Преамбула
Эти заметки не могут не быть исповедальными. Но подобная исповедь – не исповедь «индивидуя», перебирающего свои личные грешки и былые благие помыслы вкупе с дулями в кармане, приберегаемыми для былых, а то и нынешних властей. Это – исповедь поколения, мир которого не раз неузнаваемо преображался на протяжении одной только человеческой жизни.
Конечно же, эти заметки очень поверхностны, но вопросы, к которым мы здесь с Вами прикасаемся, головокружительно глубоки. Как глубок и сам Даниил Гранин. Входишь в книгу – и ощущаешь себя киногероем «Аленького цветочка», попавшим в изумляющее богатый мир таинственного острова. Здесь Гранин предстает перед читателем уже не просто популярным автором «произведений об ученых» и соавтором «Блокадной книги», но и нестандартно, да что там нестандартно, - «поперечно» мыслящим с оголенной, словно электропровод, совестью. Коснись – и почувствуешь на себе мощный удар тока. И при этом он наблюдателен, и виртуозно владеет словом. Причем виртуозность его – не виртуозность актера на сцене, демонстрирующего эффекты «театрального фехтования», а виртуозность бойца, чье мастерство – не в самодовлеющей красочности движении, а в точности нанесения удара.
Но приостановиться я хотел бы не на этом. А на чем же? - На внутреннем драматизме – драматизме амальгамы чувств и мыслей, которая, словно лава из жерла вулкана, прорывается, чтобы затопить опостылевшие Помпеи и Геркаланум социально-идеологических уродств целой эпохи. Уродств, которые видятся, как воплощение именно определенного, четко обозначенного и недвусмысленно именованного порядка вещей – социализма, советскости и советской власти.
Правда, будут нестись годы – нестись неистово, подобно «привередливым коням» Высоцкого – и оголенная совесть Гранина, в отличие от совести многих российских «вроде бы либералов», той совести, что уютно укутана в модные меха критики «тоталитаризма», не удержится в берегах былого. Гранин и в мире постсоветском видит ничуть не меньше уродств, чем в замусоленной штампами былой эпохе. Из него даже вырывается: «Когда была советская жизнь, я не чувствовал себя советским человеком, а теперь очень часто чувствую» ( Гранин Д. А. Причуды памяти. – М. – Санкт-Петербург: ЗАО Изд-во Центрполиграф, Русская тройка СПБ, 2014, с.360).
Вопрос о лжи и фальши
и
Где сытнее и где больше порядка?
Но при всем при этом его видение язв советскости, фальши, несоответствия слов и фактов или всего того, что казалось таковым, никуда не исчезает. Сегодня в этом самом мировосприятии многое кажется узким и наивным. Ведь при всех масштабах гранинского жизненного опыта и его собственной личности, с годами этот опыт в силу совершенно естественных причин все более и более сужался до вполне конкретно очерченного мира богемы, резко политизировавшегося в годы перестройки. Точнее, не столько политизировавшегося, сколько выплеснувшего свою кухонно-салонную политизированность на улицы и телеэкраны.
Но вот ведь в чем фокус – эта самая узость и наивность (естественно, наивность, в определенной степени) – не просто гранинская ограниченность, ограниченность его, как человека богемы и комаровских посиделок. Это, прежде всего, - уязвленность моего поколения и многих из тех, кто по своему возрасту оказался близким к нему.
Ведь это не Гранин так думал и воспринимал. Это мы, по крайней мере, очень и очень многие из нас, так думали и воспринимали! Это наша собственная совесть и наш, почти «коллективный» и при этом блещущий логикой разум сыграли нами такую злую шутку.
И в самом деле, разве не было в советские годы начальственного хамства? – да сколько угодно?
А разве не было штампованных идиотизмов? – Да пруд пруди.
И разве не упирались мы, в казалось бы, очевидное – в то, что в той же Финляндии жизнь виделась и сытнее, и вольготнее, чем, скажем, на псковщине или новгородчине, а Южная Корея при всех слепящих ливнях официальной критики виделась куда более привлекательной, чем Корея социалистическая, то есть Северная. Да и бежали-то почему-то при всех рекламных преимуществах социализма не из ФРГ в ГДР, а наоборот, на этот загнивающий Запад…
Впрочем, дадим тут слово самому Гранину. Начнем с того, что для Гранина, как и для очень многих интеллигентов его времени, нравственность стала главным критерием оценки происшедшего и происходящего, а видимый то там. то тут, то. казалось бы, повсеместно, разрыв между лозунговостью и реальностью, словом и делом становился и разломом души. Вот почему, размышляя о Дм.С.Лихачеве, Гранин писал: «Тот период жизни. в котором жил Дм.С.Лихачев (я имею ввиду не только жизнь нынешнего поколения, но и предшествующего, моего и моих родителей) – это время уничтожения порядочных людей. Остаться просто честным, порядочным человеком было бесконечно трудно. В это время нельзя было не преклоняться, не предавать, не идти на компромиссы, не заискивать перед властными людьми, и прочее, и прочее. Время искалеченной, погубленной нравственности. Время страхов и время искажения человека» (Гр., с.440).
В главке же «Кентавр внутри нас», главке особенно богатой оттенками смыслов, Гранин роняет на бумагу слова, горькие, как приговор целой системе: «Двуликость, а затем и многоликость стали условием выживания человека в советские годы (с.368)…
Ярый ортодокс сочетался со скептиком, активный пропагандист партийных лозунгов, придя домой, издевался над своими речами. Отец требовал от сына честности и просил его не спорить с учителями, соглашаться с их ложью. Несовместимые, противоположные воззрения уживались в одном человеке, что не проходило безнаказанно. Смена ликов уродовала сознание. Растворялось, гибло собственное «я».. Человек всячески уклонялся от размышлений, самосознание пряталось от него. «Янусизация», если так можно сказать, была насилием над человеческой природой» (с.369).
Подобные мысли, словно не дающий покоя гул набата, повторяются и варьируются у Гранина многократно. Не будем углубляться в более узкое время «культа» Само ощущение возможности физической гибели либо даже просто вычеркивания из той привычной жизни, которая позволяет расправить крылья и каким-то образом реализовать себя, наверно, трудно передаваемо. А, может быть, и непередаваемо вовсе. Тому, кто не захлебывался в водовороте или не задыхался, пытаясь убежать от оскалившегося пса, невозможно передать состояние тонущего или бегущего.
Но я и такие, как я, тоже росли в советское время. Советское, да иное. Осторожность, особенно в годы жизни в Москве была. Сдержанность была. А вот захлестывающего, накрывающего с головой, словно волна, тотального страха перед системой уже не было. Иными словами, мое поколение, по крайней мере, в той части, которая мне известна, уже не было заражено всепоглощающим страхом перед системой. Система виделась устойчивой и необозримой, как горная гряда. Не надо было только биться о нее лбом, а путей и тропок, позволявших жить и при этом жить интересно, было множество. И, все-таки, то время, которое я застал, не было всеобъемлюще советским временем. Поэтому оставив для социальных психологов вопрос о страхах перед всесильной системой, системой, нависающей над Отдельным Человеком, как Медный всадник, над одним из пушкинских персонажей, прикоснемся только к проблеме соотношения Власти, Индивидуальности и Нравственности.
В чем была наша ошибка?
В чем, на мой взгляд, ошибка и Гранина, а, в какой-то период и таких, как и я? – В том, что ослепленные Совестью и жаждой Справедливости (теми идеалами, которые так упорно и в какой-то мере самоубийственно взращивались в СССР), мы, говоря философским языком, восприняли более общее за особенное. Выражаясь же проще, многовековые черты Власти как таковой с мощнейшими вплетениями Восточной Деспотии и всем ей соответствующим (причем, не только пагубным, но и двойственным, разяще созидательным) приняли за специфические черты именно Советской Власти, отразив почти зеркально наивность предшествующих российских же революционеров, которым все беды виделись сначала во власти царей, а затем упрощенно понятых буржуа и т.д.
И чем все это закончилось в девяностые? – Тем, что, поднявшись под знаменами борьбы за справедливость, сопровождаемой всеохватной битвой за обнаженную Истину, очередные бойцы за прогресс, видя совершенно реальные расхождения между Идеалами и Реальностью, по сути дела поступили очень просто – отмели сами идеалы. А Совесть, как мавра. который сделал свое дело или, если хотите, как опустошенный магазин АКМ отбросили в сторону. А с нею заодно и стыд, и все им близкое. До лучших времен.
Не удивительно, что Гранин, как человек, эту совесть сохранивший, не смог в отличие от многих якобы либералов петь дифирамбы и новому миру.
Но жизнь осталась жизнью. Со всеми ее цветениями, обрывами и грязью. И эта, уже новая жизнь стала многократно демонстрировать, что не только столетия назад, но и здесь и сейчас, прогибаний, низкопоклонства, заискивания (причем не только перед формальной властью) и прочая, и прочая столько, что для новых Булгаковых, Зощенко, Ильфов и Петровых, продолжателей дела Задорнова открывается просто Клондайк типажей и сюжетов.
Показателен даже такой нюанс, который, как крохотный бриллиантик на дороге мысли подобрал Д.Гранин: «- Ты бы лучше с Павла Корчагина пример брал. – Если бы Павка знал, что вы сделали с советской властью, он бы к белым ушел, а вас перестрелял наверняка» (Гр., с.335).
Это (воображаемый либо реальный, но очень точный по духу) диалог советских лет. Но ведь и в нем проблема-то не узко советская. Если б, к примеру, те, кто в августе 91-го, демонстрируя сове единство и мужество, стал на оказавшуюся-таки не востребованной защиту Белого Дома, знали о том, что последует за тем масштабным действом. в которое они вовлечены, то, наверное, многие, очень многие не вышли бы тогда на улицы Москвы. Да и к чему эта оговорка «наверное»? – Уже 93-й год показал, как разительно изменились настроения немалой части населения…
Итак, при тысячах прорех «советскости» масса проблем оказалась связанной далеко не только с ней. Более того, «рыночный либерализм» масштабы многих из этих проблем неизмеримо увеличил.
Но, может быть, есть смысл обратить свои взоры на литературу и искусство, да и науку?
Обратимся опять к Даниилу Александровичу, вспоминающему послевоенные годы: «Жаль было и меня, того послевоенного аспиранта, которого без конца заставляли идти на партсобрания, политучебу, перевыборы, изучать решения пленумов и съездов, всегда исторические, бесконечная говорильня годами расхищали его жизнь» (Гр., с.396 Правда, справедливости ради стоит упомянуть, что, по словам Гранина, было уже в первые годы разлома новом ощущении свободы и «крохотное, с горчичное зерно ощущение потери»)…
Скажу, честно, что и для меня, оказавшегося членом партии лишь очень ненадолго – с 1985 года, затянутые партсобрания были докукой. Хотя вот ведь парадокс. В далекой от СССР и во времени и пространстве кальвинистской Женеве и фривольную литературу изымали, и за нравами в быту жестко следили, и, если кто не ходил несколько дней на религиозные собрания, то выясняли это уже «на дому у прогульщика». И при этом именно протестантские страны оказались (особенно по максу Веберу) одним из локомотивов. который позволил Западной Европе на целые столетия оказаться в техническом отношении впереди остального мира. А сколько формализовано-ритуальных составляющих социальной жизни знает и вся человеческая история. Достаточно вспомнить, что в очень не простом современном Китае наличие партии и собраний почему-то (по крайней мере, в последние десятилетия) пока успешно комбинируется с поражающим весь мир технико-экономическим рывком.
Так что тут перед нами такая проблема сочетания «нерациональности» и «рациональности», разумной и неразумной затраты человеческих сил, котору. еще решать и решать. Причем в каждую новую эпоху с учетом новых условий. Остается только добавить, что на тех партсобраниях, на которых в качестве статиста довелось участвовать и мне, можно было стать свидетелей отчаянных дебатов-перепалок «просто коммунистов» с парторгом вуза, считавшимся в те годы крупнейшим представителем власти в конкретной организации. Сегодня даже представить трудно, что кто-то из сотрудников без видимых последствий для себя вступит, да что вступит(!), даже помыслит вступить в серьезную перепалку с хозяином.
А что сказать о литературе и культуре?
Но перейдем непосредственно к литературе и культуре, дополнив разговор гранинскими размышлениями о материальном положении советских писателей. Гранин пишет: «В предсмертной записке за час до самоубийства Александр Фадеев все же вырвался на волю и сказал то, что думал: «Не вижу возможности дальше жить, т.к. искусство, которому я отдал жизнь свою, погублено самоуверенно-ничтожным руководством партии. Лучшие кадры литературы в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погублены благодаря преступному попустительству власть имущих» (399).
Опуская дальнейшие цитаты и рассуждения о более поздних этапах развертывания «советскости», мы, каких бы идеологических «платформ» не придерживались при самом элементарном здравомыслии и честности. конечно же, не можем оправдывать ни физическое уничтожение. ни травлю людей литературы, науки и искусства.
Но история не нуждается ни в оправданиях и дифирамбах, ни в слезных раскаяниях. По крайней мере, та история, которая становится уже историей других людей. Не будем же мы сейчас привлекать македонцев и греков к ответственности за сожжение Персеполя Александром Македонским, а современных татар за набеги тех, кого на Руси называли татарами…
Однако история нуждается в понимании, а любое, даже самое поверхностное ее рассмотрение требует сопоставлений и прослеживания логики движения исторических процессов. И тут хотелось бы без идеологических звонов просто вспомнить то, о чем уже многократно говорилось. Что было создано в литературе, искусстве и науке советских лет (включая и годы «сталинизма»), и что – за постсоветские годы. Спокойно, как при анализе уже сыгранной шахматной партии.
И что мы видим? – То, что при всех дикостях, перехлестах, тошнотворности диктата не слишком образованных властителей и прочая, и прочая в те нелегкие годы сверкали целые соцветия имен и рождались произведения, появлялись научные достижения, которые уже стали достоянием истории.
Вспоминая многократно охаиваемое «совковое» прошлое, мы можем перечислять десятки имен и произведений, которые были в буквальном смысле достоянием миллионов.
А что можно сказать о последних, постосоветских десятилетиях? - «Модный приговор» - не дело культурологов. Большое, как известно, видится на расстоянии. И что-то, ныне не слишком громкое, могут, как это бывало не раз, вспомнить и в будущем. К тому же, и сегодня есть относительно известные фигуры из мира слова, такие, как Ю.Поляков, Дм.Быков, И.Волгин, З.Прилепин, Пелевин, Б.Акунин… Кто-то добавит сюда «конструктивистов» и многих иных, присовокупив к ним имена уже нынешних литераторов, режиссеров и актеров. И будет по своему прав.
Но центр тяжести массового сознания сместился. Сегодня внешнее, поверхностное, все более теснит глубинное. Актер, телеведущий и диктор на волшебных блюдечках масс-медиа, все чаще преподносятся, как властители умов, нео «доктора всезнайки», подобные быстро проглатываемыому фастфуду бесчисленные ток-шоу сплошь и рядом заменяют собственной мысли.
Кино же со сцены «важнейшего из всех искусств», вообще уходит в тень телесериалов и т.д. Уходит, как массовое зрелище, вовлекавшее в свою орбиту десятки миллионов, действо, которое смотрели, сидя в переполненных залах, и которое рождало шквалы дискуссий. Тут не о чем спорить. Просто попробуйте сопоставить цифры – число кинотеатров и зрителей, посещавших самые популярные фильмы тогда и сейчас, учитывая и постсоветское пространство в целом …
Сказанное вовсе не значит, что сегодня в сферах интеллекта и духа (не трогаем здесь религию) все безнадежно плохо. Одноцветья не бывает. Речь просто о том, что мы, нынешние, не вправе смотреть свысока на тех, кто жил и творил вчера. Вроде бы, банальность. Но, если кто-то попробует дать развернутые сопоставления того, что делалось в культуре, искусстве и науке в годы «Серебряного века», в двадцатые, тридцатые-сороковые годы, во время «оттепели», «застоя», «перестройки», в девяностые и первые десятилетия нового тысячелетия, то мы увидим, сколько здесь пищи для самых серьезных размышлений и сколько еще вопросов, на которые надо бы ответить. Только без идеологического куража…
Гораздо легче отвечать сегодня на вопросы «материального» характера. В свое время Гранин с болью человека, приученного жить мечтами о справедливости, писал: «В долгу перед страной, правительством, народом, партией – да с чего вы это взяли, пошли вы все… Всю жизнь платили мне нищенски, как бы я ни работал. Став писателем, я смог в точности уличить этих грабителей. Мою книгу выпустили тиражом 100 тысяч. По два рубля, значит 200 тысяч рублей. Так? Ушло на бумагу и типографию, торговлю 70 тысяч.. Это мне посчитали с запасом. Заплатили мне за два года работы – 7 тысяч гонорар… Значит государство прикарманило … 123 тысячи Вот сколько государство ухватило. Это уже не прибавочная стоимость, это грабеж» (Гр., сс.375 – 376).
Все логично. Как верно и то, что «труженики эстрады» - тогдашнего прото- шоу-бизнеса получали за свои концерты не баснословные суммы и не могли на свои трудовые строить замки и вообще чересчур шиковать. Да и ученые могли бы получать побольше.
Но сегодня литератор брошен в пучину рынка, и сугубо материальных проблем у него стало ничуть не меньше, а, пожалуй, и побольше, чем прежде. Просто проблемы эти другие. О науке и образовании уже молчу. Замечу только, что, как и прежде, финансирование конкретных изданий, поездок очень часто здесь зависит от близости к кранику, из которого капают деньги на науку. Хотя, конечно же, есть и гранты, и т.д. Однако тут нужны не брань или оды прошлому либо настоящему, а элементарный анализ с развернутыми выкладками и показательными примерами.
Ох уж эти споры о капитализме и социализме!
И, если б только мысли о нравственности и культуре были тем, что, как занозы, не давали покоя вроде бы благополучнейшему и именитому советскому писателю. Со временем сама советская система стала видеться ему в корне порочной: «Если, - писал он, поручить лучшим в мире экономистам придумать систему, при которой самую богатую в мире страну надо за семьдесят лет превратить из успевающей в самую нищую, да при условии, что народ ее, талантливый, многочисленный, будет все это время надрывно трудиться, сеять, пахать. учиться и нищать, - они бы думали и не придумали, а наша славная КПСС сумела!» (Гр., 276). Капитализм же, при всяком, даже краткосрочном посещении капстран виделся отнюдь не «загнивающим», а процветающим (Гр., с.375).
А сколько язвительной горечи в словах о ( упомянутой ранее) «двойственности советского человека» и «красно-коричневых» (с.372), феномене уже постсоветских десятилетий !
Горькие мысли! И разве один Гранин думал так, особенно на рубеже 80-х – 90-х?
… Но вот настали иные времена. Из одной только России после гибели Союза по данным российского же телевидения уехало за кордон 4,5 млн. человек (сравните сами с числом отъехавших в результате Гражданской). И что же в итоге? – Не буду окунаться в омуты цифр. Здесь уместно дать слово специалистам, тем более, что таких множество. И публикаций на эту тему множество. Ясно только одно, что картина, получившаяся в результате, это – не «картина маслом» и что масса наших, да и мировых проблем гораздо глубже, нежели вопрос о смене ярлыков и политико-идеологических этикеток.
Человек на войне
Мы и они
Но вот перед нами еще одно суждение, обойти которое невозможно. Это суждение о поведении «русских» и немцев в годы той, Великой войны. Не повторяю здесь слово «отечественная», потому что для Германии, вторгшейся на территорию СССР она, все же была, воной «за жизненное пространство». И что же?
Здесь мы буквально окунаемся в мир дебатов, где, пожалуй, начиная с Гроссмана («Жизнь и судьба»), сталинизм, практически приравнивается к гитлеризму. И только ли Гроссмана? – Мысль о схватке двух хищников, сначала зародившаяся на так называемом Западе (я, как и многие иные, встречал ее уже в англоязычных изданиях, куда более ранних, чем отечественные с теми же утверждениями) вполне понятна.
Проблема тут только в том, чтобы за сходством тех или иных черт и методов борьбы не упустить и существенные различия, скажем, тот же расизм, который был ядром нацистской идеологии. Правда, тут легко возразить: а чем лучше «классовость»? Но в идеале, классовость, как и вероисповедание можно изменить. В идеале человек может «перековаться», ибо он, «человек меняет кожу» убеждений и привычек. А вот изменить расу невозможно… Здесь, по крайней мере, есть, что анализировать всерьез, не очаровываясь зрелищем упрощенных аналогий.
Но Гранин-то идет дальше тех, кто говорит о системах и о «вождях». Он, по сути, идет, гораздо дальше, погружается в самые темные бездны человеческого поведения в экстремальных ситуациях и роняет: «Немцы и русские в войну вели себя абсолютно симметрично» (и те, и другие насиловали женщин, и те, и другие занимались грабежами… - с.384).
Заметьте, это говорит не кто-то, а человек, прошедший войну, человек, очень много повидавший, и при этом, человек мыслящий, с недремлющей совестью! Казалось бы, перед нами – грань Абсолютной Истины. Да и мысли такого рода могли не раз, и не два приходить уже в годы разных войн, как, например, они в годы Первой мировой пришли в голову одной из героинь романа М.Пруста, Франсуазе: «Я, - размышляла она, - верила всему этому (сообщениях о зверствах «бошей»), - а теперь вот думаю, а что, если мы точно такие негодяи?» (Пруст Марсель. Обретенное время. Пер. А Смирновой. - Санкт-Петербург. Инапресс, 200, с.162
Но… стоп. Попытаемся не полемизировать, а просто вдуматься в сказанное и то насколько, и в каких масштабах такие суждения могут быть «приняты на веру», а в каких – нуждаются в проверке.
Никого не собираюсь оправдывать, либо с ходу обвинять, но… Совершенно очевидно, что безапелляционность такого утверждения не может быть основана на личном опыте даже такого честного и талантливого человека, как Гранин. Масштабы выводов нуждаются и в соответствующих масштабах их обоснований.
Начнем с того, что идеологические основы отношения к врагу на вражеской же земле были, все-таки, разными. «Где увидишь немца, там его и убей!» были лозунгом-призывом тогда, когда любой немец, которого мог увидеть советский солдат, был вражеским солдатом на советской земле. Позже же и лозунги менялись…
Это, казалось бы, устаревшая банальность. Но, боюсь, что на деле все не так, и сегодня было бы очень уместно, не распаляясь в словопрениях, без псевдопатриотической трескотни, просто сопоставить планы, приказы, директивы, а, отчасти, и публицистику и даже философию Третьего Рейха и СССР, чтобы увидеть и реальные различия в «установках». Не говоря уже о том, что, как это достаточно известно, даже итальянский фашизм значительно отличался от немецкого национал-социализма. Так с какой стати кто-то вправе лихо, с наскоку утверждать о тождественности СССР и нацистской Германии? - Здесь нужны не утверждения, а развернутый анализ.
Впрочем, это возражение – не к Гранину. Гранин-то пишет не об идеологии, а о практическом поведении советских бойцов?
И вот тут-то я тоже хотел бы иметь дело не с рассуждениями вообще, а с конкретным анализом, который, по мере возможности, должен быть основан на максимально доступном количестве данных, причем данных масштабного характера.
Во-первых, я бы разделил то, что может произойти в горячке боя или почти сразу же после его завершения и поведение в целом тех, кто ступил на вражескую землю.
В горячке боя, наверно, и в самом деле, и русский, и немец, да и американец, и т.д. могут быть похожими. Точнее, похоже неуправляемыми. Не случайно, как можно встретить в исторических работах, монгольские ханы захваченные города отдавали на первые три дня во власть воинов, и лишь потом вводили жесточайшую дисциплину в отношении мародеров и прочих. Как не случайно И. Друце в своей, хотя и не документальной, исторической книге «Белая Церковь» упоминает, что после взятия Измаила разгоряченные штурмом русские солдаты смели и уничтожили даже тех, кого Суворов хотел бы пощадить. Насколько это исторически точно – вопрос к историкам. Но психологически описано убедительно.
А вот поведение на оккупированных землях – это уже иное. Здесь важны, по крайней мере, две грани. Одна – масштабы разрушений, грабежей и насилий, методы борьбы с партизанским движением и т.п. (с учетом и того, что на территорию Германии вступали бойцы, видевшие собственными глазами то, что враг творил на их земле, бойцы, многие из которых потеряли своих близких). И тут не мне делать выводы. Дадим слово историком, пусть, насколько это возможно, сопоставят потери мирного населения в СССР и Германии: от бомбежек, массовых и иных расправ и т.д. Кстати, тут не грех вспомнить и об англо-американской авиации, которая стирала с лица земли целые немецкие города. Вспоминаю, прочитанные еще в студенческие годы мемуары немецкого генерала (Типпельскирха (?), который писал об этих бомбежках, в сравнении с которыми налеты советской авиации были «булавочными уколами». В том числе и потому, что Советский Союз делал упор именно на фронтовой авиации.
Конечно, трофеи везли кто только мог. Но, как в целом вели себя в отношении к оккупированному населению немецкие, венгерские, румынские, итальянские, советские, американские, английские солдаты? – Я тут многого не знаю, но думаю, что дальнейшие сопоставительные исследования здесь были бы очень уместны.
Вторая грань – отношение к насильникам и т.п. Интересно было бы сопоставить. сколько бойцов вермахта и бойцов Красной армии и как было наказано за равнозначные преступления и проступки. Сегодня, мы, например, имеем сведения от тех советских бойцах, кого за насилия над немками расстреливали. и таких были не единицы. А как обстояло дело с реакцией немецкого командования на нечто подобное? – О целенаправленных карательных и истребительных операциях я уже молчу.
И третья грань – отношение к пленным. Сегодня, в связи с шумом вокруг выступления российских школьников в Германии, об этом вспоминают с особенным возбуждением.
Но тут ничего принципиально нового. Давным-давно в книге немецкого разведчика Видера «Катастрофа на Волге» и в комментариях к ней было упомянуто, что подавляющая часть взятых в плен под Сталинградом 90 тысяч немецких солдат из-за переохлаждения, истощения и болезней, погибла уже в советском плену (Видер И. … Воспоминания офицера-разведчика шестой армии Паулюса. – М., 1965). Причем, заражаясь от них, умирали и советские медсестры. Правда, при этом среди офицеров смертность была ниже, нежели среди рядовых. Видимо, они были менее истощены. (лишь в Бекетовском лагере весной 1943 г. погибло от тифа 40 тысяч. Советские медсестры жертвовали собой и заражились сами (Указ соч., сс.208, 209).
В целом же, сопоставительные данные о смертности в плену достаточно известны, и при всем вопросам к цифрам, которые всегда могут возникнуть, они свидетельствуют о том, что смертность советских солдат в немецком плену была гораздо выше, чем смертность военнопленных в плену советском. Хотя, конечно же, и советский плен был несладок, а высокую смертность советских солдата можно пытаться отчасти объяснить и очень большим количеством пленных на ранних стадиях Великой Отечественной войны.
Но здесь, как и во всем прочем, уместен именно спокойный анализ, а не тот шум, где слишком уж часто спорящие по старой нашей традиции больше думают не о поисках Истины, а о том, чтобы продемонстрировать самих себя.
И тут уместно заметить, что поиск Истины, в той мере, в какой она нам способна открыться, и то не в силу действия Золотых Ключиков или кодовых слов: «Сим-сим, откройся!», а в результате поисков, которые еще далеко не завершены и, пожалуй, никогда не дадут абсолютно точной картины исторической реальности, этот поиск Истины в силу своей диалектики возвращает нас опять к официальным идеологическим установкам, конкретным приказам и наиболее распространенной практике поведения солдат на чужой территории, принципам отношения к пленным и т.д. То есть взаимосвязи первого, второго и третьего.
Так, согласно одному из источников советских лет, Геринг сказал в 1941 году итальянскому министру иностранных дел: «В этом году в России умрет от голода от 20 до 30 млн. человек. Может быть, даже хорошо, что так произойдет, ведь некоторые народы необходимо сокращать». (Совершенно секретно. Только для командования! – М., 1967, с.102).
Правда, тут можно было бы сказать, что подобные слова нуждаются в проверке, хотя общая логика идеологии нацизма, свидетельствуют о том, что они абсолютно вписываются в нее. К тому же «только лишь слова» можно дополнить словами приказов, например, приказ Кейтеля о подавлении коммунистического повстанческого движения, изданный 16 сентября 1941 года, то есть тогда когда партизанское движение на оккупированных территориях СССР еще не обрело своего будущего размаха.; меры подавления должны быть самыми суровыми. При этом надо учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. В количестве искупления за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь для 50-100 человек. Способы приведения приговора в исполнение должны еще более дополнить устрашающее воздействие» (Там же, с.396)
Естественно и тут может встать частокол вопросов. И один из болезненнейших – о приливах голода в СССР, когда люди во множестве гибли и на Украине, и в Поволжье, и в Казахстане (в последнем процент смертности среди коренного населения был особенно велик). Но и тут остается один важнейший вопрос: как, каким образом масштабы голода реального и допускаемого были связаны с идеологическими установками и задачами, с характером секретных директив и практикой исполнения. Проще говоря, где масштабы трагедий были связаны со стратегическими целями по «сокращению населения». а где – с иными причинами, включая, мягко говоря, неуклюжесть в выполнении директив, рвение невежд-исполнителей и многое другое. Ведь от готовности и способности анализировать разнообразие причин масштабных трагедий в немалой мере зависит и способность избегать подобных трагедий в будущем, которое тоже видится не безоблачным.
Что же касается приказа Кейтеля и ему подобных, тот тут уж дело историков дать без идеологической трескотни развернутое и честное сопоставление приказов и директив советского командования при вступлении советских частей на территорию Германии.
Нас, конечно, и тут не сложно вернуть от приказов и зафиксированных распоряжений к более объемной «реальности». Однако и эта «реальность» органически связана уже с общей атмосферой, с наиболее культивируемыми в социуме установками и образцами поведения. В СССР же при всех дикостях репрессий и прочая, и прочая образцами для подражания были не Палачи и идущие по головам Супермены, а Герои из масс и Мученики, готовые, как их христиане отдать жизнь за свое дело и за свою веру.
И это не просто красивые слова. Достаточно вспомнить сообщения о том, как во время драматических событий 1968 г. – событий в Чехословакии учительница в знак протеста вывела школьный класс на горную дорогу, и советские танкисты, не успевая остановить боевую машину, швырнули танк в пропасть…
Я здесь не касаюсь достоверности деталей описанного и их места во всех событиях. В контексте нашего разговора тут главным видится иное: демонстрация возможностей такого поведения. И уже не в словесной передаче, а прямо на экранах телевизоров многие из телезрителей могли видеть, как уже в 90-е при самом начале Чеченских войн группа российских боевых машин была остановлена практически безоружной толпой кавказских женщин и детей. Ну, просто не мог «обычный совок» так запросто, сознательно направить боевую технику на безоружных людей.
Конечно же, затем было и ожесточение, и все прочее. Я лишь о том, что идеология, вкупе со зримыми образами значит тоже очень и очень немало именно тогда, когда доходит до спонтанных действий, требующих, подчас, мгновенной реакции…
Пишу и думаю: а какие в этом отношении может иметь регулярная демонстрация боев без правил, приучающих нас к «естественности» ударов, наносимых лежащему противнику?.. Я лично пока одного ответа не вижу.
Вернувшись же к действиям немецких, итальянских, венгерских, испанских и иных военных на оккупированных территориях, могу только заметить, что и они не все были зверями, о чем помимо прочего свидетельствуют и те, пережившие оккупацию, с к ем доводилось говорить и мне лично. Но тут и интересны, и значимы были бы объемные публикации дневников, бесед и иных источников, взятые в их сопоставлении…
Кому и за что каяться?
А, может быть, сегодня уместнее что-то иное?
Мы же двинемся дальше. И мы коснемся болезненнейшей и взрывоопасной темы. Это тема взаимоотношений между различными народами. Гранин пишет: «Придет день, когда Россия повинится перед народами, которых советская власть выселила, - черкесами, немцами Поволжья, калмыками, балкарцами, чеченцами. нам помешала это сделать Победа, известно, что победителей не судят, мы даже сами себя не желали судить. Немцы, те повинились перед евреями, немцам легче, они потерпели поражение» (Гр., с.328).
Это слова человека с Совестью. Слова того, в кого именно в годы существования Советского Союза сам воздух, которым дышал, вливал сочувствие к более слабым. Не случайно и я сам, и не я один из русскоязычной диаспоры в 1991 году уже голосовал не за Союз, потому, что не мог принять ни танков на улицах Баку, ни саперных лопаток на улицах других столиц. И еще потому, что был убежден: не мне быть среди тех, кто скопом должен решать участь маленькой Эстонии, которая осталась для меня сказкой детства.
Иными словами, Гранин тогда был не единственным человеком с Оголенной Совестью, с чувством личной ответственности и за то, что делалось помимо него. И именно поэтому я вижу сегодня уязвимость гранинских суждений.
Во-первых, почему именно Россия должна отвечать за выселения? А что россиян, собственно русских не раскулачивали, то есть выселяли, не расстреливали, не сажали в лагеря? К тому же руководили этими переселениями то нерусские, и в немалой мере даже не уроженцы России. Так что же теперь мы должны, к примеру, предъявлять претензии к современной Грузии, откуда были родом Сталин и Берия?
Да и с собственно советской властью не все так просто. Многие из выселенных потом вернулись назад.
Но что еще важнее, так то, что именно в последние десятилетия проблемы возникли уже у русскоязычных диаспор. Достаточно вспомнить диаспору в Прибалтике, видевшейся в советские годы окошечком в мир западной культуры, включая и культуру быта. Не нам сейчас влазить в политизировавшиеся дискуссии о покаянии, но невольно вспоминаются мои собственные, невольно выпорхнувшие из меня строки 90-з (вот наглец, еще самого себя цитирует!):
По прошлому мы веником.
Свой сор на целый свет
Как много исповедников!
Да кающихся нет.
Есть ли прогресс в искусстве?
Завершая эти спонтанные, хотя и затянувшиеся заметки, хотелось бы приостановится и еще на одном, чуждом всякой политике моменте, на мимолетном гранинском суждении о поэзии: Читая древних поэтов, убеждаешься, что в поэзии нет прогресса. Три тысячи лет поэзии, она не хуже и не беднее нынешней, ее вершины достойны такого же восхищения. Впрочем, то же самое и в созданиях художников, архитекторов». И это при том, что столькое утеряно! ((с.241)
Совершенно искренне суждение. Но как тут не вспомнить марктвеновских «Янки при дворе короля Артура», где попавший в средневековье американец поражался примитивности того искусства!
И Даниил Гранин, и Марк Твен – оба глыбы. Но кто же прав? Развернутый и аргументированный ответ потребовал бы, на мой взгляд, не одного тома. Замечу только, что ссылки на авторитеты тут не уместны.
Коснусь только поэзии и литературы в целом, и чуть-чуть скульптуры и живописи.
Конечно, одна только библейская «Песнь песней» - непревзойденный в определенном смысле каскад образов. Конечно, Слово в разных культурах дышит своей самобытностью и тем колоритом, который постоянно стремиться убедить нас, что тихая заводь может быть не менее прекрасной, чем морская зыбь или величие гор.
Все это так. Но, помимо всего прочего, и Гомера, и Махабхарату мы узнаем благодаря современным переводам на наши нынешние языки. Тогда как подлинники тех словесных шедевров, которые нас так восхищают, как правило, подавляющему большинству из нас недоступны. То есть мы восхищаемся не столько самими произведениями древних словесников, сколько их бликами, их преломлением в нашей современной культуре. Скульптура и живопись вообще нуждаются в особом анализе. Повторю только, что в зоне таких дискуссий Общие Авторитеты мало значимы, потому что здесь их собственный опыт ограничен. А уже кто ближе к Истине, кто дальше – вопрос другой. Хотя мне лично кажется, что прогресс и в литературе (особенно прозе), и в искусстве, конечно же есть. Просто он не линеен. И, как и всякое развитие допускает провалы, их чего следует, что, к примеру, русская проза начала нашего тысячелетия совсем не обязательно должна быть выше прозы Толстого и Чехова.
Но тут мы выходим на проблему выработки хотя бы относительных критериев в сферах литературы и искусства. А такая задача никогда не может быть решена до конца уже хотя бы по тому, что развитие продолжается. Хотя очень многое уже делалось и продолжает делаться. Но это – особая тема.
Завершая, хотел бы повторить: я не Гранина сужу, а самого себя и свое поколение, по крайней мере, многих из нас, тех, кто искренне переживал за страну, кого мучила совесть, кому обрыдли лицемерие и ложь, и кто при всем этом смогли попасться на крючки тех, кто, который уже раз в истории, вздымал знамена Разума и Справедливости, но в итоге, как-то «ненароком» сумел приватизировать и разум и справедливость. Но и это – не наша темя. Здесь лишь прикосновение к потрясающему документу, без прикрас и ретуши несущим в историю Мыслящего и Совестливого человека, который при всем при этом. как и все мы, остался человеком в волнах этой же самой истории…
И это даже не суд. – Какой уж там суд! – Тут лишь искорки мысли, зажигаемой факелом того, кто и сам не был беспристрастным судией.
Приложение
В качестве наглядной демонстрации того, что буквально обтесывало и в немалой мере стандартизировало настроения миллионов на рубеже 80-х – 90-х и того, что и Граини, и многие из таких, как я, были во многом лишь брызгами одного потока приведу фрагменты статьи «Поминки по империи», написанной Ю.Щербаком («бывшим членом бывшего Верховного Совета СССР, ныне (то есть в момент публикации) члена правительства независимой Украины»), опубликованной в 54 номере известий в 1992 г.: «Собственно СССР был приговорен к гибели в 1917-м, 1933, 1937, 1956, 1968, 1979 годах. Но в начале 1991 года, особенно после событий в Вильнюсе, факт предстоящей гибели империи был настолько очевиден, что вопрос мог стоять лишь о сроках кончины Системы… Иного не было дано этой проклятой Богом, гибнущей стране…»
Дальнейшее желающие могут поискать сами. Впечатляет только злоба, напоминающая разминочный лай Полкана, счастливо сорвавшегося с опостылевшей ему цепи. И ведь это выходит из-под пера одного из высших! Что уж тут пенять на давних царских генералов, которые в куда более давние времена отвергли царя. Они хотя бы не осознавали, что не просто отметают царизм, а совершают то, что будет грозить обвалом всей страны. Здесь же – пляски на костях поверженного, пляски одного из тех, кто еще считанные годы назад воскуривал фимиам тому, на чьем теле стал так демонстративно лихо отплясывать.
К оглавлению...
