Актриса Вера Русских, которая после съёмок в «Маргоше» за невостребованностью, резала себе вены на руках и ногах, воскликнула со всем жаром молодости:

– Вы убийца, Павел Владимирович!

 Анин так на неё посмотрел, что Русских предпочла за благо убраться восвояси. 

Тотчас явилась полиция, и на растерянного Анина надели наручники. 

– У меня здесь сын! – рванулся было он. 

Но навалилось пятеро. 

– Соучастник? – Спросили с хитрецой, свойственной карающим органам. 

– Сын! Мать его с ума сойдёт! – просипел Анин.

– И сына возьмём, – успокоили его. 

– Ему только семь лет!

– Значит, по малолетке пойдёт! – заверили абсолютно серьёзно. 

И Анин понял, что с юмором у полиции всё нормально. Вот влип! – решил он. 

Привезли в ОВД «Арбат», затолкали за решётку и приказали молчать. Собственно, Анин давно молчал, зная по опыту, что не так страшен чёрт, как его малюют, и что можно выпутаться и не из такого положения. Однако если Сапелкин помер, то ничего не попишешь, придётся садиться. А может, и к лучшему, с неожиданным облегчением подумал Анин, мучеником стану, будут говорить: «А-а-а… это тот, который убил мэтра Сапелкина! Так ему и надо!» К счастью, прежде чем у них отобрали мобильники, он успел позвонить Базлову. А потом разулся, залез на нары и укрылся дублёнкой. 

– Как ты можешь? – патетически запричитал Коровин, бегая по камере и махая руками, как раненая птица. – Как ты можешь?! Пиджак мне порвал…

– Сегодня пятница? – Анин сычом выглянул из-под дублёнки.

– Ну?.. – споткнулся Коровин.

– Разберутся к понедельнику. Так что ложись, не мелькай. 

– Ну у тебя и нервы! – снова забегал Коровин. – Нас же посадят!!!

Рыжие усы у него походили теперь на поросячью щетину и явно вопрошали: «А с нами что будет?»

– Подумаешь…

У себя в Кемерове Анин состоял на учёте в милиции с шестого класса. Треть школы ходило под его началом. Опыт у него был огромный. В четырнадцать получил судимость условно. Позже он разобрался со своей харизмой и выбрал между хулиганством и искусством. 

– И то верно, – вдруг замер Коровин. – А всё-таки хорошо я ему врезал!

Он демонстративно помассировал свой правый кулак, а глазах, непонятно почему, промелькнул щенячий восторг.

– Вот за это «врезал» нам по десятке и впаяют, – фирменно хихикнул Анин, накрываясь с головой. 

– Мне-то всё равно! – заумничал Коровин. – Я человек потерянный, я в киноведы подамся, а тебе должно быть стыдно!

– Чего это мне стыдно? – удивился Анин и снова выглянул. 

Не любил он в людях наивность, пускай она и была передышкой в гонке на супердлинную дистанцию, но наивность сгубила ни одного человека, потому что судьбу делала кривой, а жизненную цель невнятной. 

– Ты меня в это дело втравил!

– Я?! – вскипел Анин, но ту же остыл: что возьмёшь с обиженного жизнью, разве что, как говорили в школе, анализы? Однако Коровин и на это не годен, позлорадствовал Анин, гусь лапчатый. 

– Ну а кто мне глаза на правду жизни открыл? – сыграл на актёрском рефлексе Коровин. 

– Иди ты к чёрту, балабол! – пробурчал Анин и, действительно, уснул. 

Мысль о том, что он сам балансирует над пропастью, даже не пришла ему в голову. 

Разбудили его Базов и адвокат, оба с весьма озабоченными лицами. Базлов крутил усы, чем сильно рассмешил Анина. На что Базлов только осуждающе покачал головой: 

– Всё-таки Сапелкин – всемирно известная личность, связей у него больше, чем песчинок на берегу Чёрного моря. Что он придумает, одному Богу известно. 

Отвели в отдельную камеру и дали пять минут.

– Так, – деловито сказал адвокат, – ни в чём не сознавайтесь! 

– Да, не стоит, – грустно подтвердил Базлов и посмотрел на Анина как на обречённого. 

Но тогда Анин его не понял, хотя что-то изменилось со смертью Клавдия Юрьевича Сапелкина. Отвлёк адвокат.

– Вы его били? – спросил он. 

– А-а-а… м-м-м… – отвечал Анин.

– Так били, или нет?! – вышел из себя адвокат. 

– Пальцем не тронул, – признался Анин и снова вопросительно уставился на Базлова. 

Но лицо Базлова уже ничего не выражало. 

– Тем более! – обрадовался адвокат. 

– Я бил! – радостно сообщил законопослушный Коровин.

Адвокат только покривился, и Анин понял, что адвокат интересует только он лично, а Коровин сбоку припёка. 

– Кричали на друг друга, – поправился Анин.

Базлов понимающе улыбнулся. На самом деле, он испугался, что Анин догадается о его мыслях. А думал он о жене Анина, о её умоляющих глазах: «Вызволи придурка!», и о том, что сообщил ему накануне Пётр Ифтодий: «Ваш друг из Челябинска?» «Ну да», – неуверенно подтвердил Базлов. «Типсаревич – из Новосибирска». «Ну и что?» «А то, что по меркам Сибири это совсем рядом. К тому же Анин родился в этом городе». «Да? – удивился Базлов, – я и не подумал». Значит, «Жулин-три» не будет, с облегчением решил он и тут же высказался: «Ты это… не забывайся, всё-таки пока Анин ещё мой друг». «Есть не забываться», – дал отбой Пётр Ифтодий и опять вывернулся, как угорь. 

– Кричать, – махнул адвокат, – это можно. Можно даже матом. Нельзя оскорблять и грозить смертью. А кричать можно, сколько влезет. Это не уголовное преступление. 

– А если я его не любил по жизни? – деловито спросил Коровин и сделал так: «Ц-ц-ц!», когда человек красуется, имея в душе ещё одно придурочное лицо, которое выказывает только в редкие моменты актёрского озарения. 

– Это тоже не преступление! – заверил его адвокат. – Мало ли, кого я не люблю! Так можно пол-Москвы пересажать. Пили?

– Бутылку на двоих, – сознался законопослушный Коровин.

– Вы ничего не пили! – деловито наставил палец адвокат. – Это отягчает вину!

– А если пахнет? – спросил законопослушный Коровин.

– Дышите в сторону! – посоветовал адвокат.

– В общем, молчите, – сказал Базлов и осторожно покосился на Анина: сообразил или нет?

Опасность была очевидна, Анин был не настолько глуп, чтобы не догадаться о том, что уже и так давно волнует Базлова. 

– А если пытать будут? – спросил законопослушный Коровин.

– Насмерть не запытают, – зловеще сказал адвокат.

– От них всего что угодно можно ожидать, – со знанием дела сказал Базлов. – Я одни раз тоже попал...

 Анину вовсе стало смешно от мысли, что огромного Базлова кто-то мог повязать, а вдвойне смешнее от того, что Базлов под его взглядом терялся, словно школьник на экзамене. 

– Потом расскажешь, – перебил адвокат, и Базлов послушно заткнулся, что на него вовсе не было похоже. 

– Сергея забери, – попросил Анин. 

– Заберу, – по-свойски пообещал Базлов. – Мы пошли на разведку! В общем, не падайте духом. Если надо, начальству на лапу дадим. 

– А вот это не рекомендуется, – авторитетно покачал головой адвокат, и они, пререкаясь между собой, суетливо убежали. 

 Анина и Коровина вернули на прежнее место. Анин снова улёгся спать. Разбудил его беспардонный Коровин:

– А мне пальчики откатали, – радостно сообщил он, мотая в воздухе чёрными, как у негра, руками. 

– Поздравляю, – сказал Анин, переворачиваясь лицом к стене. 

На самом деле, он не спал, а все эти два часа думал о Бельчонке, как она изменилась, с каждым днём становилась чужой, и не мог найти причины. И вдруг из всё совокупности того, что пережил сегодня, понял, что Базлов тоже поставил на нём крест. Это открытие, в свою очередь, удивило его своей беспричинностью. Что-то вокруг него происходило, а он ещё не понимал, что именно. Надо убедиться, подумал он, что я ошибаюсь. 

– Такой материал пропадает! – воскликнул Коровин. – Такой материал, а ты дрыхнешь!

– Тебя что, ни разу не забирали? – приподнялся Анин.

– Ни разу, – сознался Коровин. – Теперь-то уже всё. Опыт не пригодится. 

– Сплюнь, – посоветовал Анин.

– Ты думаешь, не посадят?

– Не-а, – зевнул Анин.

– А я думаю, посадят, – радостно сказал Коровин. 

И Анин понял, что Коровин таким способом мечтает спасти свою и без того подмоченную репутацию: мол, сидел, играть не мог, а вышел, время ушло; будет чем оправдаться. 

 

***

– Товарищи актеры, – щёлкнул замком полицейский, – вы свободны. Можно автограф?

– Можно! – образовался Анин и стал деловито обуваться. 

Коровин заметно расстроился, его гениальный план лопнул:

– А чего нас отпускают? Преставился, что ли?

– Наоборот, – весело сказал Базлов, выпучив глаза, – здоровее нас с вами.

– Тогда чего он того? – Коровин изобразил покойника, чем рассмешил полицейского. 

– Алкогольная гипоксия, – пояснил адвокат, прикрывая глаза морщинистым, как у курицы, веком. – Клизму поставили, и сознание вернулось. 

– Что? – не понял Анин.

– Есть такая генетическая предрасположенность: в минуты волнения некоторые пьяные люди внезапно теряют сознание. А это значит, что вы его не били. 

 Анин вопросительно уставился на Коровина.

– Я не дотянулся, – невинно хихикнул Коровин, распушив усы. – Ты же сам меня удержал!

– Чего же ты хвастался?! – удивился Анин и вспомнил, что ему пришлось пережить, но с Коровина как с гуся вода, жаль, в реальности он жил, как в кадре, полагая, что всё сойдёт с рук. 

– Так хотелось ему морду набить, – с улыбкой идиота на губах покаялся Коровин.

– Блин! – выругался Анин, но дальше распространяться не стал, ибо понял, что хитрый Коровин всё это время водил его за нос. 

– Всё равно бы вас повязали до выяснения, – деловито сообщил адвокат. 

– А что произошло? – спросил Анин, накидывая дублёнку. 

– Ваш оппонент, если можно так выразиться, придя в сознание, благородно отказался писать заявление. 

– Испугался, сучонок, – фальшиво вздохнул Коровин. 

– Ну да, – не подумав, согласился Анин, хотя ему было неприятно, что Клавдий Сапелкин оказался умнее всех. – А Сергей где?

– Ваша жена забрала, – беспечно ответил полицейский. 

Базлов спрятал глаза. Анин вопросительно уставился на него и всё понял: финита ля комедия, Алиса не простит ни за что на свете, и Базлов в курсе. Сговорились. Может, и к лучшему, думал он насмешливо и потащил его в сторонку:

– Роман, Сапелкин знает, сколько мы заработали.

– Откуда? – занервничал Базлов.

– Вот я и хотел у тебя узнать. 

Казалось, Анин пребывает в своей стихии, потому что, в отличие от Коровина, был абсолютно спокоен. 

– Хорошо, я разберусь, – деловито пообещал Базлов и дёрнул себя за знаменитые усы, а потом кивнул, мол, наконец-то я понял твою слабость: жену ты боишься. 

– Так автограф дадите? – снова пристал полицейский и тем самым отвлёк Анина от грустных мыслей. 

– Конечно! – воскликнул Анин и подумал, что виноват перед Бельчонком, так виноват, что попахивает разводом, и никакие Цубаки с Отрепьевым не помогут.

Минут сорок они раздавали автографы. Коровин смеха ради вместо подписи ставил отпечаток большёго пальца. Анин начало тошнить от его скоморошества. Сбежалось всё отделение, а большое начальство, довольное тем, что всё обошлось, пригласило в апартаменты, где они, не закусывая, распили бутылку дорогого виски. Анин почувствовал, что его наконец повело, а то один адреналин в крови, и толку от него – никакого.

– Больше к нам не попадайтесь, – профессионально советовали на дорожку. 

– Всенепременно! – обещал Коровин, скалясь, как нецивилизованная собака.

Адвокат дал слово присматривать за подопечными. Базлов от радости полез со всеми целоваться и был искренен, обещая, что если кто-то ещё раз пальцем тронет Клавдия Юрьевича Сапелкина, то он от горя усы сбреет. 

– Отвези меня на Балаклавский, – устало попросил Анин и в дороге был молчалив и угрюм. 

Махнул на прощание и заскочил в магазин за водкой. Прежде чем пригубить, с опаской позвонил домой:

– Меня отпустили…

– Жаль, что не в морг! – крикнула Алиса, и связь оборвалась. 

Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!» уныло подумал Анин и ощутил себя круглой сиротой.

Утром он получил от Коровина странную СМСку: «Все хорошее когда-нибудь кончается. Не поминай лихом. Ушёл в…» Наверное, «в запой», подумал Анин. Куда ещё? И тут же забыл о друге, потому что со всей яростью, на которую была способна, в трубку по второму каналу ворвалась Юля Баркова. 

– Это ты накаркал! – закричала она в пьяной истерике.

Он знал её именно такой, она возбуждала его откровенностью (откровенней оказались только Алиса и Герта Воронцова), и он воспринимал это за вселенскую истину и даже на некоторое время попал под влияние Барковой, пока Герта Воронцова не открыла ему глаза на неё. Она оказалась еврейкой. Не то чтобы Анин имел что-то против евреев, но с тех пор в общении с Юлей появилось опасение брякнуть что-то непотребное. Ему самому несколько раз звонили совершенно незнакомые люди и спрашивали, еврей он или нет. «А почему именно еврей?» – удивлялся он. «А потому что только евреи могут быть по-настоящему талантливыми». Пришло кое-кого разочаровать: «Нет, я не еврей, я на четверть татарин, на четверть русский и на две четверти просто вселенский человек». 

– Что накаркал? – невольно отстранил он ухо. 

– Фильм провалили! Куприянов меня бросил! Ты этого ждал? Этого?!

– Ничего я не ждал, – пробормотал он обескуражено. 

– Ты сволочь! – крикнула она так, что зазвенела люстра. – Сволочь! Сволочь! Сволочь! Сволочь!

И тогда Анин с досады закинул телефон под диван, где он ещё долго верещал голосом бывшей возлюбленной. 

Идиотка. Анин кое-как оделся и, мельком взглянув в зеркало, подумал, что не брился всего три дня, а куртка, как ворованная, и поплёлся в магазин. Голова трещала, как спелый арбуз после трепанации. Все чего-то хотят и требуют. Когда же я, наконец, умру? – думал Анин, поглядывая на небо, и желание уединиться на луне охватило его. 

Набрал водки, взял сыра с прошлогодней плесенью, какой-то экзотической колбасы, которую ему вежливо порезали, изучающе глядя в лицо, должно быть, узнали, зачем-то – заварных пряников и топлёного молока, хотя не любил его. Опохмеляться буду, тяжело мечтал он, вышагивая, не разбирая дороги, по лужам. 

Следом за ним долго тащилась дворовая собака, нюхая воздух. Чувствуя с ней единение, кидал куски, ворча в том смысле, что колбасы и так мало. Дома, не раздеваясь, прямо в коридоре, накатил стакан, занюхал сыром с плесенью, с удовольствием крякнул и под ласковый говор друга-телевизора уснул. Приснилась ему Алиса, которая в морге опознавала ни кого-нибудь, а его лично. Хотел умилиться в том смысле, что всех обхитрил, что он спит пьяненький на Балаклавском и знать ничего не знает, да проснулся и не просто проснулся, а с ощущением большёго несчастья, такого большёго, что грудь сдавило, как будто слон топтался. Что-то должно произойти, суеверно подумал он и услышал, как под диваном всё ещё разоряется телефон. 

Он разорялся очень долго, так долго, что со временем Анин перестал обращать на него внимание. Разорялся и днём, и ночью, и снова, и снова, пока, наконец, тому, кто звонил последним, видно, стало невтерпёж, потому что пока Анин с возмущением добирался до телефона, звонивший безостановочно сбрасывал звонок и набирал заново, так что даже получилась какая-то незатейливая мелодия.

– Пьёшь, мил человек? – насмешливо спросил незнакомый голос.

– Пью… – упёрто сознался Анин, выбираясь из-под дивана и отряхивая пыль с колен.

– А твой друг отдал концы…

И Анин вдруг узнал Клавдия Юрьевича Сапелкина по барственным ноткам, хотя никогда не слышал его по телефону. 

– Какой друг? – не понял Анин, вздохнув тяжело, как ныряльщик вынырнувший из мрачной глубины.

– У тебя что, друзей много? – насмешливо спросил Сапелкин.

– Хватает, – сдержался, чтобы не нахамить, Анин и почему-то в недоумении подумал о Базлове.

Базлов, как и все, конечно же, мог дать дуба, но ни за что на свете не сделал бы этого по глупости. А ещё он к моей жене клеит, вспомнил Анин, к тому же должен мне миллионов пятьдесят. Стало быть, умереть не имеет права по определению.

– Коровин, вот кто! – разочаровал его Сапелкин.

– Коровин?! – ахнул Анин и поискал глазами бутылку. 

Она стояла посреди стола. Анин точно знал, что бутылке есть водка и никуда не надо бежать.

– Он самый, – раздалось в трубке, – вскрыл себе вены. 

– Вены… – как эхо растерянно повторил Анин.

– Завтра в час похороны. 

– А какое сегодня число? – заподозрил неладное Анин.

– Ну ты даешь! – усмехнулся Сапелкин. – Восемнадцатое! Восемнадцатое, мил человек! Бухать надо меньше!

– Восемнадцатое! – Анин схватился за голову, которая так болела, что казалась огромным чирьем. 

Выходит, я три дня мух давлю! – ужаснулся он, но не самому этому факту, а тому, что потерял счёт времени. 

– Где? – машинально спросил он. 

– На Троекуровском. Как раз этим занимаюсь. 

– Я понял, – сказал Анин и потянулся за стаканом. 

В голове почему-то пульсировала мысль: «Как всё просто!» Он представил себе голого Коровина в ванной, полной крови. Его передёрнуло. Не так он думал о смерти, а как о подлости или коварстве. И только когда выпил, до него дошло – нет больше Витьки Коровина! Нет, и всё! А если бы я ему перезвонил? Если бы уговорил, если бы ещё раз слово дал поговорить с Арбузовым? – гадал Анин. Крутанул бы меня, подлец, в два счёта, знаю я его. Он ещё в ресторане принял решение, потому и куролесил. Сжигал за собой мосты. И Анин вспомнил ещё об одном друге по институту, Иване Резникове, который после дачного сезона сам диагностировал себе саркому, а московские светила даже консультировали его бесплатно, настолько она была редкой формы. Все началось с пятен на ногах. Как всё просто.

 

 

Женщина-мак

 

Падал редкий снег. Каркали голодные вороны. Анин поёживался, его знобило, словно подкрадывался грипп; хотелось очутиться дома, на любимом диване и обо всём забыть. 

Краем глаза он видел изящную руку жены в кожаной перчатке и рукав шубы. Бельчонок пилила с утра, и поэтому на душе скребли кошки.

Витьке будет спокойно, глупо подумал он, глядя на припорошенную снегом землю, тихую и сонную, казалось, не имеющую к происходящему никакого отношения. Но главное было не в этом.

– Какой-то ты зелёный, – сонно заметил Клавдий Сапелкин. – Здесь тебя в комиссию назначили.

– Какую? – покосился Анин.

– Общественную, – через губу обмолвился Клавдий Сапелкин. – Говорить будешь?

Хорошо, что не ты главный, неприязненно подумал Анин и оглянулся: на них, в полный рост, не мигая, смотрел Влад Галкин. Наверное, он теперь знает больше, чем все мы вместе взятые, суеверно подумал Анин.

– Скажу пару слов, – он потоптался, стараясь не глядеть туда, где лежал Коровин. 

Гроб открыли для прощания. 

– Товарищи… – сказал Анин, – я, как и все вы, друг Виктора…

Его тошнило. Молоко не помогло. В душе стоял комок. Надо было выпить коньячка, как предлагал пошляк и циник Митя Борейченков, но душа не принимала. 

– Товарищи, – повторил Анин, – все мы его любили, и все мы будем там… – Анин поднял глаза на Коровина: Коровин был белее снега, даже усы поседели – Я, наверное, раньше всех вас… – вырвалось невольно.

Клавдий Сапелкин неодобрительно покосился, мол, нечего тоску нагонять. А Митя Борейченков шевельнулся всей своей массой:

– Сплю-ю-нь! 

Герта Воронцова, стоящая по другую сторону гроба, от удивления вытаращила глаза. Она привыкла, что женщины его не понимали, а мужчины неизменно – в восторге, но никогда не видела таким беззащитным, даже в постели, поэтому считала себя ангелом-хранителем Анина, подпуская к нему только тех, кто был безобиден; вот только с Алисой Белкиной промахнулась, злорадно думал Анин, совершенно не жалея Воронцову, которая была преданней собаки. 

Мать Коровина, замученная жизнью, тоскливо заголосила:

– А-а-а-а…

На сосне каркнул ворон, словно подсказывая то, о чём думали все, то бишь о бренности и вечности, а не о человеческой душе. 

– Не потому что я какой-то особенный, а потому что мы с Витькой похожи, – продолжил Анин, когда мать Коровина смолкла, чтобы набрать воздуха. – Ему, как и мне, требовалось совсем немного, нашего внимания. Больше ничего. Ни денег, ни славы, только нашего внимания. И в этом всё величие настоящего актёра! Слава Виктору Коровину!

– Хорошо, – оценил, стоящий слева от Анина, болезненный Юра Горбунов. – Я бы добавил: – Прости нас, Витя Коровин!

На какое-то мгновение смерть Коровина всех объединили; профессиональные распри были забыты. Клавдий Сапелкин незаметно промокнул глаза. Герта Воронцова понимающе кивнула. Николай Бараско, который смолоду хлебнул от невзгод актёрской профессии, показал большой палец, мол, уважаю! Митя Борейченков сунул Анину фляжку. Анин отступил в толпу, глотнул. Ему полегчало. По лицу катились то ли слёзы, то ли талый снег; душу сжала ледяная рука. Анин ещё раз приложился. 

– Ну хватит! – Алиса вырвала фляжку, одарив Митю Борейченкова гневным взглядом. 

Она его не любила, потому что он мог выпить немерено, и Анин приползал от него мертвым. 

– Я бы так не смог, – нервно сказал Анин, прощая ей за святое то, что не простил бы никому другому.

– Что? – не поняла Алиса. – Стать неудачником? – саркастически уточнила она. 

Рыжий локон мило выбился из-под чёрной шали и напоминал о недавней счастливом поре их влюбленности, однако, серые глаза глядели сосредоточенно, словно решали проблему мироздания, и не сулили в будущем ничего хорошего. 

– Почему сразу «неудачником»?! – вспыхнул он, чувствуя, что за последние три дня что-то изменилось в худшую сторону. – Почему?! Зарезать себя!

Алиса осуждающе постучала себя по лбу, мол, нашёл о чём талдычить на похоронах, и в свете его недавней провинности ядовито пообещала, чтобы испугать:

– Ты кончишь не лучше!

Последнее время у неё появилась привычка шпынять его безжалостно, и он ещё толком не понял, как реагировать. Может быть, поэтому я и приберёг себе берлогу на Балаклавском? – мучился он жалостью к самому себе, пропащему и никудышному; сердце ещё раз сдавило. Всё кончено, думал он. И сладкое чувство восторга наполняло душу: умру назло всем, а тебе в особенности, Бельчонок! 

– Обещаю начать работать над сценарием... – терпеливо пробормотал он, сцепив зубы, чтобы она только стала той прекрасной, терпеливой и нежной, которой была когда-то, когда грела его душу. 

– Ну слава богу! – всплеснула руками Алиса. – Взялся за ум! И пожалуйста, – вдруг любя поправила на нём шарф и поцеловала в губы, – пьёшь последний день! 

Он вспомнил, как увидел её впервые – легкую, воздушную – фею, которую стал называть Бельчонком. С тех пор она научилась искусно загонять его в угол, и как ни странно, он только скрипел зубами, не в силах привыкнуть к роли подкаблучника. 

У нас наступил период, когда большинство людей разбегаются по углам, ненавидя друг друга. Юность прошла, планы зрелости не сбылись, любовь растаяла, секс утратил свежесть, впереди десятилетия вымученной жизни, старость и смерть. Перспектива не из приятных, раскинул мыслями Анин и даже не огорчился. 

– Честное пионерское! – неловко пообещал он, не веря ни в чью искренность, и подумал в который раз, что зря женился. Надо было сразу после первой неудачного опыта податься не в актёры, а в отшельники, больше толку было бы.

 

***

Как главу социопатов Анина усадили подальше от президиума. 

– Не доверяют, – насмешливо заметил неунывающий Митя Борейченков и весело подмигнул. 

Клавдий Сапелкин держал речь. Юра Горбунов, которому из-за широкой спины Мити Борейченкова, ничего не было видно, спросил наивно:

– Когда бухать начнём?!

– Не гони, Шумахер, – промычал Николай Бараско и показал восхищённо пальцем на Сапелкина: – Вот чешет!

Сапелкин, действительно, говорил в том смысле, что следует брать пример с Виктора Коровина, о его твёрдых, как алмаз, принципах, а не размениваться по мелочам, то бишь надо ждать высоких во всех смыслах ролей. Точнее, он сказал: «Смоктуновских! Только не у каждого та лестница есть!»

Лицемерная скотина, думал Анин, такие долго живут и умирают в окружении алчущих родственников. 

– Я и не гоню, – расстроился Горбунов, незаметно опрокинул в себя рюмку и извинился взглядом перед Алисой. 

Алиса знала, что после того, как Юру Горбунова уволили из театра Ермоловой, он здорово сдал, сделался мятым, как туалетная бумага, пенсии не хватало, сниматься приглашали всё реже и реже, на пятки наступало молодое поколение. Было отчего запить. Она понимающе улыбнулась и подумала о муже, что он тоже в таком же идиотском положении, но даже не подозревает об этом, хотя вид у него страдальческий: залысины, редкие волосы, глаза пустые. Надо было что-то предпринимать, хотя бы из-за детей, но она всё не решалась, откладывая, как всегда, на потом.

Николай Бараско сказал в характерной для него вкрадчивой манере:

– Всё равно дурак! – И вопросительно оглядел всех, кто сидел рядом за столом. 

Все согласились и с облегчением заёрзали. А то сидят, как на насесте, подумала Алиса. Юра Горбунов навёрстывал упущенное:

– За мной жена в пять заедет, – и в нетерпении схватил бутылку. 

– Меня, слава богу, никто не ждёт, – заверил Николай Бараско, накладывая себе в тарелку «шубу с селёдкой», намекая таким образом на свой последний скандальный развод. 

Все знали, что Николай Бараско везёт так, как никому ещё в жизни не везло, даже Анину, кризис киноискусства его абсолютно не коснулся, амплуа его ценилось на вес осмия, а жены вешались на него быстрее, чем игрушки на новогодняя ёлку; и животик себе завёл, и деньгами сорил, как сибирский купец. Однако на нём лежала та же печать усталости, что и на Анине, и на Коровине и на Горбунове. Только Митя Борейченков ещё не познал горечь разочарования, был щедр, с широкой русской душой и скор на язык и кулаки, что один раз подвело его в армии, но нет худа без добра – сделался богатым, счастливым и знаменитым.

– Вздрогнули, славяне! – тихо, чтобы не нарушать приличия, пробасил Митя Борейченков.

На них осуждающе зыркнули из президиума. Анин спрятался за соседа, испугавшись, что окончательно попадёт в чёрный список. Он ещё на что-то надеялся. Митя Борейченков заговорщически хихикнул:

– Чуть-чуть по маленькой, – покрутил рукой, едва сдерживая смех, – и курить пойдём. 

 Анин ждал: к нему вот-вот должны были подойти и сделать предложение. Подходили всегда и везде, отдавливая ноги, особенно на поминках. Однако вот уже и Сапелкин речь толкнул, и выпили крепко три по три раза, и даже Юра Горбунов начал икать, как всегда от избытка водки, но никто так и не примостился рядом, просительно заглядывая в глаза. 

Я как тот андалузский пёс подумал Анин, испугался и, опрокинув стул, побежал: мимо Арбузова, который отворотил поросячью морду в сторону, мимо Мамиконова, уткнувшегося в тарелку с конским копытом, и мимо Никиты Пантыкина, окруженного светскими львицами, цедящих актёрскую кровь. «Привет!» – по-свойски окликнул Борис Макаров с морским ежом вместо уха. Раньше он себе панибратства не позволял, а был весьма почтителен и скромен, подсылая своего ординарца Валентина Холода, тычущего всем держатель с полотенцами. Анин не отвесил Макарову оплеуху в это самое колкое ухо, лишь потому что кто-то, которого он не разглядел, громко сказал: «Наш Анин снова на конфликт нарывается». И он понёсся прочь, только бы подальше от лицемерных глаз и сочувствующих вздохов, однако, куда бы ни сворачивал, везде натыкался на Алису. 

– Что ты за мной ходишь и ходишь? – зашипел Анин, незаметно оглядываясь, на них пялились со всех сторон. – Чего ты за мной ходишь?!

– Паша, не пей, – попросила она. – Не пей, родимый!

Когда человек матереет, он перестает сострадать, подумал Анин.

– Сколько хочу, столько и пью! – отрезал он, ненавидя её всеми фибрами души. 

– Но ты же обещал! – упрекнула Алиса.

– Я обещал не пить?! – уточнил он, вопросительно склонив растрепанную с залысинами голову.

– Нет, – призналась она. 

– Я обещал пить последний день! – огорошил он её. 

– Ну, Паша… – произнесла она. 

– У меня друг умер! Друг! Могу я ради этого забыться?!

– Можешь! Самодовольный неудачник! – плюнула она и пошла через зал к выходу. 

И походка у неё была твёрдой и решительной, от бёдер, хотя и с лишним движением в районе лодыжки, которое придавало шарм и так нравилось Анину. 

– Ну и иди! – крикнул он и хотел добавить: «К своему Базлову!» Но не добавил, потому что это было совсем уже глупо. 

Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!» уныло подумал он и бесцельно потащился дальше, подволакивая ногу, которую отсидел. Он бы всё Алисе простил: и Базлова, и занудство, но слово «неудачник» оказалось последней каплей крови. 

– Ты чего такой мрачный, как баран на празднике? – спросил Митя Борейченков, когда Анин наконец нашёл прохладную струю воздуха и выскочил на огромный балкон. Здесь было свежо в прямом и переносном смысле. 

– Хочется голого секса, никаких отношений, – пожаловался Анин, ежась от сырости.

– Как я тебя понимаю, – у Николая Бараско сделались блудливые глаза, он сглотнул слюну. 

– Мужик, – как медведь, втянул в себя воздух Митя Борейченков, – а кому не хочется?! Назови мне? – и показал на киношную братию. 

– Ну-у-у… Я не знаю, – Анин оглянулся, вмиг успокоившись. Митя всегда действовал на него, как седативное средство. От балюстрады, возле которой они стояли, хорошо было видно толпу, перешедшую в третью стадию опьянения, и потому гудящую неприлично громко. – Может, Сапелкину? – предположил он мстительно. 

– Ты что! – в тон ему воскликнул Митя Борейченков. – У него же жена молодая. Она ему всё, что осталось, оторвёт. Впрочем, сейчас узнаем! – храбро мотнул он руками и сделал шаг в сторону зала. 

– Погоди! – остановил его Анин, делая грустное лицо и подхватывая Митю Борейченкова сзади под мышки. – Я пошутил!

В Анине вдруг сыграли инстинкты самосохранения: Сапелкин мог ещё пригодиться, мало ли что, вдруг пригласит в свору, только перед умным Бараско, который вмиг всё понял, сделалось стыдно. 

– А я нет! – Митя Борейченков развернулся, как пловец, и заехал локтём Анину в губу. 

Николай Бараско насмешливо смотрел на них, отскакивая и увёртываясь в нужные моменты. После долгих лет актёрского прозябания Николай Бараско вдруг стал так много и вкусно есть, что появились упорные слухи о его ранней грудной жабе.

С минуту они боролись, сбивая вазоны, как кегли. Победил ловкий Анин, усадивший Митю Борейченкова в один из них. 

– Фу-у-у… – глубокомысленно вздохнул Митя Борейченков, сорвал былинку, задумчиво пожевал и полез назад: – Чего у тебя с лицом?

– Да так ерунда, – ответил Анин, прикладывая платок. – Пойдём выпьем?

– К чёрту! – безапелляционно сказал Митя Борейченков, поводя плечами. – Я курить буду! Слушай, а чего мы боролись?

– Я не помню, – сказал Анин.

От водки и усердия он, действительно, забыл причину конфликта. 

– И я! – добродушно засмеялся Митя Борейченков и хлопнул Анина по плечу. – Хороший ты мужик, Паша, легко с тобой!

– Моя жена другого мнения, – кисло заметил Анин, отстраняясь от дыма. 

Он не курил с тех пор, как откосил от армии. В психлечебнице, где он лежал, ему сказали, что у него слабые лёгкие, а сосуды в голове, как «у пятидесятилетнего боксёра, который перенёс не один десяток нокаутов». «Не надо становиться против тяжеловесов, – предупреждал тренер. – Не надо!» Но он всё равно лез и лез, испытывая себя на прочность. Потом это стало девизом его жизни: «Бей первым, и ты победишь!»

Подошёл пьяный Юра Горбунов и громко икнул: 

– Вы верите, что Витька мог себя зарезать?

– Нет, конечно! – безапелляционно заявил Митя Борейченков. – Просто так не мог, но если приказала собака!

– Какая собака?! – крайне удивился Анин, чувствуя, что глупеет на глазах. 

– Какая?.. – качнулся Митя Борейченков всей своей массой. – Обычная. Там в темноте бегает… – размашисто махнул рукой с сигаретой, но лицо у него оставалось абсолютно серьёзным, разве что в глазах плясали чёртики. 

За рекой горели огни и слышался шум ночного города. 

– Не-е-е, не мог, – не обращая ни на кого внимания, сказал Юра Горбунов. – Он актёр классный, но не псих. 

– Не повезло, – сердечно вздохнул Николай Бараско и насмешливо посмотрел на Юру Горбунова.

– Что? – воинственно спросил Юра Горбунов. – Что? У меня зелёные рога выросли?

– Нет, но ты выглядишь, как Шрек-два!

Все радостно заржали, Анин – тоже. 

– Пошли вы!.. – взорвался Юра Горбунов.

Николай Бараско страшно деликатно потупил взгляд. Обычно из-за таких мелочей никто не ссорится. Повседневность вредна для актёра, вот Митя Борейченков и выдумывал всякую ерунду, тоже, однако, заводясь, подумал Анин.

– По-твоему, только психи вскрывают себе вены? – агрессивно спросил Митя Борейченков, и лицо у него сделалось дюже философским. 

– Не всегда, – исключительно на нём сосредоточился Юра Горбунов.

Желваки у него заиграли, он тоже был горячим, как все мелкие люди. 

– Он просто ушёл из жизни тех людей, с которыми ему было плохо, – объяснил Митя Борейченков, на этот раз демонстрируя абсолютно честные глаза, уличить его в лицемерии было невозможно. 

– Думаешь? – икнул Юра Горбунов и успокоился. 

– Уверен, – подтвердил Митя Борейченков. – Смотри, сколько, – и ещё раз показал на зал. 

– И мы такие же? – удивился Юра Горбунов.

– Естественно, – занялся самобичеванием Митя Борейченков, выговаривая каждый звук. 

– Я не такой! – отрёкся Юра Горбунов. – Я лучше! Меня Маринка ждёт.

Маринка Яковлева, его жена и примадонна в «Геликон-опере», души в нём не чаяла, должно быть, поэтому Юра Горбунов был ещё жив. 

– Такой же! – со всем пылом души заверил его Митя Борейченков.

– Нет! – простодушно икнул Юра Горбунов.

– Такой же! – задумчиво выпустил облако дыма Митя Борейченков и посмотрел на них, жалких и никчёмных коротышек. 

– Можно, я тебя ударю? – жалобно попросил Юра Горбунов.

– Ударь, – наклоняясь, великодушно подставил щеку Митя Борейченков. – Только не больно. 

– А у меня аневризма, – вдруг сказал Николай Бараско.

И все уставились на него, как на снежного человека. 

– Где? – озадаченно выпрямился Митя Борейченков.

– Здесь, – Бараско постучал себя по лбу. 

– Врёшь! – возмутился Юра Горбунов. – Ну, ведь врёшь, сукин сын!

Он словно говорил: ну, я болен, давно и неизлечимо, а ты-то, молодой и красивый; с чего бы вдруг?

– Нет, не вру. Сегодня узнал, – старался глядеть на них честно Бараско, хотя рот у него так и растягивался в ехидной ухмылке, мол, подкузьмил я вас, не ожидали; поэтому обычно ему с первого раза никто не верил, полагая, что он всегда и везде юродствует, даже на мостике боевого корабля, однако, надо было знать Николая Бараско, который до сих пор помнил, кем он был совсем недавно – типичным бомжом, без семьи, без денег, без будущего. 

Теперь он навёрстывал упущенное, как петиметр. Последняя жена, актриса «Современника», похожая на жердь, с пухлыми, гелевыми губами, отсудила у него квартиру в Питере и даже претендовала на самое кровное – гонорары, но с этим у неё ничего не вышло, потому что она никогда не играла с ним ни в одном из фильмов, а хитрый Бараско соответствующим образом оформлял свои договоры, на которых даже стояла её подпись с отказом от претензий. Отныне Николай Бараско снимал квартиру на Валовой и, казалось, в одиночестве был счастлив и даже наслаждался жизнью, пользуясь услугами обычных vip-проституток, не утруждая себя любовью и надеждами. А оно вон как, подумал Анин. 

– Не фига себе, – озадачился Митя Борейченков в стиле апарт и озадаченно почесал затылок. 

– Так ты же умрёшь?! – неподдельно заволновался Юра Горбунов.

Уж он-то знал, что такое болячки, палаты и капельницы, и думал, что это прилипало только к нему.

– Знаю, – с достоинством ответил Николай Бараско, – может, прямо сейчас, а может, через десять лет.

– И что, ничего нельзя сделать? – ещё пуще заволновался Юра Горбунов.

Он представил, что так же внезапно кончится, хотя жена пичкала его лекарствами, как пичкают антибиотиками рыбу в садке. 

– Может, и можно, откуда я знаю! – поскромничал Николай Бараско.

Его актёрское кокетство стало фирменным знаком, с учётом которого делались сценарии, даже партнеров специально подбирали под него – не выше переносицы. И Николаю Бараско, как никому, везло. «Настало моё время», – говорил он, с оглядкой на жён, ибо не знал, какая из них предаст его раньше, чем опустошит его кошелёк. 

– Погоди, тебе, что, ничего не объяснили?! – удивился Юра Горбунов, справедливо полагая, что отечественная медицина никуда не годится, а всё дело в хорошем блате и мздоимстве. 

– Может, и объяснили, – вошёл в роль неизлечимо больного Николай Бараско, – только я понял одно: пить нельзя, а волноваться – подавно. Зачем тогда жить?! – и вскинул руку в жесте отчаяния из фильма «Взволнованный самоубийца». 

И это тоже было кокетством, которое так нравилось зрителю. Его обожали. На него глядели с восторгом – что он ещё выкинет на экране?!

– Ну ты даешь… – снова невпопад сказал Митя Борейченков, – слушай, тебе хорошую бабу нужно, чтобы напряжение сняла. 

– Бабу?.. – на мгновение озадачился Николай Бараско и наконец-то стал самим собой, то есть без той киношной мишуры, которая пристала к нему как банный лист. – Не-е-е-е, с бабами у меня обычно сплошная проблема, – поморщился он, должно быть, вспомнив все свои семейные коллизии. 

– А хочешь, мы тебе прямо здесь её найдём?! – загорелся Митя Борейченков, и глаза у него наполнились диким восторгом. 

Он был известным сводником, рука на этот счёт у него была лёгкая, как у цыганской ворожеи. 

– Кого? Проблему? – хихикнул Николая Бараско, на мгновение показав редкие, прокуренные зубы. 

– Нет, зачем? Обычную бабу! – засмеялся от души Митя Борейченков, заглядывая в чёрное, московское небо и не находя в нём ничего интересного, кроме жёлтой огромной луны. 

– Я уже ни на что не годен… – признался Николай Бараско, поникнув головой.

– В смысле?.. – не глядя на него, насмешливо уточнил Митя Борейченков; морда его при этом выразила полнейшее ехидство. 

– В смысле психики, – болезненно поморщился Николай Бараско, понимая, что с актерами откровенным быть нельзя, тут же намотают на ус. 

И всем стало ясно, что никакой бабы ему, действительно, не нужно, что он устал душой и телом и рад только развесёлой компании, выпивке и людскому шуму в зале. 

– Ерунда! – заверил Митя Борейченков. – Вон какой станок пропадает, – и мечтательно поцокал языком, поглядывая в зал. 

– Точно! – обрадовался Юра Горбунов, высматривая кого-то за спиной у Анина. – Я её давно приметил. Фигура у неё шикарная… – Юра Горбунов в восхищении покачал головой, явно забыв о Маринке Яковлевой, которая, кстати, не позволяла ему никаких вольностей насчёт доступных и недоступных женщин, дабы он из-за отсутствия брезгливости не притащил в домашнюю постель какой-нибудь заразу. В студенческие годы он был большим гулякой, мог пить три дня кряду с тремя однокурсницами, по очереди затаскивая их в постель, правда, с годами хватка у него ослабла, а вместо неё на лице у него появилась растерянность, он вдруг стал понимать, что жизнь не такая, какой он хотел бы её видеть до конца своих дней. 

 Анин сделал усилие, чтобы не оглянуться. Не любил он эту вульгарную мужскую жеребятину, предпочитая думать о женщинах романтично и непредвзято, и составлять собственное мнение. 

– Хороша… хороша… – мечтательно произнёс Митя Борейченков, – сам бы взялся, но… женат! А для друга ничего не жалко! – и хлопнул тяжёлой рукой Николая Бараско по плечу.

Николай Бараско кисло сморщился, припомнив всех своих жён, которые сосали из него и сосали и высосали все жизненные силы. Юра Горбунов пошло засмеялся, поняв его сомнения; а Анин подумал, что женщина, которую они приметили, наверное, одна из шлюх, которые обычно попадали на такого рода мероприятия непонятно как.

– Ну вас к чёрту! – Анин катастрофически быстро трезвел. – Дураки! – Развернулся, мотнув широкими плечами, и пошёл искать водку. 

Хватит с меня разочарований и смертей, думал он, сколько можно! Я устал. Нужна определённость, а не пьяный трёп. Определённость в моём положении – это та соломинка, которая может спасти, или не спасти, как повезёт. Его потянуло на философствование со всеми обидами, которые сопутствовали жизни, и он припомнил их все, скопом, от школы до нынешнего дня, в котором царствовала Алиса. 

– Погоди, я с тобой! – кинулся Митя Борейченков. 

Но почему-то так и не нагнал его. Зато проходя мимо бара, Анин увидел себя в зеркале и страшно испугался: лысый, старый, с бульдожьими складками под челюстью. «Эта фигня, которая смотрит на меня, мне страшно не нравится», – заявил он сам себе. Отражение в зеркале не имело никакого отношения к реальности: Анин всегда казался себе выше, красивее, а главное – мужественнее. Настроение упало ниже плинтуса; напьюсь, обречённо решил Анин, напьюсь.

Его остановило только одно: на другой стороне бара Митя Борейченков во главе троицы убалтывал женщину. Мастером он был по этой части, давил на жалость и слезу, ну и на сознательность, конечно. Однако на этот раз он проделывал это не для себя, а для Николая Бараско. Женщина была яркая, как мак, и безумно походила на Светку Лазареву, которая жила в Ялте, только лицо у неё было ещё более юным, не оформившееся, а ноги, как у Светки, стройные, и такая же осиная талия, и шикарная копна блестящих каштановых волос. 

Не может быть, суеверно закрыл глаза Анин, вспомнил то, произошло у них со Светкой; и там, в прошлом, всё было прекрасно и естественно, без фальши и надрыва; такое не забывается. Даже с Бельчонком у них было не так красиво, а с Лазаревой было. Теперь-то я разбираюсь, с превосходством над собой, тем прежним, каким я был, глупым и наивным, подумал Анин. Теперь меня на мякине не проведёшь. 

С завтрашнего дня начинаю новую жизнь! – решил он. Брошу пить, займусь делом, какие наши годы? Женщин побоку! Напишу сценарий и поставлю фильм! Заодно и Базлова на вшивость проверю, а уже потом точно повешусь на рояльной струне, всё лучше, чем умереть от алкогольного инфаркта. 

К его счастью, когда он снова открыл глаза, ничего не изменилось, и это была по-прежнему она – Котя, как он любовно звал Светлану Лазареву; в детстве у него была кошка по кличке Катерина; и Митя Борейченков в свойственной ему неотразимой манере обольщения, гнул и гнул своё, кивая на Бараско, мол, дюже талантлив, лучше не найти, он и спляшет, и споёт, и денег у него куры не клюют, а щедр – не знаю, как! В общем, покупали, как барышники, разве что в рот не заглядывали. Анину стало почти физически дурно. Он понял, что на его глазах растаптывают то светлое и неповторимое, что он испытывал к Лазаревой. 

– Котя! – воскликнул он неожиданно для самого себя. 

Женщина-мак оглянулась, как оглянулась бы Светлана из того прошлого, в котором осталась. Давнее чувство вины всплыло в Анине, и он застыл, как соляной столб. 

Все четверо тоже уставились на него, как на круглого, неповторимого идиота, который способен всё испортить одним махом. Митя Борейченков, ехидно улыбаясь, крикнул:

– Паша… ау! – и помахал ручкой, мол, у тебя все дома в такой ответственный момент? 

 Анин заставил себя сдвинуться с места. Ноги были каменными. Казалось, он тащит пудовые гири через пустыню Гоби, и путь, ой, как далёк, но до цели, не сводя глаз с Лазаревой, всё-таки добрался как раз вовремя, чтобы друзья не успели опомниться. 

– Так, мужики… – рыбкой поднырнул под локоть Мите Борейченкову и смело отпихнул его животом, – у меня с дамой свидание. Так ведь? – покосился, как гусар на лошадь. 

– Так, – засмеялась женщина-мак. 

И его удивило, что она абсолютно беззащитна, даже со своими яркими губами, призванными поставить барьер перед любым мужчиной; и в этом она тоже походила на Светку. Сердце у Анина дрогнуло: в этот момент её карие, бессовестные глаза, как у Светки, казалось, сделали с ним то, что не могла сделать жена целых пятнадцать лет, и Анин чуть-чуть отпустил вожжи. Насколько он не доверял никому, настолько же был осторожен, а здесь, на тебе, не удержался и отпустил. Опыт говорил ему, что всё ложь и неправда, что на романтиках воду возят с понуканием, однако, ничего поделать с собой уже не мог, отпустил так отпусти, и его понесли чувства. 

Первым опомнился Митя Борейченков и, вытаращив глаза на Анина, всё понял: не надо будить зверя, это плохо кончается. Непонятно, почему Анин так поступил, ну да бог с ним, неважно. Однажды на даче они схлестнулись, причём из-за какой-то ерунды, о которой тут же забыли, досталось, как ни странно, ему, то бишь Мите Борейченкову, потому что он берёг Анина, не дюже махался, поэтому сейчас попытался сгладить ситуацию, памятуя о том, что у Анина кризис. 

– Мы уходим, – миролюбиво сказал, – хотя это неправильно!

– Чего неправильно?! – грубовато уточнил Анин, невольно сжимая кулаки, и глаза у него заблестели, как у шального. 

Минуту назад он мечтал повеситься на рояльной струне, а сейчас жизнь вывернула неожиданное коленце, и появилась глупая надежда, в которую Анин не верил последние лет двадцать, как не верил ни одному режиссёру, потому что нет хуже играть чужой опыт. Не уживался он с этим чувством; съемочную площадку делил, но не уживался, потому что в редкие моменты чужой опыт совпадал с его личным опытом, и от этого оскудеваешь, выхолащиваешься и становишься похожим на мёртвый, осенний лист. 

– Люблю тебя, мерзавец! – обнял его Митя Борейченков с блаженным выражением на лице и, подхватив Николая Бараско под руку, утащил его, упирающегося, на другой конец бара, пообещав: – Я тебе лучше виски куплю!

Юра Горбунов ничего не понял и, жалко улыбаясь, поплёлся следом, вопросительно оглядываясь на Анина и незнакомку. 

– Идите, идите! – нервно крикнул Анин и повернулся к ней, помолчал, набычившись, и сказал, как только один он умел: – Котя, я искал тебя сто лет!

Никому так не говорил давным-давно, даже Бельчонку, потому что Бельчонок перестала реагировать на его слова и сделалась почти чужой, и в этом Анин не был виноват; в этом было виновато время и то, что происходит между мужчиной и женщиной, когда они живут бок о бок целых пятнадцать лет. 

– Женя, – поправила его женщина-мак с улыбкой. 

– Светка, – произнёс он с тоской, понимая, что с этого момента она навсегда покидает его. 

В памяти всплыло то последнее, что он запомнил перед кровавой вспышкой: её безумно прекрасный, просто королевский поворот головы. Сюрреалистичность происходящего только обострила чувства. Он словно забыл, что прошло столько лет; и жизнь обманула его в очередной раз. 

– Ж-е-н-я… – сделала она скидку на его пьяное состояние и тряхнула головой так, что тёмная прядь упала ей на лицо, и от этого оно сделалось ещё ярче и коварнее. 

– Женя, – попробовал он на вкус, ещё не доверяя ни слуху, ни ощущениям. 

– Да, – подтвердила она, повернув голову совсем, как Светка, по-королевски, с надменной красотой, – Евгения Таганцева, консультант Сапелкина. 

– Опять этот Сапелкин! – нашёл причину вскипеть Анин и невольно глянул туда, где сидел Сапелкин.

Клавдий Юрьевич толкал очередную речь, но так как его уже никто не слушал, то доверился кулуарной своре.

– Мой наниматель, – добавила Таганцева, и в глазах у неё возникла искра смеха, но не превосходства, а понимания; и это было то единственное, что могло ещё удивить Анина в этом мире, ибо он давно уже довольствовался суррогатом в чувствах и устал ждать настоящего и цельного. 

В отличие от Бельчонка, которая последние лет пять бесконечно демонстрировала опыт, Таганцева глядела на него вопросительно и чем-то походила в этом отношении на вечно кланяющегося Базлова. Но Базлов унижался, а здесь всё было по-другому, неизбывно. 

– Вот как! – сказал Анин, не упуская в ней ничего: ни внимательных глаз, ни блестящих волосы, ни полного отсутствия самодовольной агрессии, свойственной большинству молодых женщин до того самого момента, как они узнавали в Анине актёра.

Слово «наниматель» прозвучало для него, как «любовник». А с другой стороны, слава богу, не актриса, здраво рассудил он, ибо даже в постели с актрисами надо было разговаривать только о том, какие они гениальные. Взять хотя бы мою жену, подумал он о Бельчонке, но тут же оставил эту тему, ибо давно устал от мысленных споров с женой. 

– Я ассистент по актёрам в картине «История будущего», – добавила Таганцева, заподозрив, что это совсем не то, о чём подумал Анин. – А в свободное время арт-директор фестиваля «Бегущая по волнам», или наоборот, вначале арт-директор, а потом – ассистент. 

Но он сообразил ещё до того, как она закончила фразу. 

– Ах! – И пазл к разочарованию Анина сложился окончательно, однако, совсем не так, как он расфантазировался; а расфантазировался он о том, что они пойдут и лягут в постель. 

Они были заочно знакомы. Таганцева звонила ему несколько раз в год и приглашала на фестиваль то во Флоренцию, то в Берлин, но Анин так же из года в год вежливо отказывался. Вот откуда я её знаю. У меня и в мыслях не было, что она – вылитая Лазарева, иначе бы я, ни минуты не раздумывая, явился бы на этот чёртов фестиваль с огромнейшим букетом огненных роз. Догадка о том, что в жизни он по большому счёту свалял дурака, овладела им. Нет, не так он себе её представлял, прямее и ровнее, что ли, даже по восходящей, но только не сплошными кругами и не предательством самого себя. А выходило, что я всегда ошибаюсь, отчаялся он; и объяснения этому не было, как не было объяснения всем тем случайностям, которые происходили с ним с тех пор, как он осознал себя как актёр. 

– Все мои предложения остались в силе, – сказала Таганцева с такой приятной выдержкой, словно абсолютно не поняла шальных мыслей Анина. 

Идиот, покраснел Анин, круглый, неповторимый, и впал в ступор. Он мог думать только о том, что разговор короткий и мордой в грязь. Как правило, женщины так с ним не поступали, а он, подлец, поступал, ибо что это было его защитной реакция от пошлости жизни, от своей известности, будь она трижды проклята; и он точно так же не жалел себе, как не жалел никого из своего окружения, и посему многие его считали грубияном. 

– Я вам позвоню, – сжалилась она, оберегая себя тем самым королевским поворотом головы, который так очаровал Митю Борейченкова и Юру Горбунова.

– Да… пожалуйста… – сцепил он зубы, сгорая от стыда и не давая себе никаких поблажек. 

– Нет, правда! – вспыхнула она в ответ на его отчаяние. – Мы едва знакомы… 

Впервые за много лет он ощутил себя ребёнком и едва не доверился ей, как попу на исповеди. С этого момента между ними возникла та сердечность, которая могла стать прологом нечто большёго. 

– Мы знакомы целую вечность, – запротестовал он, цепляясь за прошлое, как за самый надёжный якорь. 

– Странно… – призналась она под его косым взглядом, – у меня точно такое же чувство, – и словно ступила на шаткий мостик, от волнения её лицо вспыхнуло и стало таким же пунцовым, как и губы. 

– Послушай, – предпринял он ещё одну попытку. – Ты очень похожа на одну женщину, которую я любил, но она… она… – у него не хватило сил договорить, потому что он и так был слишком откровенен.

– Она погибла, – досказала за него Таганцева и повернула голову так, как до безумия нравилось Анину в Светке. – Я знаю. Это моя старшая сестра. У нас только фамилии разные. 

Земля разверзлась, Анин упал на дно бездны и понял, что Таганцева должна презирать его и ненавидеть.

– Прощайте, – сказал он, разворачиваясь на каблуках, – мне стыдно. 

И пошёл, забыв одежду в гардеробе. Митя Борейченков нагнал его, силой усадил в такси и повёз домой, стараясь не глядеть в его сторону, потому что всю дорогу Анин, не таясь, рыдал взахлеб. С ним случилась истерика, одна из тех редких истерик, которую он мог себе позволить только при Мите Борейченкове. 

– Ну ладно тебе, старик, ладно, – успокаивал Митя Борейченков его, – с кем не бывает, – и тыкал в нос фляжкой с коньяком. 

– Только ни о чём меня не расспрашивай, – просил Анин, клацая зубами по фляжке, – только ни о чём… 

Прошлое застыло, как верстовые столбы; прошлого у него Таганцевой не было; и это убило его.

– Не буду, – обещал Митя Борейченков.

– Я большая скотина! – каялся Анин.

– Да ладно тебе… – успокаивал его Митя Борейченков.

– И она права!

– Кто?! – безмерно удивился Митя Борейченков, ожидая правды о чём угодно, но только не о том, что услышал. 

– Бельчонок! Вот кто! – и Анин снова рыдал взахлеб. 

Больше всего ему было жалко самого себя, своего прошлого, в котором ничего нельзя было изменить. 

– Будь проклят этот мир! – страдал он. – Будь проклят!

Они взяли хорошей водки, самую шикарную закуску, которую только можно было отыскать в магазине, и просидели до утра, разговаривая на отвлечённые темы. И им казалось, что они понимают друг друга так, как никогда никого не понимали в жизни. 

На рассвете Митя Борейченков ушёл, спросив на всякий случай:

– Надеюсь, ты, случайно, не того?.. – и внимательно посмотрел на Анина.

– Что «случайно, не того»?

– В петлю не полезешь? – заглянул Митя Борейченков в глаза. 

– Не полезу, – успокоил его Анин. – Иди, иди, – и даже махнул, мол, ничего не случится, что я дурак, что ли?

Он и не думал об «этом». Кто об «этом» думает с похмелья? Но как только за Митей Борейченковым захлопнулась дверь, поискал глазами соответствующий предмет. Рояльной струны в квартире, конечно, не было. Главное, чтобы не так, как Витька! – зарёкся Анин. Мысль, о том, что его голого, холодного и скользкого будут тащить из ванной, что о нём будут горевать так же цинично, как и о Коровине, только подстегнула его. Назло всем, решился он, даже не думав о Бельчонке. Распахнул кладовку. Под потолком, обвязанный альпинистской верёвкой висел рулон старых обоев в паутине. Анин вытряхнул их на пол и принялся развязывать узлы зубами. Ни одно дело до конца не довёл, с ожесточением думал он, ни одно! Будь всё проклято! Сейчас! Только сейчас! И не нашёл лучшего, как податься в ванную, чтобы выбрать трубу отопления. Как в «Англетере», когда повисну, ткнусь мордой, подумал он, глядя на трубы. Желание побыстрее довершить поступок, охватило его. 

Веревка оказалась жестком и заскорузлой. По правилам её надо было бы намылить, но и так сойдёт, решил Анин, не барин, и, сунув голову в петлю, тут же соскользнул ногами с края. 

Он абсолютно не ожидал, что сразу начнёт задыхаться и даже забеспокоился по этому поводу, но потом подумал, что это временные трудности и что все неудобства пройдут сами собой, главное, их проскочить. Но когда в голове зазвенело и образовалась пустота, он чисто инстинктивно стал искать опору под ногам, ощущая, что пустота засасывает всё глубже и глубже, а звон становится просто таки невыносимым. 

Однако ноги почему-то всё соскальзывали соскакивали, и тогда Анин, уже теряя сознание, ухватился за трубу и дёрнул что есть силы. Раздалось яростное шипение, всё вокруг заволокло клубами пара, и Анин понял, что сидит в ванной, а сверху на него, как из брандспойта, с шипением бьёт струя горячей воды. 

Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!» оторопело подумал Анин, с третьей попытки переваливаясь через край ванны и, как слепой, ища полотенце. 

 

***

Утром следующего дня ему, трезвому и умиротворённому от работы над комедией, позвонил Кирилл Васильевич Дубасов:

– Паша, будешь у меня сниматься?

– Кем? – сдержанно поинтересовался Анин, подумав, что это очередной розыгрыш на фоне всеобщего безумия. 

С дикцией, которая и в былые-то времена у Анина не была на высоте, вообще стало плохо. 

– Старым мастером кун-фу, – терпеливо объяснил Дубасов, хрипя, как старые меха. 

 Анин представил тяжелое, обрюзгшее лицо Кирилла Дубасова, его астматическое дыхание и падающую походку, с сожалением посмотрел на страницу ворда с набранным текстом и сообразил: почётная негативная роль, как у Виктора Коровина, обеспечена. Докатился, но это лучше, чем ничего, здраво рассудил он, и даже лучше, чем сценарий, над которым надо ещё корпеть и корпеть, выводя эту самую фабулу. Душа только и твердила, что сценарная работа – не твой хлеб, что надо двигаться, бегать, прыгать, пить, нравиться женщинам, драться, сквернословить, богохульствовать, презирать, любить и ненавидеть, а не барабанить по клавиатуре в гордом, беспросветном, тоскливом одиночестве, отвлекаясь разве что на вездесущие ошибки, выскакивающие, как блохи. 

– Я не читал сценария, – стал юлить он, зная в душе, что уже согласен, что не может, даже при всём своём желании, отказать настырному Дубасову.

И Дубасов тоже знал об этом. 

– Почитаешь в самолёте, – весело захрипел он.

– А куда? – Словно ему было не всё равно, лишь бы вырваться из мартовской Москвы. 

– Здесь недалеко, – в тон ему ответил Кирилл Дубасов. – В Гонконг. Съёмки три недели. 

 Анин постарался не удивиться. Значит, в кадре я буду не больше полчаса, обрадовался он: куча свободного времени! Воображение нарисовало бары, полные экзотических напитков, море и, разумеется, женщины. Говорят, там полно красоток, вспомнил он чьи-то впечатления. 

– Когда? 

– Завтра в семь утра. Билеты на тебя заказаны. 

– Я зуб выбил, – признался Анин, ожидая, что Кирилл Васильевич изменит решение.

– Какой? – уточнил Кирилл Дубасов.

– Передний.

– Мы включим тебе это в страховку! – фальшиво обрадовал Кирилл Дубасов.

– Так я шепелявлю! – поддакнул Анин.

– Озвучим, когда зуб вставишь, – нашёлся Кирилл Дубасов.

– Сколько заплатите? – ухватился Анин за последнюю соломинку. 

Кирилл Дубасов назвал такую сумму, что Анин счёл благо быстренько сообщить, пока Дубасов не передумал: 

– Я согласен!

Уже в аэропорту Чхеклапкок, прохладном и стерильном, как операционная, Кирилл Дубасов мимоходом спросил, доставая ингалятор:

– А что у тебя с горлом?

– Да так… – шепелявя, ответил Анин и нервно поправил шелковый шарфик. 

И действительно, в тамошней жаре эта часть одежды смотрелась чрезвычайно дико. 

– Покажи-ка, – Кирилл Дубасов вначале сунул ингалятор себе в рот, потом долго кашлял, потом требовательно заглянул. – Ого… Странгуляционная борозда. Вешался? – поинтересовался со смешком. 

– Было дело, – признался Анин, воротя морду в сторону. 

После девятичасового перелета в них было полно адреналина, и бодрость пёрла, как шампанское из бутылки. 

– Ну-ка… – Дубасов посмотрел в глаза Анину и не нашёл так ничего интересного. – Не бойся никому не скажу. Знакомая история. 

– Что… и вы тоже?.. – обрадовался Анин, хотя, конечно, занервничал, ибо никому не нравится выдавать свои тайны. 

– Было дело лет сорок назад, – ухмыльнулся Кирилл Дубасов так, словно с тех пор обрел душевное равновесие на всю оставшуюся жизнь.

И у Анина словно с души камень свалился: оказывается, он не одинок в этом пакскудном мире. Через это надо пройти, подумал он, чтобы потом вот так, как Кирилл Васильевич, посмеиваться над самим собой. 

– Я тебе больше скажу, из-за женщины! История, как у Шекспира!

Лицо у него опростилось и сделалось мечтательным. Но пообщаться им не удалось, налетел Василий Новиков, администратор группы:

– Кирилл Васильевич, багаж пропал!

– Как?! – схватился за больное сердце Кирилл Дубасов и задышал, словно паровоз. 

Все забегали, всё завертелось и закружилось. Анин только руками развёл и тоже взялся помогать. За стеклянными стенами щурилось горячее, тропическое солнце.

– Вечером заходи, расскажу! – просипеть Кирилл Дубасов на ходу и, прихрамывая, пропал в холодном сиянии аэропорта по пути к администратору. 

В первый день за суетой и впечатлениями Анин притащился в гостиницу глубоко за полночь. Мнацаканов, который играл главную бандитскую роль и который ходил и смотрел, как Базлов, в рот Анину, предложил, намекая не нечто исключительное:

– Командор, продолжим?.. – Таким нехитрым приёмом он тоже пытался выведать профессиональные секреты Анина. 

Мнацаканова взяли из массовки за молодость и фактуру и платили в сто раз меньше, чем Анину. Но он, естественно, об этом даже не подозревал. Одно пребывание в Гонконге было для него подарком. 

 Анин снисходительно напомнил, глядя на гладколицых азиатских девушек, сидящих в фойе:

– Здесь можно подцепить любую заразу. Лечись потом. 

– Ничего, я помолился, – сказал Мнацаканов, боготворя Анина, как Большего Будду на Лантау.

Казалось, только что они облазили в округе абсолютно все бары и попробовали абсолютно всё, что можно было попробовать. И только благодаря адреналину, который ещё бурлил в них, остались свежими, как огурчики. К чести Мнацаканова, он ни словом не обмолвился о борозде на шее Анин, которую конечно же, заметил, и которая из кровавой превратилась в тёмно-бурую змею. 

– Утром мы едем на натуру, – напомнил опытный Анин, стараясь не шепелявить.

Натурой служило озеро с мудрёным названием, которой Анин никак не мог запомнить. Там уже были построены декорации: бунгало и очаг. 

– Какое утро?! – воскликнул Мнацаканов, входя вслед за Аниным в лифт и с сожалением оглядываясь на девушек с гладкими, кукольными лицами. 

Девушки посылали им авансы в виде умопомрачительных взглядов и покачивали стройными ножками на тоненьких, прозрачных каблуках. 

– Ты не обижайся, – Анин доверительно похлопал Мнацаканова по широкой груди, – но Дубасов меня убьёт, если я тебя спою.

– Не споите! – горячо заверил его Мнацаканов, и азарт, как пламя на погосте, тихо вспыхнул у него в глаза. 

– Видно будет, – многозначительно сказал Анин, заканчивая коротким фирменным смешком. – Но лучше перенести, поверь моему опыту. 

– Такая красота вокруг! Такая красота! – восхищённо твердил Мнацаканов, глядя с девяностого этажа на раскинувшийся внизу город, ярким и сочный, как апельсин. – Ну, пьём хотя бы до рассвета, или нет?

– Ещё успеется, – иронично хихикнул Анин, входя в прохладный номер и сдирая на ходу мокрую майку. 

Харизма – это как клеймо, приобретя один раз, избавиться невозможно, думал он.

– Но если что, я в соседнем номере, – на всякий случай напомнил Мнацаканов, заглядывая в дверь.

– Иди, иди с богом, – снисходительно посоветовал Анин и подался в душ.

Только он успел освежиться, как раздался телефонный звонок. Чертыхаясь, Анин вымелся из ванной и поднял трубку:

– Кирилл Васильевич? – узнал он хрипы режиссёра. – Что-то случилось?..

– Заходи, – велел Кирилл Дубасов, – дорасскажу свою историю. 

– А как же съёмки? – удивился Анин, поглядывая на часы.

Он и не думал, что это так важно для Дубасова; на сон осталось не больше часа. 

– В автобусе поспишь, – коротко ответил Кирилл Дубасов.

– Погодите, мы же едем на катере? – безбожно шепелявя, напомнил Анин.

– Значит, на катере, – бессильно согласился Кирилл Дубасов. – Заходи!

– Хорошо, иду. 

Это была последнее их дружеское застолье: через сутки они так разругались, что общались между собой исключительно только через помощников. Анин не любил, когда кто-то знал его тайну, а Дубасов не любил, когда говорят «мимо текста». Он был режиссером старой закваски: Анин устал объяснять, что образ мастера кун-фу получался очень даже по-русски, словно скопированный с деда-геймера из девяностых. Наверное, он и был таким в представлении Кирилла Васильевича; однако, он обозвал Анина «абсурдистом» и стоял на своём: «Эти свои театральные штучки оставь при себе!» – кричал он, намекая, что это в театре он может, образно говоря, хоть лезть на стену, хоть голышом ходить, а здесь изволь руководствоваться сценарием, тем более, что они делают элементарный боевичок, разве что антураж экзотический. Анин в знак протеста срывал дубль на полуслове и уходил якобы курить, на самом деле – опрокинуть раз-другой по сто местной сивухи и позубоскалить с демонической красавицей Синичкиной, чем страшно злил Дубасова. Правда, к его чести, он больше ни словом не обмолвился о попытке самоубийства Анина, и в этом были его принципиальные убеждения настоящего мужика, перед которыми можно было только снять шляпу. 

В тут ночь он рассказал свою историю.

– Было мне двадцать шесть. Я только-только закончил ГИТИС, и от меня ушла жена. Заметь, очень молодая и очень красивая жена. Поехала якобы в командировку в Саров и через неделю прислала телеграмму, что полюбила другого. 

 Анин внимательно посмотрел на Кирилла Дубасова. Трудно было представить, что он когда-то был молодым. Рыхлая кожа, мешки под глазами и второй подбородок делали его столетним бодрячком. 

– Как тебе? – Кирилл Дубасов схватился за ингалятор, который всегда был под рукой. 

– Ужас! – всплеснул руками Анин. – Я её знаю? 

– Не будем называть имен, – просипел Дубасов, безуспешно хватая воздух остатками соединительной ткани в лёгких. – Теперь она много снимает и много ездит по миру, заседает в различных авторитетных жюри, и к её мнению очень даже прислушиваются. Обо мне, я думаю, она давно забыла. С горя я тоже полез в петлю. 

– А зачем? – удивился Анин, полагая, что только ему принадлежит исключительное право вешаться и топиться, как впрочем, травиться, стреляться и прыгать с Крымского моста. 

– Молодой был, горячий, – вдруг абсолютно молодым голосом произнёс Кирилл Дубасов.

– У вас совсем другой случай, – возразил Анин, подумав о себе, гонимом перекати поле, на какое-то мгновение, не слыша Дубасова, погружаясь в своё неизбывное горе вечного страдальца. 

– Все случаи одинаковы, – вернул его в реальность Кирилл Дубасов, – стресс, невозможность ужиться с самим собой, то да сё, в общем, мелочи. Спасла меня мать. Как, не знаю. Чудом оказалась на даче, хотя, казалось, я всё предусмотрел. Вынула из петли, и, как видишь, я до сих пор живой. И я понял две вещи: жизнь – это всего лишь привычка, и ты должен заниматься в ней тем, что тебе нестрашно делать. Больше ничего не надо городить. А женщины? Они приходят и уходят. Дело не в стакане воды, и не в страхе его не получить, дело в том, что ты можешь создать до того, как тебя не станет. А ты до этого можешь многое успеть!

– Я?! – крайне удивился Анин, потому что никак не ожидал лести от Кирилла Васильевича, который всегда был жёлчным и последовательным в своём скепсисе к миру актеров.

Но затем сообразил, что это не лесть, а жизненный опыт, мужественность, за которую Кирилл Дубасов заплатил тем, что до сих пор, старый и больной, но полный энергии, таскается по съемочным площадками и творит нетленки, что твои пирожки. Ведь он не просто так взял меня на съёмки, ведь ему, наверняка, все уши прожужжали, какой я гад ползучий, думал, цепенея от гордости, Анин, а он не побоялся и пошёл наперекор сапелкинской своре. 

– Ты, – подтвердил Кирилл Дубасов. – Тебе дадено! И ты должен исполнить! А остальное всё неважно, остальное всё побоку. Так что изволь терпеть и работать, работать и терпеть. Создавай условия для победы. В петлю больше не лезь! Не твоё это дело. В петлю лезут только из-за большёго греха. У тебя есть большой грех?

 Анин вспомнил о Светлане Лазаревой из Ялты и о Герте Воронцовой: 

– Нет.

– Слава богу! – покашливая, резюмировал Кирилл Дубасов и зевнул. – Иди, я спать буду. Ах, да, скорее всего, мы снимем ужасный фильм, но деваться некуда. Только не говори об этом никому. 

 Анин понял, что этим разговором Кирилл Васильевич спас его о дубля номер два. 

 

***

В тот момент, когда Анин коснулся подушки, в голове у него чётко и ясно позвучал голос Коровина:

– Хочу домой!

Сна как не было. Анин рывком сел и прислушался. 

– Витька… – напряженно позвал он, – ты, что ли?..

В номере, полненным прохладного кондиционированного воздуха, было тихо, как на кладбище, даже звуки вечно гудящего город, не проникали внутрь. 

– Витька! – снова позвал Анин. – Кончай чудить, я с ума сойду!..

– Хочу домо-о-о-й... Хочу домо-о-о-й... – завыл из-под кровати Коровин.

 Анин подскочил, как ужаленный, обежал номер, заглядывая во все углы и даже в туалет. 

– Хочу домо-о-о-й... – произнёс Коровин на этот раз из слива в ванне. 

Допился, голоса слышу, чуть не грохнулся в обморок Анин. 

– Ничего ты не слышишь, – абсолютно трезво, потому и непривычно, сказал Коровин, – я, действительно, с тобой разговариваю. 

– Витька! – несказанно обрадовался Анин, вертясь, как угорь на сковородке.

Волосы у него встали дыбом, кожа покрылась огромными мурашками. 

– Я-я-я, – шмыгнул носом Коровин.

– Ну и-и-и… как там? – не нашёл ничего лучшего спросить Анин.

В голове крутились самые дикие предположения: они выпили с Мнацакановым что-то лишнее с экзотическими мышами, или закусили какими-нибудь грибами, приняв их за морепродукты, или же таким жутким образом на него повлиял тропический климат, или местные жрицы любви навели порчу за платонизм, аскетизм и славянскую матерщину. 

– Хуже, чем я ожидал, – посетовал Коровин в характерной для него скептической манере. – Бухла нет, и все на пятки друг другу наступают. А ещё планы меняют, как перчатки, никто, заметь, по этому поводу не дерётся. Только хвосты друг другу обрывают. 

– Какие хвосты? – вырвалось у Анина. 

– Неважно, – стушевался Коровин.

– Так возвращайся! – неожиданно горячо предложил Анин, полагая таким образом избавиться от Коровина, потому что думал, что обратной дороги оттуда нет.

– Не получается. Зря вы меня похоронили, – укорил Коровин. – А бухла нет?

– Нет, – посетовал Анин, вспомнил, что первое, что они сделали с Мнацакановым, это опорожнили бары что у него, что у Анина.

– Вот то-то и оно, – посетовал Коровин, и было слышно, как он сглатывает вязкую слюну. 

– Что мне сделать, чтобы ты вернулся? – схитрил Анин, как тогда в ресторане. 

– Отроешь меня? – спросил Коровин.

– Всенепременно, – не подумав, пообещал Анин.

– Обязательно отроешь! На Троекуровском, на алее актёров…

– Да знаю я, знаю, – сварливо сказал Анин.

– Рядом с Владом…

– Да знаю!

Он хотел спросить в том смысле, видится ли с ним Коровин, но не успел. 

– Ну тогда я жду! – многозначительно и даже с непонятной угрозой сказал Коровин.

– Бывай, – картонным голосом ответил Анин и не в силах бороться со сном, бухнулся в постель. 

Утром, естественно, он ничего не помнил. Осталось только тягостное ощущение дикого воспоминания. 

 

©  Белозёров М. Все права защищены.