«Трещинка» роман (Главы 1-10) Юрий Меркеев

Глава 1. Возьми надежду, всяк сюда входящий

 

В один из жарких дней неожиданно раннего нижегородского лета к деревне Страхово Растяпинского района приближался большой чёрный джип с тонированными стёклами, издали похожий на катафалк. Он ехал, плавно покачиваясь, по пыльной просёлочной дороге, оставляя позади себя едва живые всполохи раскалённой сухой земли. В машине сидели двое – мужчина и женщина. Несмотря на приоткрытые окна, выглядели они взмокшими и уставшими, точно участвовали в гонках по пустыне Сахаре. Мужчина раскраснелся и даже как будто вспух от небывалой жары, женщина то и дело прикладывала к лицу смоченный холодной минеральной водой платок и, обдуваясь, яростно кляла «небесную канцелярию», в которой, по её словам, всё смешалось как в доме Облонских.

Около деревни Страхово, там, где висел деревянный щит, упреждавший гостей о том, что поблизости находится крупнейшее в Европе гнездилище чаек, джип неожиданно заглох. Женщина нервно рассмеялась:

– Всё! – воскликнула она. – Тут начинается его территория. Дальше я пойду одна. Почему-то я убеждена, что мой ненаглядный прячется в этом богом забытом месте. Не представляю, кто за ним здесь может ухаживать?

Взяв в руки два больших бумажных пакета с провизией, женщина неожиданно обернулась к мужчине, чмокнула его в щёку и извиняющимся голосом проговорила:

– Сергей, тебе с ним встречаться не нужно. Две недели назад, до того, как он удрал из больницы, он уже был плох. Можешь себе представить, что с ним теперь, без ухода, в такую жару?! Я сделаю ему выговор за побег из клиники, оставлю продукты и вернусь. Ему, конечно, не понять, сколько хлопот мне доставляет его умирание. Раковые больные все капризные. А этот, ко всему прочему, ещё и писатель, сказочник. В общем, большой и больной ребёнок. Эгоист. Десять лет с ним промучилась, думала, что после развода смогу отдохнуть. А оно, видишь, как получилось! Знать, на роду мне написано мучиться с ним до конца его дней.

Мужчина накрыл её худенькое запястье своей большой и жаркой ладонью.

– Послушай, Вика, а вдруг он уже… того? Сама понимаешь! Доктор мне по телефону прямо сказал, что в его организме столько всякой химии, что он уже давно покойник. По прогнозам медиков он должен был умереть ещё зимой.

– Да, яда в нём всегда было много, – задумчиво произнесла женщина. – И хоронил он себя уже не раз. На словах только. – Она усмехнулась, и недобрый огонёк засверкал в её красивых изумрудных глазах. – Только на словах, – повторила она. – Он ведь сказочник. В последнюю нашу встречу заявил мне, что забронировал себе местечко в аду среди «многословных и сладкоречивых демонов», то есть среди писателей. Потом, впрочем, уверял меня, что явившийся за ним ангел смерти ошибся адресом и за эту ошибку подарил ему ещё одну пару глаз, и теперь будто бы у него появилось какое-то особое духовное зрение, которое есть только у тех, к кому приходил ангел смерти… Я уже тогда поняла, что от химии он бредит. В конце концов, он оплачивает по счетам. Бог шельму метит. Уверял меня, что смерть не страшна, если её осмыслить. Ну, не бред ли это? Одним словом, сказочник. Господи, чего он только не нёс в бреду! Сообщил мне, что в больнице он узнал, что слова «умирание» и «смирение» – однокоренные, и что смерть – это наивысшая форма смирения, и тот, кто принимает смерть со смирением, попадает в рай.

– Зачем он тогда сбежал из клиники? – спросил Сергей.

– Вот именно, зачем? Этот человек со смертью никогда не смирится. Уж это я знаю точно. Будет изворачиваться как уж, придумывать сказки, окружать себя демонами, но со смертью он не смирится. На словах – да, на деле… – Она покачала головой. – Мне кажется, что не только у меня, но у самого Господа Бога терпение лопается. Хорошо, что Машка не видит отца таким. Пожалуй, она единственная, кто любит его несмотря и вопреки. Дочки всегда любят своих отцов больше, чем матерей. Закон природы. А она к тому же вся в него. Одиннадцатый год пошёл, а она с куклами расстаться не может. В ванную не залезет, пока в неё не закину весь её резиновый зоопарк. Ничего не поделаешь, – вздохнула Вика. – Гены сказочника.

Она ласково взглянула на Сергея, которому всегда нравилось, когда его новая жена ругала в его присутствии старого мужа (ведь это было почти то же самое, что хвалить самого Сергея), и тихо произнесла:

– Я скоро, милый. Ты пока машиной займись.

Вика была очень красива. Сказочник знал толк в женщинах. Сергей потянулся к ней и поцеловал в губы.

– Постарайся недолго. Если ему понадобятся деньги, дай. Всё-таки человек умирает. Надо уважить, даже если он никого в своей жизни не уважал.

– Спасибо, милый, – нежно пропела Вика. – Ты такой щедрый.

Она вышла из машины и направилась в сторону главной и единственной улицы деревни. Было тихо. Только высоковольтные провода издавали странные щелчки и гудели как заколдованные. В такую жару даже деревенские псы ленились тявкать. Полуденное солнце поливало землю точно расплавленным металлом из литейной печи. Душно было до тошноты. Ей и раньше это место не очень нравилось, ещё когда она была женой сочинителя и была отравлена его бесчисленными фантазиями как наркотиками. Тем более, сейчас, когда сама местность будто впитала в себя все его яды. Вика была тут раза два или три; Алексей приезжал оформлять документы на право наследной собственности на старый деревянный домик, принадлежавший его покойной бабушке. С той поры Вика поклялась себе больше не посещать этого богом забытого места.

Ей было жутковато от близости «поющих» болот и заброшенных торфяников с водой коньячного цвета, от которой исходил опьяняющий горько-сладкий запах каких-то ядовитых трав, вызывающий головокружение и тошноту. В этом уголке как будто сама жизнь была обречена на умирание. Видимо, поэтому сочинителя потянуло именно сюда умирать. «Этот человек, – думала она, – даже своё умирание хочет обставить как сказку. Несносный человек!»

Она прошла несколько домов вдоль улицы и не ощутила здесь никаких признаков жизни. Не лаяли собаки, не мычали коровы, не блеяли овцы, обычные для деревень; не встречались люди. Только маленькая собачонка с персиковыми кудряшками молча сопровождала Вику на почтительном расстоянии от неё и как-то странно, по-человечьи и даже по-женски ревниво поглядывала на гостью. Женщина остановилась перевести дух, вытащила из пакета сосиску и поманила странную псинку. Та остановилась, как вкопанная, и даже носом не повела на предложенное угощение. Вика бросила ей сосиску и пошла дальше, а собака демонстративно проигнорировала подачку и, задрав кверху свою симпатичную мордочку, потрусила за ней следом. «Люди, ау! Где вы? – мысленно прокричала Виктория, чувствуя, что ощущение сказочности и отравленности этого места всё больше одолевает её. – Сейчас выплывет чёрт с рогами, ухмыльнётся и скажет: «Добро пожаловать в ад. Оставь надежду, всяк сюда входящий», – подумала она и тут же поймала себя на мысли о том, что она говорит его словами и думает его мыслями. – Этак я от него всю жизнь не отвяжусь. Дьявол! Глубоко он во мне сидит. Такого просто так из себя не вытравишь. Даже наполовину мёртвого».

Около домика сочинителя она остановилась, для того чтобы ещё раз перевести дух. Собачка, которая её сопровождала, неожиданно прошмыгнула мимо неё в калитку и только теперь залаяла. В окне дома показалась тень её бывшего мужа. Боже, как он исхудал! Лицо его было жёлтой восковой маской, глаза слезились, видимо, от тех ядов, что он принимал. У него была последняя стадия рака печени. Увидев бывшего мужа таким, Вика почувствовала непроизвольный приступ жалости, а ведь она шла сюда совсем с другими намерениями – не пожалеть, а отругать его за то, что он сбежал из дорогой частной клиники, в которую Сергей передал аванс в размере трёх тысяч долларов.

Она удержала волевым усилием слёзы на полпути от сердца к глазам и вошла в калитку. Старый дом был под стать своему больному хозяину, – он истончился до той мрачной глубины, за которой проглядывала бездна вечной жизни.

Когда она вошла в дом, сочинитель сидел в кресле-качалке и курил. Перед ним на столе среди пустых ампул, грязных шприцов и упаковок из-под таблеток стояла начатая бутылка портвейна.

– Ну, здравствуй, Алексей.

– Здравствуй, Вика.

Голос его был сухим и трескучим как дробь деревянной палки о дерево. На лице застыла печать смерти. Вика положила на пол пакеты с продуктами и присела на стул, стараясь не встречаться с ним взглядом. Ей нужна была дистанция, которую даже врачи выдерживают с умирающими больными. В ней сидел какой-то неосознанный страх, будто бывший муж мог заразить её вирусами смерти.

– Здесь продукты. Всё диетическое, – сказала она, теперь уже не понимая, зачем пришла. Перед нею сидел человек, переубедить которого в чём-то могла только смерть. Своенравие камнем застыло в его благородных, но неизлечимо больных чертах. – Зачем ты это сделал? – спросила она.

Кресло-качалка, в котором сидел сочинитель, медленно поскрипывало. Она быстро взглянула на его лицо. Он улыбался натуженной болезненной улыбкой. Вика тут же осудила себя за менторский тон.

– Ты же знаешь, Вика, я не доверяю нашей медицине. Она лечит следствие, а не причину.

– Причину лечат в церкви, – обронила она.

– У меня нет сил лечить причину. Я болен и стар.

– Стар?! – воскликнула Вика. – Сорок три года – и стар?

– Я стар от другого, – спокойно ответил он. – От постоянной боли. От боли стареют очень быстро. Месяц такой боли идёт за пять лет жизни.

– Но ведь в клинике люди. Тоже больные. Значит, понимающие твою боль. Ты загнал сюда себя как отшельника.

– Запомни, Вика, не только сытый голодному не товарищ. Ещё в большей степени голодный голодному не друг. Мне раньше тоже казалось, что больному легче пожалеть больного. Это не так. Больные все эгоисты. Нельзя любить людей, когда у тебя что-то болит. Нужно сначала избавиться от боли.

– Ну, а друзья? Коллеги?

Он вяло улыбнулся.

– Какие друзья могут быть у писателя? Коллеги? Сочинители все как больные люди. Они завистливы, эгоистичны и самолюбивы. Кроме того, мой вид вызывает жалость. А я не хочу, чтобы меня жалели. – Он поморщился. – Не хочу, чтобы меня хоронили с трогательными слезливыми речами. Не хочу, чтобы, закопав меня в землю, мои друзья заторопились бы на поминки… жрать да пить.

Вика почувствовала в голосе сочинителя раздражение.

– Но кто за тобой здесь будет ухаживать? – ласково спросила она.

– Госпожа Янь.

– Кто? – не поняла женщина.

– Собачка, которая тебя встречала. Пекинесик. Я подобрал её на помойке, куда её, больную и умирающую, выбросили любящие хозяева. Я подобрал её, выходил. Теперь она мне служит. Нет преданнее существа, чем собака.

Вика почувствовала укор в свой адрес и промолчала, полагая, что сочинитель находится в бреду. Он говорил о собаке, как о женщине.

– У тебя просто… подавлена воля, – вырвалось у неё. – Ты никак не хочешь взглянуть на ситуацию трезво.

Тихий трескучий смех раздался в ответ на это замечание.

– По поводу воли и трезвости я расскажу тебе реальную историю, – произнёс сочинитель. – Если ты когда-нибудь встретишь талантливого писателя, подари ему эту историю. Пусть напишет хороший рассказ. Одной девушке по ошибке поставили диагноз «рак» и объявили по любви к ближнему, что жить ей осталось полгода. Девушка была очень волевая и трезвая, и рассудила так: раз такое дело, то нужно помириться со всеми близкими, попрощаться с ними, а уж потом и в гроб можно ложиться. Все мы, дескать, там рано или поздно окажемся. Стала она прощаться – литературно так, театрально, по-чеховски, одним словом – по-русски. Любимый юноша, который никогда не выказывал своих чувств, рыдал у неё на груди как ребёнок. Все плакали, молились, просили у неё прощения, носили её на руках, точно дитя. Они тоже с нею прощались по-русски. Продолжалось это театральное действо полгода. Ей понравилась роль умирающей героини, она влюбилась в самоё себя. И вдруг – звонок из больницы! Простите, мол, вышло досадное недоразумение. У девушки, у которой рак, такие же имя и фамилия. Та девушка скончалась, вы же абсолютно здоровы. Живите и радуйтесь жизни. – Сочинитель прервался и посмотрел в окно, за которым был виден старый засохший дуб, сражённый некогда молнией. – Ты думаешь, она обрадовалась своему воскрешению? Трезвая, волевая девушка. Ты думаешь, она бросилась любить жизнь? Нет, милая Вика. Это была русская девушка, чеховская. Она уже успела полюбить своё трогательно-прощальное умирание, взлелеять его. Так и не сказав никому о своём чудесном воскрешении, девушка простилась со всеми близкими и наложила на себя руки.

– Какой ужас, – пробормотала Вика.

– Вот почему я не доверяю медицине, – сказал сочинитель. – Она не умеет настраивать человека на жизнь.

– Зачем тогда ты себя настраиваешь на смерть?

Со стороны этот разговор двух ещё не старых людей мог бы показаться бредом. О смерти говорили без особенных эмоций, как о предмете, с которым давно свыклись и даже сроднились.

– Ты ошибаешься, – спокойно ответил Алексей. – Я убежал от людей не для того, чтобы умереть обиженным и одиноким. Дух здорового авантюризма ещё живёт во мне. Ты знаешь, что я только одним приёмом владею в совершенстве – таинством литературы. Для писателя это всё равно, что церковное таинство для верующего. Для того чтобы мне воскреснуть, моей окаменевшей от болезни душе понадобится шоковая терапия. И я знаю, кто мне поможет.

– Кто же?

– Мои литературные герои.

– Что? – Вика удивлённо воззрилась на сочинителя. Теперь она была убеждена, что он бредит.

– Врачу, исцелися сам, – продолжал он трескучим голосом. – Это закон, который я вывел благодаря этой химии. – Сочинитель со злостью ткнул пальцем в груду упаковок с лекарствами. – Хотя они и стоят бешеных денег. Что для немца лекарства, то для русского смерть. Запомни это, моя дорогая. И не трать на меня больше денег. Верующий исцеляется покаянием. А для того чтобы каяться, душа должна ожить. Камень тоже может обратиться в хлеб с помощью Божией. Только нашему брату-сочинителю посложнее всех прочих. Я болен дважды – сочинительством и болезнью. Сначала я должен оживить душу… Мне нужен магический театр, литературное таинство…

Сочинителя вдруг перекосило от боли, и Вика бросилась к столу со шприцами и ампулами.

– Я сам, – дрожащим голосом произнёс бывший муж. – Я должен всё делать сам. Закон… Врачу, исцелися…

Перетянув жгут с помощью зубов, он ввёл в исколотую вену кубик какой-то желтой маслянистой жидкости, приложил к ранке кусочек ваты; потом взял со стола платок, вытер холодный пот, скапливающийся на висках во время приступов; подождал, пока боль утихнет и, поднявшись с кресла, неожиданно поманил Вику на второй этаж. «Он не просто бредит, – подумала она, поднимаясь за ним по шатающейся деревянной лестнице. – Кажется, он сходит с ума на фоне обезболивающих лекарств».

Поднявшись, Вика увидела ужасно пыльную комнату, заваленную всяким старинным хламом – настоящий музей древности. Сочинитель прошёл вперёд, бережно снял с полки старинную чернильницу с гусиным пером и, обернувшись к Вике, странным шёпотом произнёс, впиваясь в неё безумным расширенным взглядом:

– Никому не говори то, что сейчас услышишь. Эти вещи волшебные, Вика. Я хочу создать здесь магический театр и исцелиться с помощью таинства сказки. Героев, которые мне помогут в этом, я уже вызвал к жизни. Скоро они придут.

Вика испуганно покосилась на висевшее на стене на гвоздике старинное охотничье ружьё, очевидно, принадлежавшее некогда деду Алексея. «Бред, – подумала она. – В театре оно обычно стреляет… раз уж висит на гвоздике в первом акте пьесы. А он сам заговорил о магическом театре».

 

*   *   *

– Ну, как он? – спросил Сергей, когда Вика вернулась к машине. Женщина была растеряна и немного напугана.

– Не знаю, что он задумал, – ответила она, – но жить ему, кажется, осталось недолго. Он ведёт себя как сумасшедший. Я даже испугалась. Бредит, отказывается от помощи, говорит, что ухаживать за ним будет собачка, которую он подобрал на помойке. В общем, зрелище жалкое и страшное одновременно.

– Говорил я тебе, что его нужно отправлять в хоспис в добровольно-принудительном порядке. Там за ним будет хоть какой-то присмотр.

– Нет, – покачала головой Вика. – В хосписе он умрёт быстрее. Даже домашняя кошечка уходит умирать на волю. А он… что же?! Он не смирится со смертью никогда. Он по-прежнему своенравен и упрям, сейчас – в особенности. Признаётся, что его душа окаменела. Хочет её оживить с помощью волшебства. Бр-р-р, – поёжилась женщина. – Больше я сюда ни ногой.

– И всё-таки я не понимаю, почему он сбежал из такой дорогой клиники, – задумчиво пробормотал Сергей. – Уровень европейской медицины, волонтёрки с пышными формами. За этот рай я авансом заплатил три тысячи баксов. Сам бы лёг туда отдохнуть.

Сергей рассмеялся собственной шутке и взглянул на Вику. Она смотрела прямо перед собою в одну точку, никого и ничего не видела, была бледна и о чём-то напряжённо размышляла. Сергей завёл мотор, и большой черный джип, похожий на катафалк, медленно поехал обратно в сторону Растяпина. Из головы Вики никак не выходил восторженно-безумный взгляд Алексея в комнате на втором этаже. Этот взгляд был ненормален и, очевидно, вызван приёмом обезболивающих лекарств – наркотиков, и всё же сквозь болезненную пелену пробивался тот живой огонёк здорового авантюризма, который она помнила и любила все десять лет жизни с сочинителем, и знала, что это и есть тот животворящий дух, который осенял Алексея только тогда, когда в нём рождалась волшебная сила творчества и упрямая жажда жизни. «И это будет война, – подумала она, зная решительность своего бывшего мужа в таинствах сочинительства. – Война не на жизнь, а на смерть. И ещё неизвестно, кто в этой войне победит – животворящий дух сказки или болезнь и смерть… М-да, в свой ад он входит с девизом воина, а не попавшего в плен слабака. Возьми надежду, всяк сюда входящий. Это он, кажется, вынес эпиграфом в своём магическом театре».

Сергей всю дорогу о чём-то возбужденно болтал, а она молчала и думала – думала о своём… 

 

 

Глава 2. Выскочил из шахты бес

 

Джип успел удалиться от Страхово на приличное расстояние, прежде чем сочинитель собрался, наконец, с силами спуститься со второго этажа вниз по крутой деревянной лестнице с шатающимися ступеньками. Он долго стоял наверху, тяжело дыша и опираясь одной рукой о перила, и виновато улыбался, вспоминая, с какой безрассудной лёгкостью он забрался сюда, чтобы продемонстрировать Вике антураж для магического театра. «Она, конечно, мало что поняла, – подумал сочинитель. И, вероятно, решила, что метастазы проросли во все мои внутренности как ядовитые грибы на трухлявом пне и отравили мой мозг. Однако в одном она права: смерть нельзя допускать до себя слишком близко. Эту костлявую дамочку лучше держать на расстоянии, потому как она только и ждёт удобного случая пустить в тебе ядовитые корни».

Сочинитель почувствовал, что наступает какая-то очень значительная минута в том, что он задумал и выстрадал как магический театр, и, закрыв глаза и держа перед собою на вытянутой руке перо и чернильницу с торжественной важностью помазанного на власть короля, демонстрирующего челяди державу и скипетр, прошептал как заклинание:

– Я спускаюсь в царство теней с надеждой и клянусь биться с костлявой до последнего… и буду использовать для этого все известные мне средства… В правой руке моей преображённые таинством литературы плоть и кровь сказочника – гусиное перо и чернила. Вместе они родят волшебное слово, и да сотворится сие таинство мне во спасение.

Сочинитель тяжело вздохнул, отёр рукавом крупные капли пота, скопившиеся на лице, и присел на верхнюю ступеньку лестницы передохнуть. После укола у него всегда кружилась голова и слабели руки и ноги, иногда – мутился рассудок.

Вот и сейчас с ним происходило что-то непонятное: предметы в доме как будто начали оживать; лестница показалась ему хребтом необъезженного жеребца, готового сбросить с себя всякого, кто посягнёт на его свободу. С книжных полок на него смотрели не книги, а живые существа с застывшими в какой-то одной эмоции лицами. На него смотрели: радость, испуг, тревога, ярость, огорчение, сей пёстрый пантеон языческих богов, – и сочинитель уронил на руки голову и долго сидел в неподвижности, ожидая, когда пройдёт наваждение.

Он был плох. Да, дорогой читатель, ангел смерти навестил нашего сказочника, и не просто навестил, но оставил вместе с ещё одной парой глаз несмываемую печать умирания – подобно тому, как на золотом слитке ставится проба. С души сказочника ангел смерти снял пробу и понял, что вскоре он вернётся сюда. Вероятно, это происходило ночью, потому как сей подслеповатый дух долго держал над лицом сказочника зажжённую лучину, чтобы запечатлеть его черты, опалил его и исчез, оставив на лице пробу смерти.

Неожиданно его мертвенно-бледное лицо озарилось тихим внутренним светом: он набросил на необъезженного жеребца седло и стремя и ловко запрыгнул на него. Покачиваясь, точно пьяный, сочинитель начал осторожно спускаться вниз. При этом он произносил вслух вступление к своей новой сказке, которое он сочинил ещё год назад в самом начале своей болезни:

– Есть люди, – скрипел он, – похожие на глубокие подземные лабиринты. Чем дальше погружаешься в них, тем больше возникает загадок и тайн. Попадаются в их недрах шахты, наполненные странными существами, дремлющими до той поры, покуда инструмент исследователя не коснётся их демонической сути.

Голос его окреп, и он начал петь эти слова, как в церкви поют «херувимскую». Глаза у него были закрыты, и ему вдруг показалось, что чей-то тоненький женский голосок завторил ему:

– Попадаются красивые незамутненные источники, озёра с кристально чистой питьевой водой, целые «байкалы». Встречаются дурманящие болота с гнилостными испарениями, от которых кружится голова и путаются мысли. Но случаются и дворцы из чистого золота и алмазов. В таких дворцах чувствуешь себя легко и свободно, словно в сказке, великолепие красоты услаждает взор. Когда общаешься с такими людьми, поневоле испытываешь глубокое уважение, ибо люди эти – легенда, их жизнь туго вплетена в узор мироздания, их опыт – всегда раскрытая книга. Кому посчастливится прочитать ее, тот найдёт в ней ответы на все вопросы.

Сочинитель остановился и открыл глаза. Внизу, там, где любила отдыхать собачка по прозвищу Госпожа Янь, стояла красивая восточная женщина, преданно взирающая на сказочника.

– Госпожа Янь, – трогательно прошептал сочинитель, чувствуя, как ком подкатывает к его горлу. – Ты пришла ко мне на помощь, бедная моя китайская страдалица. Ты помнишь, как я спас тебя, выброшенную людьми на свалку умирать, от голода и болезней, как ухаживал за тобой. Спасибо…

В голове у него зашумело, и он снова опустился на ступеньку передохнуть. Видение исчезло. На полу, помахивая пушистым хвостом, сидел пекинесик и сострадательно смотрел на хозяина.

– У меня скоро будут гости, – вдруг с совершенной ясностью проговорил сочинитель. – Мои литературные герои. Я чувствую это. Они придут мне на помощь, потому что люди выбросили меня на свалку умирать. К умиранию можно привыкнуть, но смириться с ним я не смогу никогда.

– И не нужно, – ласково проговорил приятный женский голос, и сочинитель снова увидел китайскую красавицу Госпожу Янь, одетую в платье из тончайшего полупрозрачного шёлка. Её прекрасная фигура была искусно выточена из слоновой кости рукою Великого Мастера, глаза смотрели на сказочника с сострадательной нежностью и преданной любовью. – У Вас скоро будут гости, хозяин, – поклонилась она, протягивая сочинителю сложенную вдвое местную газету, которая стала таинственным образом появляться каждое утро на подоконнике у открытого окна. – Там некролог о Вашей кончине, хозяин, – тихо прибавила красавица. – Растяпинская общественность извещается о том, что на сорок четвёртом году жизни после долгой и продолжительной болезни ушёл известный растяпинский писатель Алексей К., посвятивший свою жизнь служению литературе.

Сочинителя обдало могильным холодом, но уже через минуту он совладал с собой и язвительно смеялся над некрологом.

– В конце концов, они не так сильно ошиблись, – заметил он. – В некотором смысле я действительно труп. Сил у меня хватает добрести до страховского кладбища, дальше – не могу. До церкви хотел дойти. Сил не хватило. До неё – ещё километр.

Он рассмеялся, ощутив после некролога какое-то психологическое облегчение, так, словно до этих скудных некрасивых слов о его смерти растяпинская общественность держала его в своих колючих болезнетворных объятиях.

– А это даже неплохо, не так ли? – обратился он к Госпоже Янь, которая по-прежнему неподвижно стояла напротив хозяина. – Считаться мёртвым, но быть при этом живым. Так, наверное, чувствуют себя призраки. На меня будто надели шапку-невидимку. И атмосферный столб перестал давить так сильно как раньше.

Сочинитель скользнул взглядом по небольшой статье, которая располагалась над его некрологом. Называлась она «Вышел из шахты бес». Статья заинтересовала писателя, и он быстро прочитал её.

«Местные буровики из растяпинской геолого-разведочной экспедиции, – сообщалось в ней, – загнали бур в какую-то таинственную шахту, из которой вылетела чёрная птица. Из шахты стали доноситься стоны людей, похожие на плач грешников, которых в аду зажаривают черти на сковородках. Таким образом, – делал странное заключение автор статьи Заблудин, – вылетевшая из шахты чёрная птица – это дьявол, который выскочил на свободу. Между прочим, – прибавлял журналист, – в тот же день вся бригада буровиков напилась вдрызг, перессорилась, а кто-то из рабочих не донёс до дому зарплату, заявив грозным жёнам о том, что вина лежит на бесе, который выскочил из шахты как джинн из бутылки».

Сочинитель расхохотался, смял газету и бросил её к печке.

– Нужно сжечь эту чепуху, – сказал он китайской красавице. – И развеять пепел по ветру. А то некоторым покажется, что дьявол вылетел не из шахты, а из моей покойной души. Придумали тоже, борзописцы, располагать блудливые статейки над некрологами. Ещё бы рекламу колбасы разместили над упоминанием о чьей-то безвременной кончине.

– Ваше слово – закон, хозяин, – почтительно склонила голову Госпожа Янь.

– Перестань, пожалуйста, называть меня на «вы» и «хозяином», – сказал сочинитель, поднимаясь и выкладывая на стол чернильницу и гусиное перо. – Мы с тобою призраки, а у призрака нет возраста. Значит, мы брат и сестра по духу. Договорились?

– Хорошо, хозяин, – почтительно ответила китаянка.

Сказочник глубоко вздохнул.

– Ну ладно, бог с тобой. С «вы» на «ты» перейти очень легко, а вот наоборот – задача.

Сказочник непроизвольно скользнул взглядом по полуобнажённому телу китайской красавицы и тут же стыдливо уставился в окно.

– У духов не может быть стыда, – смущённо пробормотал он, чувствуя, как лёгкий румянец загорается на его щеках. – В конце концов мы только брат и сестра… Да, брат и сестра…

Сказочник поморщился.

– А, может быть, чёрт с ними, с этими пилюлями? – проговорил он, но тут же скорчился от приступа смиряющей с любыми лекарствами боли. – Увы, – обречённо прибавил он, расшелушевая пластиковую упаковку и проглатывая две разноцветные пилюли. – Как видно, боль не оставляет человека и на том свете, – мрачно пошутил он.

В это мгновение в дверь дачного домика постучали.

– Кажется, это наш первый гость, – оживился писатель, поворачиваясь в кресле лицом к сеням. – Прошу вас, входите! – крикнул он, заранее зная, кто должен был выплыть из бездны метафизического бытия. Ибо таинство превращения литературного текста в плоть и кровь живых персонажей произошло!

 

*   *   *

Деревеньку Страхово, на окраине которой находился домик сочинителя, окружали густые леса и болота. Гости были явлением чрезвычайно редким, поэтому если кто-нибудь из посторонних людей по какой-нибудь надобности или случайно забредал в деревню, то страховцы-старожилы потом с неделю судачили об этом, смешивая правду и вымысел в одну гремучую смесь под названием «сплетня», то есть искусное сплетение народной тяги к сказаниям и реальности, которая на легенду была, как правило, не похожа. Попасть в деревню можно было только с одной стороны – с просёлочной дороги, ведущей к трассе «Растяпин – Нижний Новгород». Поэтому войти в Страхово незамеченным можно было только ночью.

Чуть севернее от деревушки ландшафт был обложен ситниковскими торфяниками, превратившимися в болота – место, известное в среде орнитологов огромным по европейским масштабам ристалищем чаек. Иногда напоённую ароматами хвои и болотной растительности тишину вдруг взрезал шумный гвалт птичьих голосов, и в чистом лазурном небе вспыхивал настоящий салют из чёрно-белых, похожих на бумеранги, крыльев чаек. Это означало, что либо какой-то хитрый лесной зверёк прокрался ко гнездилищу птиц полакомиться яйцами или птенцами, либо кто-нибудь из обитателей расположенного по соседству с деревней Троицкого скита решил уподобиться древним Соловецким монахам, которые обживали северные территории со времён Петра Великого и от нужды, бывало, на лодках пробирались к самому отдалённому островку Соловецкого архипелага, для того чтобы подкормиться яйцами гагар и чаек. Кстати, с той поры этот остров и величали Заячий, только не от слова «заяц», а от монашеских экспедиций «за яйцами».

…Словом, подойти к деревне незамеченным было невозможно ни с той, ни с другой стороны.

Первым, кто подивился в тот жаркий июньский день на странных гостей сочинителя, был его сосед – восьмидесятилетний старик Макар Иванович Чуркин по прозвищу Кулугур.

Именно он сначала приметил, как из соседской дачи выскочила «сучка с приплюснутым носом басурманской породы», а через минуту на пороге дома появилась «какая-то восточная девица, голая, в платьице, сшитом из одних слёз, срамота одним словом!». Точно предчувствуя, что этим превращением дело не ограничится, Макар Иванович продолжал пялиться в сторону соседской дачи, и его ожидание вскоре было вознаграждено: он отчётливо увидел, как из печной трубы странного соседа вылетело чёрное облачко в форме птицы, а спустя минуту чуть не с неба свалился толстенький круглолицый мужчина с чёрной кожаной барсеткой в руке. Обожжённый крапивой и репейником, мужчина вскрикнул, затем оправился, отряхнулся, пригладил остатки некогда густой кучерявой шевелюры и, подойдя к дверям соседской дачи, робко постучал в дверь.

– Прошу вас, входите! – раздался голос соседа, и странный субъект пропал в доме.

 

 

Глава 3. Первый гость

 

«Неужели мне всё это снится? – подумал сочинитель, глядя на отряхивающегося от репейника взмыленного толстяка, боязливо переступающего порог дачного дома. – А может быть, я в самом деле уже умер и живу после смерти среди мною же созданных образов, слегка обрюзгших и потяжелевших по причине немилосердного пристрастия к земным радостям? Что ж, если это и есть преисподняя, тогда здесь не тоскливее, чем в обычной жизни».

Гость чертыхнулся и, поспешно спрятав за спину руку с туго набитой барсеткой, пробурчал в адрес хозяина дома:

– Могли бы заранее пригласить, а не так… В годы инквизиции так не поступали… Возмутительно!

«Ах, это не сон!» Перед сочинителем стоял известный в Растяпине человек, коммерческий директор местного телевидения Илья Абрамович Бральвага, который переминался с ноги на ногу и лихорадочно соображал, как вести себя в столь неожиданной ситуации, когда его, уважаемого человека, выдёргивают из привычного хода вещей с помощью какой-то высшей магии.

«Да, это не сон». Резкая и сильная боль в правом подреберье моментально опустила сказочника на землю. С трудом заставив себя улыбнуться, он миролюбиво проговорил:

– Здравствуйте, уважаемый Илья Абрамович. Простите, если оторвал вас от житейских забот. Однако же сегодня воскресенье, к тому же Троица. Большой день! Порядочные люди торопятся в церковь, а не к банкомату.

– Вы это завтра Шпигель объясните, да? – сверкнул глазами разгорячённый Бральвага. – Утром мне нужно расплатиться с режиссёром агитационного предвыборного ролика нашего мэра. И – какая там церковь, да-а? я человек не верующий. Мой папа жил согласно талмудичекой мудрости. Я же и талмуда в глаза не видел, да? Вот мой бог! – Бральвага вытащил из-за спины барсетку и нежно похлопал по ней. – А мне что Троица, что четверица, что пятерица, всё одно. Лишь бы денежные знаки водились, а поверить я готов во что угодно, да? Хоть в фэншуй, хоть в чёрта лысого. Есть деньги, ты живой. Нет денег, ты труп. Да?

Бральвага неожиданно побледнел и медленно поднял на сочинителя застывший совиный взгляд.

– Вы… вы… во вче… вчерашней газете, – пробормотал он, заикаясь. – Со… сообщили, что вы… вы… после долгой и тяжёлой болезни… Того… А вы живой, да?

– Вышло маленькое недоразумение, уважаемый Илья Абрамович, – пояснил сочинитель. – Всё дело в том, что у людей разное чувство юмора. Когда я лежал в онкологической клинике, туда позвонили из растяпинской администрации, из отдела культуры, какая-то очень серьёзная дама, узнать, как я себя чувствую. А поскольку чувствовал я себя там хуже покойника, то так и ответил: «Писатель Алексей К. только что умер». Очевидно, мою шутку дама приняла всерьёз, и меня спешно похоронили. В самом деле, чего особенно церемониться? Я не какой-нибудь банкир или политик. Всего только – сказочник. По мнению иных башковитых, если ты ничего не умеешь делать, то непременно станешь писателем. А я к тому же страшный лентяй. – Сочинитель длинно посмотрел на Бральвагу. – Только вы, пожалуйста, никому не говорите, что я жив, – попросил он, – потому как я задумал исцелиться от окаменённого бесчувствия с помощью таинства литературы. Но если вдруг что-то не получится, тогда я уйду из жизни, никого особенно не потревожив, ибо умирать дважды в России – дело накладное.

Так как речь зашла о деньгах, Бральвага оживился.

– О да, – сочувственно вздохнул он. – Что родиться, что умирать – в нашей стране одни убытки… Да, тут я недавно с Шельмовским пересёкся. Знаете Шельмовского? Это директор ООО «Вечность», серый кардинал ритуальных услуг Растяпина. Так вот, хороший гроб у него стоит тысячу баксов. А памятник, да? Дерьмо брать кому захочется? Мраморная крошка некачественная. Экономит Шельмовский. Шельма, да? – заразительно захохотал Бральвага. – По фамилии и житие. Ну ладно! О чем бишь я? Мраморная крошка – деньги на ветер. Самое выгодное вложение капитала – это гранит. Чёрный гранит, да? И кованные металлические розы. Строго и со вкусом, да? Эх, – вздохнул мечтательно Бральвага. – Если б Шпигель позволила мне прорекламировать цеха Шельмовского, я бы… я бы такой куш урвал. В России хорошие деньги можно заработать на трёх вещах – на рождении, на водке и на смерти. Эх!

– Я помогу вам, – неожиданно сказал сочинитель. – Вы заработаете деньги на смерти. Шпигель позволит вам прорекламировать цеха Шельмовского. А если не позволит, то вы сами себе позволите эту невинную шалость. Ведь вы же коммерческий?

– Да, я коммерсант! – воскликнул с гордостью Бральвага. – Но надо мной стоит Шпигель. А с этой старой немкой каши не сваришь. Повсюду ей мерещатся заговоры и обманы. Чтоб ей пусто было, этой гарпии, да? Однажды я хотел пустить предприятие Шельмовского бегущей строкой. Так нет, Нелла Николаевна заподозрила, что я решил заработать на «Вечности». – Бральвага лукаво взглянул на сочинителя. – Так вы правда обещаете? – спросил он.

– Правда.

– Хм, – нахмурился Илья Абрамович. – Сколько процентов от выручки я буду вам должен?

– Пустяки. Мой гонорар – это ваше согласие поучаствовать в магическом театре.

Бральвага недоверчиво покосился на сочинителя.

– Что это за магический театр? – быстро спросил он. – И почему я должен в нём участвовать?

– Вы – деловой человек, Бральвага, – ответил сочинитель. – Для вас это весьма выгодное предложение. Вам сколько лет? Тридцать семь? Критический возраст. Седина в бороду, бес в ребро. Чтобы избежать душевных потрясений, вам необходимо обновиться, сбросить с себя старую кожу. Не зря для поэтов сочетание «тройки» и «семёрки» было роковым. Я помогу вам… если вы поможете мне и дадите согласие.

Бральвага впился в сочинителя цепким, как заноза, взглядом опытного торгаша.

– А что вы с этого будете иметь? – спросил он.

– Если всё получится, я обрету весь мир и не потеряю при этом душу.

Сказочник повёл больными глазами в сторону окна, за которым разливалось жаркое полуденное солнце, и тихо прибавил:

– Это случится в ночь полнолуния, когда со всех образов слетают маски. Мы увидим друг друга в истинном свете… Итак, вы согласны? – обратился он к гостю.

Бральвага задумался. По натуре он был авантюристом, то есть человеком, склонным к рискованным предприятиям, но рисковать он предпочитал оправданно – как карточный шулер, у которого в рукаве всегда припрятан козырной туз.

– Так вы обещаете мне рекламу ритуальных услуг? – снова спросил он, точно желая убедиться в серьёзности намерений сочинителя.

– Обещаю, Бральвага, – устало ответил тот. – Кроме того, я обещаю, что ваша никогда не хворающая Шпигель после этого рекламного ролика сразу уйдёт на больничный.

– Что? – радостно воскликнул Илья Абрамович. – Этого не может быть! Чтобы наша железная муттер Нелли – и на больничный? Кажется, это не под силу даже дьяволу. Уфф!.. – отёр он со лба пот и впервые доверчиво посмотрел на сказочника. – Тогда я, конечно, согласен.

– Ну, вот и прекрасно, – вдохнул писатель.

– Мы будем подписывать контракт?

– Это лишнее.

Сочинитель поискал глазами пекинесика.

– Госпожа Янь! – крикнул он. – Проводите, пожалуйста, нашего первого гостя. Я слышу шелест крыльев второго героя, господина Курочкина.

Из пыльных солнечных лучей старого деревянного дома сплелась вдруг миниатюрная восточная дама и, поклонившись хозяину, с улыбкой взглянула на ошарашенного Бральвагу. От неожиданности Илья Абрамович вытянулся перед чудесным явлением красавицы-китаянки как солдат на параде, втянул в себя круглый животик, отчего его покатые узкие плечи словно расправились, и, не сводя с неё изумлённых глаз, пробормотал, забывая о всякой учтивости:

– Хороша… да? Очень хороша… Кстати, – сделал он шаг вперёд. – Мы набираем новых телеведущих для работы в студии. Если желаете, могу замолвить словечко. А, впрочем, вы уже приняты. С такой фактурой, модой на восток. Изумительно. Браво. – Илья Абрамович как бы невзначай приоткрыл барсетку, в которой как бы нечаянно сверкнула пачка долларов, и достал из неё свою визитку. – Если надумаете, милости прошу. Право же, из вас можно сделать настоящую звезду растяпинского телевидения…

– Ну, будет вам, Бральвага, – прервал его сочинитель. – Дома вас ждёт молодая жена, Наталья, которой вы совсем недавно нашёптывали нечто похожее. Она поверила вам так же, как десять лет назад вам поверила другая женщина, Юлия, которая родила вам двух прекрасных детишек. Продолжать?

Илья Абрамович негодующе тряхнул головой.

– Некогда мне тут с вами лясы точить, – недовольно проговорил он и вышел из дачного домика.

Знойное марево окутало Бральвагу точно рой невидимых, но кусачих насекомых. «Дал же Бог утречко», – раздражёно прошептал он, вглядываясь в едва заметную мутную полоску шоссе впереди, до которого ему предстояло героически прошлёпать пешком два или три километра. Настроение у Ильи Абрамовича было скверное.

Проходя мимо соседнего домика, Бральвага увидел старика, который таращил на него перепуганные глаза, шептал что-то беззубым ртом и крестился.

– Здорово, туземец! – крикнул ему Илья Абрамович, думая, что старику должно быть не меньше ста лет, и он либо выживший из ума пьяница, либо юродивый, один из тех деревенских дурачков, которых сердобольные соседи наивно почитают чуть ли не за блаженных. – С Троицей тебя, туземец! Христос воскресе! Свет от света, а тьма от тьмы, да? Ну, бывай, дед! Дорогу бы вам сюда пустить, да газ. Цивилизации не хватает. Чтоб фонари по ночам горели. Тогда и Богу сверху будет легче тебя разглядеть. Эх ты, туземец!

И Бральвага, довольный своим простецким обращением с народом, бодренько зашагал вперёд.

Макар Иванович проводил его круглую прыгающую фигуру напуганным взглядом и вновь взялся частить себя крестом. «Свят, свят, свят», – шептал он, сокрушаясь о том, что не нашёл в себе сил сегодня поехать в церковь, где он и ныне покойная супружница Глафира Степановна каждый год на Троицу молились и пели вместе со всеми торжественную праздничную песнь. Сокрушался старик и думал о том, что все сегодняшние странные гости соседа – и женщина-оборотень басурманской породы, и этот нехристь-наглец, обозвавший его туземцем, и чёрная птица, вылетевшая из печной трубы, есть не что иное, как наказание ему самому за лень и недолжное соблюдение церковных уставов.

А, между тем, в домик страховского затворника уже стучался второй гость, который, как и первый, появился в Страхове неизвестно откуда – точно из воздуха, – но выглядел при этом совершенно плотским существом. Это был Иван Мефодьевич Курочкин, высокий вихрастый мужчина с неопрятной бородой медного цвета, с опухшим лицом и предательски подрагивающими руками, выдающими в нём натуру тонкую, истерическую и пьющую. Другими словами, этот человек был художник, в недалёком прошлом подающий надежды растяпинский живописец, а теперь – трёхгрошовый оформитель афиш в единственном городском кинотеатре «Мир», расположенном в центре Растяпина рядом с Успенским храмом.

 

 

Глава 4. Сей «ангел» чем-то смахивал на… Курочкина

 

В дверях нового гостя встретила улыбающаяся Госпожа Янь и молча проводила его в комнату, в которой в старом скрипучем кресле, покачиваясь, сидел сочинитель, успевший раскурить набитую ароматным табаком трубку. Нежно-голубой дым заиграл причудливыми узорами в косых тоннельчиках солнечных лучей. Курочкин вошёл, прижимая к груди летнюю панаму, чтобы скрыть тремор рук, отчего стал похожим на большого дрессированного пуделя.

– Батюшки мои, – подался с кресла вперёд сочинитель, чтобы стоя поприветствовать гостя, но тут же без сил опрокинулся назад, так как большую часть энергии, отвоёванную у болезни таблетками, он уже потратил в первые часы сегодняшнего утра. – Батюшки мои, – повторил он. – Что с вами сделала жизнь, подумать только?! Ай-яй-яй! Ведь ваш образ, Иван Мефодьевич, я выписывал с особой тщательностью, полагая, что в будущем вас ждёт слава и почёт, каких не видывали Врубель и Левитан вместе взятые. Однако ж, что с вами сделали десять лет жизни! – Сказочник сокрушённо покачал головой и, заметив, что Курочкин весь сотрясается от похмелья, тут же шепнул преданной китаянке: – Уважаемая Госпожа Янь, принесите, пожалуйста, холодной водки и чего-нибудь закусить. Я выдернул бедолагу прямо из очереди за бочковым пивом. Он не успел привести свою душу и тело в более-менее устойчивое положение.

– Вы, пожалуйста, присаживайтесь, – ласково обратился к гостю хозяин. – Думаю, что Бог простит нам этот грех, тем более что ваш алкоголизм, Иван Мефодьевич, особенный, РУССКОЙ природы. Я вижу, что пьёте вы от грубости и несовершенства мира.

– Мира? – безучастно спросил художник.

– Я не имею в виду название кинотеатра, в котором вы работаете, хотя… – Сочинитель задумчиво улыбнулся. – Ваш кинотеатр, который, кстати, находится неподалёку от церкви, весьма оправдывает своё название.

Курочкин присел на краешек стула и слезящимися мутно-красными глазами смотрел прямо перед собой в одну точку. Кажется, будто даже полуобнажённая китайская дива, способная вдохновить на творчество и обольстить сотню утончённых художественных натур, не произвела на Курочкина никакого впечатления. В настоящие мгновения тяжкого похмелья он был глух и слеп к живописной силе могучего бога Эроса. Чтобы поднять градус его творческой активности хоть на какую-то высоту, нужен был иной градус – градус его величества Бахуса. И он нашёлся благодаря волшебному перу сказочника. Когда Госпожа Янь, подобно паруснику, вплыла в комнату с подносом в руках, на котором знаменосно реяла запотевшая поллитровка «Растяпинской» в окружении закуски и стограммового граненого стаканчика, символа целой имперской мухинской рабоче-крестьянской эпохи, – глаза художника заблестели, и сам он точно ожил.

Дело в том, что сия живописная картинка, помимо предвкушения доброй и крепкой выпивки, вызвала в Курочкине волну приятнейших ностальгических воспоминаний. Ведь именно Иван Мефодьевич некогда по просьбе хозяина растяпинского вино-водочного комбината Артура Бухало разработал лучший рекламный плакат его продукции, глядя на который даже у равнодушного к водке обывателя слюнки текли как у собачки Павлова. И было из-за чего! На развороте любимой местной газеты «Растяпинская правда» лежал огурец с помидором, лучок, краюха чёрного хлеба, а в центре этой композиции Эйфелевой башней вздымалась запотевшая бутылка «Растяпинской», которая точно подмигивала со своей недосягаемой высоты всем прочим маленьким тварям, приглашая их влезть на себя и насладиться. Мр-р-р, экая прелесть! И с какой недоброй иронией платит жизнь дивиденды за это произведение автору!

Курочкин спешно поблагодарил за угощение сочинителя и Госпожу Янь, наполнил дрожащими руками стограммовый стаканчик, выпил, крякнул от удовольствия, закусил половинкой помидора, после чего выдохнул часть своей душевной горечи и проговорил с тонким пониманием процесса:

– Дай бог, не последняя. В таких случаях наш профессор Рослик приговаривал так: «У нас запляшут лес и горы». Мр-р-р, хорошо!

Захрустел огурчик, пошёл в ход и хлеб с лучком. Душа Курочкина постепенно устаканивалась. Захотелось поговорить. Но прежде он налил ещё одну стопку и выпил.

– А я слыхал, что вас будто похоронили где-то здесь на страховском кладбище, – заметил Курочкин, отчего-то расплываясь в блаженной улыбке. – А у вас тут, как я погляжу, рай. Настоящий мусульманский рай: красавица-наложница, холодная водка, природа, тишина. Что ещё надо для счастья? Эдак и я тоже не отказался бы помереть. Прямо в рай, прямо в рай, – хихикнул он. – Только ножки подгибай.

Сочинитель скорчился от очередного приступа боли и незаметно для гостя сунул в рот обезболивающую пилюлю.

– Что для немца лекарство, для русского смерть, – едва слышно пробормотал он, запивая водой таблетку.

– Что вы сказали? – спросил осоловевший Курочкин.

– Я говорю, что это далеко не мусульманский рай, как вы изволили заметить. – И чтобы не выдать гостю своего ужасного физического состояния, сочинитель пустился в подробности. – Пророк Мохаммед, когда был во сне вознесён в рай, выбрал из трёх предложенных ему напитков молоко, отвергнув вино и воду. Поэтому мусульмане не пьют вина. А для православных, для которых царствие небесное сравнивается с добрым вином, мусульманская вера так и осталась молоком для грудного ребёнка. Мелочи всегда подтверждают главное. Однако же я пригласил вас по делу.

– По какому же? – спросил Курочкин, поглядывая то на соблазнительную «Растяпинскую», то на изящную китаянку, точно выбирая, какой из двух источников удовольствия предпочесть. Его взгляд остановился на водке.

– Для начала расскажите мне, пожалуйста, вкратце, что с вами случилось? Почему после такого скандального взлёта премьерного полотна «Самораспятие» вы куда-то исчезли, будто бы даже попали в какую-то эзотерическую восточную секту типа дзэн? Что произошло, Иван Мефодьевич? Ведь у вас душа православная. Оттого много страдаете и пьёте.

Польщенный Курочкин улыбнулся.

– Время было такое, – отозвался он. – Перестройка, перестройка, кому – шик, кому – помойка. Живопись упала в цене. До лубочных Горбачёвых и матрёшек с физиономиями членов ЦК я не докатился. «Самораспятие» моё прогремело, однако его никто так и не купил. Стал промышлять по предприятиям. Где трафаретик сделаю на бочку с квасом, где газету поздравительную напишу. Денежный заказ подвернулся у Бихалова, разработал для него три рекламных плаката. Кстати, не без моей помощи о растяпинской водке узнал весь мир, – с гордостью прибавил он. – Потом работал на телевидении, декорации в студии расписывал. Ну, а затем, – вздохнул он тяжело, – вышла гнусная история с директрисой, и я ушёл в кинотеатр.

Курочкин вытер со лба пот панамой и снова уставился на початую бутылку водки.

– Вы допивайте, задумчиво проговорил сочинитель. – Мне пока нельзя. Принял ударную дозу химии, от которой голова кружится как от водки. Так что у вас произошло со Шпигель? – спросил он.

Курочкин выпил ещё стопку и попросил разрешения закурить.

– Пожалуйста, прошу вас, – проговорил сочинитель, подвигая к гостю изящную бронзовую пепельницу в виде крылатого дракона.

– Некрасивая получилась история, – смущённо ответил художник. – Влюбилась она в меня, эта фурия. Проходу не давала. Заказы денежные подкидывала. А чем взяла? До сих пор не понимаю. Худая, длинная как жердина, усы из-под носа торчат как кусты чертополоха. А нате вам – однажды добродетель моя дрогнула.

– Однажды? – улыбнулся сочинитель.

– Ну, не однажды, конечно, – рассмеялся Курочкин. – Только в самый пик нашей страсти она меня чуть под монастырь не подвела. Вы ж ведь знаете, кто у неё муж? Банкир.

– Как же она вас чуть под монастырь не подвела? – спросил заинтересованный сочинитель.

– Как? Пригласила она меня однажды написать с неё портрет обнажённой Данаи (это с воблины-то такой), к которой по легенде золотым дождём солнечного света проникает в спальню Зевс-любовник. Ну, привёз я к ней домой софиты, установил мольберт, приготовил кисти. Она легла, разделась. И тут, как в анекдоте, её муж! Можете себе представить, что было? Она в крик, бросается ему в ноги, на меня пальцем тычет. Это, говорит, он – негодяй-соблазнитель, а я, мол, невинная овца. Не знаю, поверил ей муж или, как всякий рогоносец, захотел обмануться насчёт своей блудливой жены, но охранники его так меня в тот день отметелили, что я потом два месяца по больницам кочевал. С телевидения я, разумеется, ушёл. Слава богу, пристроился в кинотеатре. Боялись брать, зная мстительный характер Нелли Николаевны. Так-то…

Курочкин осклабился и повторил ещё сто граммов. От жары он стал заметно хмелеть.

– Я и пью из-за этой курвы, – певуче-пьяным голосом сообщил он. – Если бы не она… я бы… я бы… Может быть, ещё человеком стал. Она меня предала, чтоб ей пусто было… Наказали бы хоть вы её. Ведь ваша власть-то не от мира сего, – подмигнул окончательно захмелевший художник. – Что вам стоит, господин сочинитель, превратить её, например, в жабу? Или нет, не в жабу. В крольчиху или в поросёнка, чтоб узнала и она, почём фунт лиха. Нет, лучше в змею! – воскликнул он. – В змеюку.

– Хорошо, – неожиданно спокойно согласился сочинитель. – Я что-нибудь для вас сделаю. Но только и вы должны мне помочь.

– Я? – растерянно заморгал художник, но тут же воскликнул радостно: – Всегда готов! Как пионер. Если дело благое, то я всегда – «за»!

– Послушайте, Иван Мефодьевич, я хочу создать магический театр, в котором вы и двое других героев должны будете сыграть в моём исцелении решающую роль. Один герой уже дал согласие. Теперь ваш черёд. Скоро наступит ночь срывания всех масок, и каждый предстанет друг перед другом в истинном свете. Вас я уже вижу в образе ливанского юноши, который тридцать лет строил из знаменитого ливанского кедра замок для своей возлюбленной, и спустя тридцать лет невеста согласилась стать его женой перед Богом. Вы слышали эту легенду?

– Кажется, нет, – пробормотал Курочкин.

– Эта легенда древняя, – сказал сказочник. – Бедный талантливый ливанский художник влюбился в дочь богатого вельможи. Но когда он посватался, родители девушки заявили, что отдадут свою дочь замуж только тогда, когда жених построит для неё замок. Девушка любила художника и принялась ждать. Тридцать лет юноша сооружал из ливанского кедра замок, и когда построил его, то пришёл к невесте просить руки. Родители её давно умерли, сама она постарела, постарел и художник. Но любовь их была крепка, и когда невеста входила в замок, она прилюдно поклонилась терпению возлюбленного, так как вход во дворец был узок и мал. Художник ведь начинал своё творение тридцать лет назад, когда оба они были совсем ещё юными. И я вижу, что в волшебную ночь, когда с героев спадут все маски, – продолжал сочинитель, – вы превратитесь в красивого ливанского юношу из легенды о замке из кедра. Так вы согласны?

– Да, – ответил размечтавшийся Курочкин. – Делайте со мной всё что хотите… – Он обвёл мутным взглядом комнату сочинителя и вдруг совсем не по теме прибавил, вспомнив о своем неприятном хаме-соседе Перцеве, который в последние дни был особенно отвратителен и неукротим. – Вот если бы вы ещё Ваську Перцева наказали, – пробормотал художник, смежая сонные веки. – Этот хам надоел всему нашему дому… А ливанский юноша – это хорошо. Да, хорошо… Управы нет на этого Перцева…

Сочинитель улыбнулся, взял в руки волшебное гусиное перо и, окунув его в чернильницу, написал на листке бумаги: «В этот жаркий июньский полдень, когда православный народ возвращался из церкви, прославив Троицу, художник Курочкин направлялся на работу в кинотеатр с символическим названием «Мир». Иван Мефодьевич был сильно пьян»…

Не успел он поставить в конце предложения многоточие, как художник таинственным образом исчез, так и не допив до конца столь желанный Курочкиным и подобным ему слабохарактерным, легко ранимым существам, напиток. Впрочем, в бутылке оставалась лишь капля «Растяпинской».

Госпожа Янь принялась убирать со стола остатки угощения, а в это время к дому уже приближался третий герой – стройный, подтянутый, крепкий молодой человек с узкой талией и широкими плечами. Он был одет в щегольской белый костюм, от которого исходил аромат дорогого французского одеколона; глаза его были прикрыты тёмными очками; рельефные мускулы угадывались под тонкой материей модного пиджака. С первого взгляда на него было понятно, что мужчина этот весьма уверен в себе, в своих физических и нравственных силах, и что за его плечами уже есть богатое событиями прошлое, которое людей слабодушных может или возвысить в своих глазах, или раздавить.

Это был Олег Бойцов, в прошлом известный растяпинский спортсмен, отсидевший пять лет за рэкет и хранение наркотиков, а ныне – не менее известный в Растяпине христианский миссионер и ведущий популярного среди молодежи ток-шоу о пагубном влиянии алкоголя и наркотиков.

 

 

Глава 5. Не заигрывайте с помыслами

 

Сочинитель не мог не улыбнуться, увидев, как вошедший в комнату Олег снял очки и галантно раскланялся с китаянкой, а затем в приветственном жесте протянул свою крепкую сухую ладонь сказочнику.

– Рад, рад приветствовать тебя, Олег, – ответил автор, вспоминая, в каком отчаянном положении он оставил своего героя несколько лет назад, бросив его магией слова в самую сердцевину постперестроечного ада – в сложное переплетение обстоятельств: в грех, болезнь, преступления, в тюрьму, – дав ему только надежду на исцеление животворящим словом христианского благовестия.

И, как теперь видел сочинитель, Бойцов воспользовался спасительной нитью и выкарабкался из той зловонной ямы, которая погребла под собою миллионы юных человеческих душ. Имя той ямы было «наркомания».

– Взаимно, – ответил Бойцов, присаживаясь на стул и поглядывая на пустые упаковки из-под лекарств, лежавшие в бронзовой пепельнице. – До меня дошли нелепые слухи о вашей смерти, – сказал Олег. – Но я не поверил им, зная ваш волевой характер. Вы будете биться за жизнь до последнего, не так ли? Тело победить можно, дух – никогда. На улыбающееся лицо никогда не опустится кулак. Так говорили шаолиньские монахи, а они не были глупцами. На вашем лице я вижу улыбку. Не истерический смех и не слёзы, а улыбку спокойной радости. На такую улыбку не посмеет опуститься кулак смерти. Поверьте.

Сочинитель улыбнулся шире, отметив про себя миссионерский дар бывшего наркомана Бойцова и не упустив из виду также и то, что Олег немного рисовался этим даром, словно подчёркивая устойчивое положение своей победы над прошлым, которое, как известно, умеет ждать своего часа. Ибо устойчивое положение победы над своей страстью – это уже святость.

«Пожалуй, я знаю, с чего начну, – решил сказочник, задумчиво поглядывая на гостя. – Нужно аккуратно сбить спесь с этого благородного воина эпохи римского владычества над Иудеей и дать ему возможность споткнуться на ровном месте, чтобы в следующий раз он не упал на тяжёлом подъёме».

– Олег, я позвал тебя, для того чтобы обратиться за помощью.

– Ко мне? И за помощью? Что ж, я сделаю всё, что смогу. Вы же знаете, господин сочинитель, что ради вас я готов сразиться с самим чёртом.

«Именно это я и хочу попросить», – подумал сказочник, а вслух заметил:

– Ты достаточно повоевал с собственной тенью, Олег. Теперь мне хотелось бы, чтобы ты поборолся с чужой. Я собираюсь создать магический театр, в котором тебе отведена трудная роль воина, не побоявшегося сразиться с драконом. Сможешь ли ты, Олег, не удивляться и не роптать на судьбу, если она у тебя отнимет то, что ты с таким трудом заработал, но сделает это только для того, чтобы потом ещё больше тебе дать?

– Смогу. Потому как на земле нет ничего нашего. Всё – от Бога.

Олег немного подумал, затем прибавил:

– Конечно, я не Иов-праведник и вряд ли смогу, сидя на навозной куче и стирая с себя гноище, воздавать хвалу Господу. И святой Георгий Победоносец находится на недосягаемой от меня высоте, но говорят, что господь целует даже наши намерения, и в этом смысле вы можете на меня положиться.

– Что ж, спасибо за откровенность, Олег. Думаю, что в ночь, когда с образов сойдут все маски, ты мало изменишься, Олег Бойцов. Ибо в тебе живет дух воина.

Олег привстал и галантно поклонился. В это мгновение раздался телефонный звонок, и Бойцов вытащил из кармана серебристую складную мыльницу сотового.

– Прошу прощения, – извинился он перед сказочником и Госпожой Янь и поднёс трубку к уху. – Да, я слушаю, – проговорил он. – Нет, Нелли Николаевна, всё в порядке. Следующая программа состоится по графику. Кто будет из бывших наркоманов? Я думаю навестить реабилитантов из Троицкого скита… да, в котором я год отбывал послушание… Да, посмотрю, поговорю. Да, знаю, что банкир Золин и ваш супруг Сергей Иванович оплатили телемарафон «Против СПИДа». Всё организую как надо. Да. С праздником вас. С каким? Как же? Сегодня Троица. Что? Берёзовые веники. Хм… Да, в народе такое поверье. После Троицы можно ломать. Но Троица – это другое. Ага… Ну, всего доброго. До свидания.

Олег на мгновение задумался, захлопнул крышку телефона, опустил его в карман и проговорил, смущённо улыбаясь:

– У Шпигель только одна ассоциация с Троицей: по народному поверью, с берёз можно срезать ветки для банного веника. Да… Так чем я могу вам помочь? – спросил он.

– Ничему не удивляйся и не хули Творца.

– И всё?

– Этого уже немало… Госпожа Янь, – обратился сочинитель к застывшей в почтительном ожидании китайской красавице. – Принесите, пожалуйста, бутылку минеральной воды, она стоит в холодильнике. «Ессентуки» под номером тринадцать. На дорожку нашему гостю хочется немного освежиться.

Госпожа Янь покорно исполнила волю хозяина. Бойцов с улыбкой смотрел на её гибкий стан.

– Голову даю на отсечение, что эта красавица много лет занималась китайской гимнастикой ушу, – произнёс он со знанием дела. Олег принял из рук китаянки бокал с прохладной минеральной водой и выпил её залпом, так и не разобрав вкуса. – Немного серой отдаёт, – поморщился он. – А так, в целом, ничего. Чувствуется, что лечебная. Какой, вы говорите, номер? Тринадцатый? Никогда раньше не слышал.

Бойцов снова галантно раскланялся с сочинителем и Госпожой Янь, пожелал сказочнику не падать духом, напомнив, что дух победить нельзя, и вышел на улицу, преисполненный радости от крепкого тренированного тела.

А сочинитель между тем уже выводил гусиным пером волшебные строки…

Не успел Бойцов пройти мимо дома Макара Ивановича, как «лечебные» Ессентуки начали действовать: в животе у боксёра вдруг заурчало, вспенилось, щупальца боли сцепили кишечник. Кажется, ещё мгновение – и белоснежный итальянский костюм Бойцова, в котором он выступал на телевидении, был бы подпорчен самым подлым образом. Нельзя было медлить ни секунды. Бойцов быстро осмотрелся – никого поблизости не было, старик находился в доме, – и недолго думая ловко перескочил через деревянный забор Чуркина и сиганул в ближайшие кусты лопуха. Там он ненадолго притаился, как партизан, и вскоре с облегчением поднялся, застёгивая ремешок на штанах. И вдруг увидел на огороде среди капусты и кабачков три огромных разлапистых куста кроваво-красного махрового мака, – явление немыслимое по нынешним временам! Олег смотрел на кусты с удивлением и не шевелился, точно взгляд его был примагничен чудесной картинкой. «Откуда они могли тут взяться? – подумал он, с ностальгической грустью разглядывая гонимую ныне опиумосодержащую культуру. – В наше-то время и такие соблазнительные головки величиною с кулак?!»

Да, в самом деле, уважаемый читатель, по нынешним временам было довольно рискованно иметь в огороде такие роскошные цветочки. Помимо угрозы набега наркоманов-сезонников можно было схлопотать и от милиционера. Любой излишне ретивый участковый инспектор в погоне за улучшением показателей в работе (за «папки») мог составить на восьмидесятилетнего Кулугура, и слыхом не слышавшего о пагубных свойствах мака, протокол административного правонарушения, а при желании возбудить уголовное дело по статье о незаконном выращивании (а, стало быть, и хранении) культур, содержащих активные наркотические вещества, в данном случае – опиум, причём в особо крупных размерах. Во как! И поди потом докажи в суде, что в старые времена жена Макара Ивановича Глафира выпекала в домашней печи посыпанные этим маком удивительно ароматные и вкусные булочки. Что во всех деревнях округи в праздник первого Спаса православные не забывали поминать семь ветхозаветных мучеников Маккавеев, говоря: «Маккавей – мак вей». Что в этот день в церквах всегда освящали мак, который потом в головках хранили за иконами в течение года. Что на маковом молочке готовили постные соковые каши, а в Сочельник непременно вкушали маковое сочиво, что в молочко это обмакивали блины и калачи и называли это блюдо «макальником». Докажи потом маловерам, что в деревне Страхово, в этой, как сейчас бы выразился какой-нибудь острослов-журналист Печёнкин, «обители зла» испокон веку маковые зёрна хранились в чулане рядом с чесноком, который, по мнению старух-знахарок, имеет свойство отгонять от дома злых духов, и давали пить из них отвар младенчикам, когда у тех болели животики или резались зубки. Что мак помогал старикам бороться с бессонницей, а женщинам легче переносить лунные циклы. Что роженицам ложками скармливали жареные маковые зёрна, так как считалось (и небезосновательно), что в них содержится уйма полезных веществ, включая столь нужные для рожениц железо и магний. Наконец, объясни потом блюстителям нравственности то, что три кустика мака на огороде Чуркина выросли сами собой или, как говаривала супруга-покойница Глафира Степановна: «Ветром надуло». Докажи крючкотворам-законникам, что восьмидесятилетний старик Чуркин и не ведал того, что сей симпатичный цветок-однолеток на самом деле является символом мирового зла, ВРАЖИНОЙ, которого нужно уничтожать в зародыше, сатанинским отродьем, пленившим полмира.

Однако оставим это славословие маковому кусту и забудем о всех вышеперечисленных свойствах маковых зёрнышек, ибо то, что случилось с Бойцовым по дороге домой, в автобусе, разом перечеркнуло вековой опыт знахарского искусства. Дело в том, что новоиспечённый христианский миссионер пал, и случилось это после того, как он вступил в диалог со своими помыслами. А ведь ещё древний аскет Иоанн Лествичник, а позже Игнатий Брянчанинов и Феофан Затворник предупреждали новоначальных об этой опасности, говоря, что любопытство может превратиться в грехопадение, если вовремя не закрыть клеть души.

Итак, чей-то вкрадчивый голос прошептал Бойцову, когда он сел в автобус, направлявшийся из Страхово в Растяпин: «Послушай, брат, чего ты так испугался? Тебе нужно вернуться в деревню и срезать мак. А то, не дай боже, забредёт в Страхово кто-нибудь из неопытных реабилитантов Троицкого скита, увидит эти три кустика и – о боже! – возгорится желанием и совершит грех. Год послушания коту под хвост! Ты не должен допустить этого, ты, человек волевой, решительный, с богатым прошлым. Упади сам для того, чтобы не дать упасть другому. Соверши подвиг самопожертвования. Избавь Троицкий скит от соблазна».

Увы, Олег недолго боролся с этим вкрадчивым голосом и, собственно, уступил ему ещё до того, как тот стал приводить высокопарные аргументы.

Выйдя в Растяпине на рыночной площади, Бойцов направился к благочинному, отцу Николаю, для того чтобы подстраховаться какой-нибудь правдоподобной легендой для вечерней вылазки за маком. Повод явился сам собой: для того чтобы убедительнее выступить на очередном ток-шоу, необходимо было съездить в реабилитационный центр Троицкого скита, поговорить с бывшими наркоманами, монахами, с отцом Ферапонтом, который в скиту считался главной фигурой.

Отец Николай Груздев как раз выходил из храма после праздничной службы, когда к нему подошёл Бойцов просить благословения на поездку. Идея Бойцова понравилась благочинному. Без задней мысли он благословил его, даже сунул ему пятьсот рублей «командировочных», однако попросил при этом попутно исполнить чрезвычайно деликатное поручение. А именно – присмотреться к иеромонаху Ферапонту, о котором в последнее время в Растяпине ходили различные, в том числе весьма настораживающие слухи. К примеру, суровый монах недавно будто бы понудил кого-то из смиренных посетителей скита выбросить из квартиры телевизор, заявив, что «сие скопище бесов есть главный враг в добродетельной жизни семьи». Поговаривали, что, когда брошенный в костёр новейший японский телеприёмник начал чихать, хрипеть и разрываться, то стоящий поблизости отец Ферапонт со сладострастной улыбкой изрёк, указуя на обуглившийся остов: «Видите, с какой злобой враги человеческие покидают своё жилище. Да будет так с каждым из них!». Ходили также слухи о том, что отец Ферапонт отказался освящать квартиру одних уважаемых растяпинцев будто бы только из-за того, что пол у них был выложен стык в стык дорогими плитами с подогревом, так что соединения образовывали кресты (что, однако, полагалось по государственному стандарту, ибо кто ж будет делать круглые плиты?). «Топтать святой христианский символ негоже!» – заявил отец Ферапонт, забыв прибавить, что при желании крестики можно сыскать на любом настиле, паласе, ковре и т. д. Так и пришлось доверчивым растяпинцам вскрывать пол, убирать плиты и настилать обычным листом спрессованных опилок. Ну, а диковинные плиты с подогревом, к слову сказать, отдали отцу Ферапонту, чтобы он пристроил их по своему усмотрению. Куда и как он их пристроил, молва умалчивала, однако вскоре в одной из растяпинских церквей появился новый пол с подогревом, выполненный из квадратных плит, образующих на стыке главный христианский символ – крест.

Да, дорогой читатель, личность иеромонаха Ферапонта была легендарной в Растяпинском благочинии. Значился за его героической персоной характерный случай, о котором было известно только в тесном кругу церковного причта. Пришла к нему однажды на исповедь староста одного из молитвенных домов Растяпина Галина, женщина добродетельная, строгих нравов, несчастная в семейной жизни, и спросила совета, как ей эту семейную жизнь поправить? Просверлив её насквозь суровым взглядом, обличитель-монах приказал: «Немедленно убери от себя лысого Володьку». И ехидно прибавил: «Есть ведь такой?». Убитая горем Галина отправилась домой, гадая, кого же имел в виду прозорливый монах: её ли лысеющего супруга, которого звали Владимиром Осиповичем, или каменного Владимира Ильича, стоявшего на школьном дворике напротив церкви, в которой она работала. Но так и не решилась перепуганная советом иеромонаха раба Божия Галина «убрать от себя» ни того ни другого лысого Володьку. И неприятности в супружеской жизни, увы, продолжились.

Вот такие анекдоты слагались о «могучем старце Ферапонте», старожиле Троицкого скита, слухи о незаурядных способностях которого выходили далеко за пределы Нижегородской губернии.

Итак, обсудив с благочинным детали своей спецкомандировки, Бойцов отправился домой собираться в дорогу. Его жена Ольга кормила грудью семимесячного Егорку, когда Олег сообщил ей о своём внезапном отъезде.

– Сколько тебя не будет? – спросила она. – Как же твоя завтрашняя тренировка? Детишки?

– Успею, – ответил Олег, нежно обнимая жену и сына. – В крайнем случае позвоню Иванычу. Попрошу, чтобы он моих балбесов со взрослой группой потренировал. Им будет полезно.

– Олеженька, у нас деньги кончились, – пожаловалась супруга. – Занял бы у кого?

– Погоди. Приеду из скита, подойду к благочинному. Может быть, пожертвует в честь будущих заслуг. Никак не могу привыкнуть к церковному порядку спрашивать деньги. Нехорошо это. Унизительно. – Он вздохнул. – Странное дело, когда я не знал, что такое совесть, денег у меня было полно. Люди сами несли. Боялись. А теперь я хожу и клянчу копейки у благочинного. Неохотно прикармливает церковь блудных сыновей. Много денег уходит на проплату телеэфира. На зарплату ведущего остаётся шиш да маленько… Возьми пока на хлеб и молоко, – сказал Бойцов, протягивая жене пятисотенную купюру. – Знаю, что сейчас это не деньги. Потерпи немного. Всё наладится с Божией помощью. А если не наладится, – сурово нахмурился он, – то я сам налажу. С Божьей, конечно, помощью. На улыбающееся лицо никогда не опустится кулак, – задумчиво проговорил он. – Дух можно извести только нищетой. Что не сумеет сделать камень, то сумеет гнилая вода.

Ольга тяжело вздохнула и улыбнулась.

– Позвоню маме сегодня. Она пенсию получила. Может быть, даст хоть тысячу пока. Егорке нужно питательную смесь покупать, новые подгузнички… Ох, Олежа, какое-то у меня дурное предчувствие. Не ехал бы ты никуда сегодня, – умоляюще взглянула она на мужа. – Какой-то холодок в груди. Как раньше.

– Глупости, – ответил Олег. – Что было раньше, уже никогда не будет.

…Поздно вечером, когда туманная мгла мягко опустилась на мохнатое цветущее левобережье Волги, Бойцов подъезжал на последнем автобусе к деревне Страхово. Был он одет в чёрную водолазку, скрывшую паутинку лагерных татуировок на шее и локтях, и в чёрные спортивные штаны – чтобы в темноте быть как можно менее заметным. Через плечо была перекинуты брезентовая сумочка, в которой находились предметы первой необходимости наркомана, выехавшего «на пленэр», то есть на летний садово-огородный промысел: пачка бритвенных лезвий, комок ваты, таблетки сухого спирта, одеколон, бутылка с водой, половник, ножницы, зажигалка и одноразовый шприц. На всякий случай Бойцов прихватил с собой удостоверение мастера спорта по боксу и пропуск на телевидение – других приличных документов у него пока не было. Олег был человеком предусмотрительным и знал о том, что случайная проверка документов каким-нибудь скучающим постовым милиционером может обернуться для дважды судимого Бойцова крупной неприятностью, особенно если милиционер спровоцирует драку.

 

 

Глава 6. Плач по Растяпину

 

Сделав большой круг по лесу, Бойцов, хорошо ориентирующийся в этой местности и знающий каждую мелкую тропку, вышел на окраину деревни со стороны так называемых задов. В лесу с ним произошёл казус, который несколько взбодрил молодого человека, заставил упругое сердце биться чаще, обострил все органы чувств. В густых лесных зарослях тропинки были почти не видны, и Олег пробирался к деревне, можно сказать, на ощупь. Неожиданно от него шарахнулось какое-то крупное существо – не то человек, не то зверь, – и, с треском ломая заросли берёзового молодняка, ринулось в сторону ситниковских болот. Волки в этих краях не водились, медведи тоже. Возможно, это был дикий кабан, решивший полакомиться груздями неподалёку от человеческого жилья. Но кем бы ни было это существо, оно звериным чутьём почуяло в ночном госте леса угрозу и бродившую по его жилам стихию хищника, и предпочло ретироваться к болотам. Хотя Бойцов и не испугался, однако его обдало жаром от столкновения с неизвестным существом, и к огородику соседа сказочника он подходил уже с обострёнными чувствами. Слух, зрение, обоняние сделались на порядок тоньше. Он отчётливо различал сладковатый запах багульника с болот, слышал малейшие всполохи леса, издали увидел в домике сказочника слабоватый мерцающий свет лампадки. В лунном свете кустики мака казались щупальцами уснувшего дракона. Резким движением крепкой руки Бойцов вырвал из расшатанной штакетницы Кулугура одну из досок, скользнул в образовавшийся в заборе проём и замер.

Было тихо. Только из приоткрытого окна дачи сочинителя раздавался болезненно-слабый голос хозяина. Олег достал вату и лезвие и стал аккуратно собирать с кустиков млечный сок. Молочко брызгало из свежесрезанных головок точно кровь живого существа и густо пахло. «Это благодаря полнолунию, – подумал Бойцов, испытывая радостный холодок в груди. – Луна вытягивает из корешков все соки и бросает в головы… М-да, знали бы вы, господин сочинитель, какого дракона я сейчас обезглавливаю, – криво усмехнулся Олег, потихоньку пропитывая ватку опиумом. – Наверное, не обратились бы ко мне за помощью. А, впрочем, не бывает грехов непростительных. Бывают только нераскаянные. А я покаюсь, – убаюкивал свою совесть Бойцов. – Завтра или послезавтра пойду на исповедь».

Зашумел ветерок, и до Олега донеслась речь сказочника, который, очевидно, разговаривал с китаянкой. Прислушавшись, Бойцов отчётливо различил следующие фразы, показавшиеся ему каким-то мефистофелевским плачем по Растяпину.

– Да, моя милая Госпожа, – печально говорил сочинитель. – Измельчали нынче люди, измельчал и бес. Сериальным и пошлым стал тот, кто некогда побуждал людей на безумные поступки. Всё сузилось в человеке до величины звонкой монеты. Теперь юноши идут покорять возлюбленных не с помощью благородного рыцарства, а с помощью денег. Росинант давно уступил место кадиллаку, а шпагу и меч легко заменил бумажник. Всё, всё измельчало в людях, даже страсть. Только страсть к деньгам выросла до величайших размеров и отравила все остальные страсти. Хорошую дорогу люди выстелили для злого гения. Когда он восстанет, они сами побегут за ним в ад, потому как не останется на земле ни одного своенравного, который не побоялся бы пойти против толпы. Да, моя китайская красавица, толпа безлика и страшна. Сколько истинных талантов были затоптаны её башмаками. Толпа боится и ненавидит гения и делает всё для того, чтобы обратить его в человека толпы. Как только гений смирится с этим, он становится одним из многих, но перестаёт быть самим собой. У своенравных один путь – отдать жизнь за право остаться индивидуальностью.

– Но больше всего печалюсь я о провинции, – продолжал сочинитель грустным голосом. – Бедный мой Растяпин! В кого превратился ты за последние несколько лет? Ты обратил взор на столицу и потерял целомудрие провинции. Ты захотел стать зажиточным городом, а стал бездушным тельцом на заклание. Ты решил устроить новый торговый порядок, чтобы не осрамиться перед Колосом Родосским – Нижним Новгородом, а потерял уклад, которым держался твой православный люд веками. Евангелие ты заменил торговыми отношениями, и даже церковь украсила себя ценниками и ярлыками. Ты не боишься Бога, бедный Растяпин, побойся хоть дьявола…

Больше Олег ничего не услышал из «плача Мефистофеля по Растяпину», так как в домике Кулугура раздался сильный старческий кашель, затем зажёгся свет, и Бойцов спешно покинул место «сражения с драконом».

В лесу возле болот он нашёл освещённую лунным светом мшистую поляну, запалил там таблетку сухого спирта, приготовил опиумный раствор, укололся и вскоре погрузился в сладостный наркотический сон. Бог Морфей принял Олега ласково, как своего старого знакомого, уютно расположился в каждой клеточке уставшего тела и стал плести замысловатую паутинку сна. Бойцову привиделось, будто Господь принял его покаянную молитву и превратил в воина из эпохи римского владычества над Иудеей. Что поначалу он, подобно Савлу, гнал безропотных христиан, понуждая их поклониться Цезарю, публично казнил их, но однажды получил знак откровения и сам вскоре принял мученическую кончину. Ангел Света трижды являлся Бойцову во сне, и все три раза обликом своим он походил на сказочника. Все три раза тот ему что-то говорил, и Олег никак не мог разобрать что, а под конец услышал от него мольбу о помощи. Это от ангела-то света! Иными словами бог Морфей плёл и плёл паутинку сна, а впоследствии оказалось, что в центре этой паутинки уже сидит в ожидании новой аппетитной жертвы огромный мохнатый паук.

 

 

Глава 7. Паук плетёт своё кружево

 

Мягкий и нежный как женщина рассвет ласково пробудил Бойцова, лизнув его густым туманом по колючей щеке. Узкие, точно иглы, зрачки его стальных глаз хранили остатки наркотического опьянения. Выспавшийся на свежем воздухе боксёр был бодр, хотя и выглядел из-за небритости и налипших на чёрную водолазку травинок несколько неряшливо. Заметив крохотного паучка на рукаве, который, очевидно, решил, что ночью изловил на болотах весьма крупного зверя и уже приготовился запеленать его в свою шёлковую бечёвку, Бойцов рассмеялся и осторожно перенес непутёвого капельного хищника на траву. Потом поднялся и пошёл в скит.

По причине большого религиозного праздника, которого с особенным трепетом каждый год ждут послушники и монахи Троицкого мужского монастыря – Троицу и Духов день, – в скиту никто не работал. Бывшие наркоманы-реабилитанты, которые ещё не свыклись со скитским послушанием, более строгим, чем даже монастырское, по причине сурового поста и круглосуточного чтения Псалтири, травили себя табачком, без благословения, разумеется, отца Ферапонта, в вынесенной за территорию скита беседке. Тут же неподалёку на лесной опушке находился свинарник, принадлежащий подсобному хозяйству монастыря. Именно в нём, как блудный сын из евангельской притчи, Олег Бойцов отбывал после лагеря своё послушание: кормил скотинку, выпасывал, убирал отходы, а когда наступало время «х» – закалывал, обжигал туши паяльной лампой, разделывал и отправлял мясо в монастырь.

В небольшой деревянной церкви, которую монахам подарил банкир Золин, шла торжественная служба в честь величайшего события – на пятидесятый день от Пасхи на учеников Христа сошёл Дух Святой и так их преобразил, что людям со стороны, лишённым духовного зрения, показалось, будто апостольские мужи напились сладкого, то есть креплёного вина. Пятидесятница или Троица была для монастыря особым праздником, так как сама обитель некогда основалась в его честь; и некоторые послушники и монахи, приближённые к отцу Ферапонту, считали, что именно в этот день скитники должны получить с небес некие откровения, в частности, по поводу появления на земле антихриста. Сам отец Ферапонт был убеждён в том, что злой гений родится непременно в российской глубинке и постоянно внушал эту мысль менее опытной братии, ссылаясь на авторитет святителя Игнатия Брянчанинова, который будто бы ещё два века назад это предсказал. Отец Ферапонт (а в миру – Гоша Картавый, в прошлом личность весьма тёмная, сколотивший состояние на торговле австралийской говядиной, которая на поверку оказалась мясом кенгуру, и спустивший свои миллионы в одном из игорных заведений Монте-Карло) вид имел грозный и устрашающий. Сухопарый, высокий как баскетболист, бледный, с чёрными как смоль волосами; с густыми бровями, сливающимися на переносице; с застывшем вихрем спутанной бороды и горящими ненавистью ко всему грешному миру глазами, разговаривал с мирянами так, будто каждого из них золотом одаривал. Скажет слово, поглядит на человечка свысока – и тому уж неловко становится в присутствии эдакой духовной громадины. А у некоторых слабодушных мирян даже коленки начинали подгибаться словно сами собой, и в животе неприятно урчало, когда на них кидал свой испепеляющий взгляд Слуга божий. Некоторые из них, как под гипнозом, падали ниц и пытались облобызать ноги великого молитвенника и постника. Когда Бойцов отбывал в скиту послушание, отец Ферапонт ещё не был таким громометателем. Бывал он, конечно, как и все люди, и раздражителен, и гневлив, и чертей уж тогда зрил духовными очами, однако ж в крайностях своих был умерен, попусту никого не обижал и с монастырской братией вёл себя не так уж заносчиво. Да и было бы кому возноситься! Ведь в монастыре почти все знали о его далеко не праведном прошлом; поговаривали даже, что за торговлю кенгурятиной он чуть было не угодил под суд и откупился от правосудия деньгами. Перерождение отца Ферапонта в духоносного старца произошло весьма неожиданно и у всех на глазах. Приехал к нему однажды какой-то богатенький господин из Тамбова, очевидно, знакомый Ферапонта по его прежней жизни, в малиновом пиджаке, с золотой цепью до пупа, у которого, кажется, было всё, кроме способности по ночам любить жену, красавицу-фотомодель. И попросил он своего чудом преобразившегося друга Гошу Картавого помочь ему молитвенным словом обрести потерянную мужскую силу. Свою просьбу малиновый пиджачок подкрепил увесистым кожаным кейсом, набитым американскими долларами. Деньги отец Ферапонт с высокомерным презрением принял, потом проводил гостя в свою душную келью, велел толстосуму раздеться до нижнего белья (якобы весь костюм его был усеян маленькими бесятами) и принялся воспалённым голосом читать над взмокшим от пота бедолагой молитвы из чина изгнания злых духов старинного украинского митрополита Петра Могилы. Когда гость, дошедший до полуобморочного состояния от непривычной коленопреклоненной позы, от жары и нехватки кислорода, наконец, взвыл, Ферапонт, очевидно, решил, что из него полезли бесы. Сорвав с себя увесистый наперсный крест, он принялся охаживать им очумевшего гостя, как веником в бане, по пухлой филейной части сибаритского тела. Чуть позже молодые монахи рассказывали, что своими глазами видели, как из кельи отца Ферапонта выскочил огромный, розовый, как свинья, бес и бросился прочь от сурового обличителя тёмной силы. Поговаривали, что сначала бес устремился к своей родной обители, то есть к свинарнику, желая, очевидно, вселиться в шкуру нечистоплотного животного; затем сломал изгородь в заборе и устремился в лес, к стоявшей недалеко от скита дорогой иномарке, которая увезла его на всех парах в неизвестном направлении. Об этом происшествии потом в скиту рассказывали трепетным шёпотом, благоговейно поглядывая в сторону эпической фигуры иеромонаха и вспоминая, к случаю, евангельское событие вселения бесов в стадо свиней, и то, как с разрешения Архипастыря Иисуса Христа стадо это бросилось с высокой скалы в море и погибло в пучине вод.

После случая изгнания бесов из тамбовского толстосума сначала по монастырю, а затем и по всей нижегородской губернии поползли слухи о том, что в Троицком скиту появился старец феноменальной духовной силы, изгоняющий бесов и обладающий даром пророчества. С той поры и сам отец Ферапонт чудесным образом начал преображаться: стал загадочнее, суровее и даже как будто чуть выше ростом.

Появление в скиту бывшего реабилитанта Бойцова, кажется, не вызвало ни у кого особого интереса. Олег вёл себя уверенно, непринуждённо, в соответствии с принятыми уставом скита правилами приличия. Прежде всего он встал напротив храма, поклонился до земли и, перекрестившись, поднялся по деревянным ступенькам в тесный притвор.

Пахнуло запахом ладана, растопленного воска и разгорячённых человеческих тел. В правом углу притвора, за столиком, заваленным помимо свечей различными иконками, ладанками, крестиками, цепочками и прочей мелкой церковной утварью, сидела рябая дебелая вдовица Фотиния, которой отец Ферапонт доверял небольшие торговые операции. Доверял, между прочим, и опеку над большой медной кружкой, запечатанной свинцовыми пломбами. Фотиния крайне ревностно исполняла все послушания, потому как в своём духовном наставнике видела настоящего воина Христова и была предана ему как собачка любимому хозяину. На остальных же людей, будь то мирянин, монах или священник, она смотрела с недоверием. Её нелюбовь ко всему роду человеческому, исключая, конечно, отца Ферапонта, подогревалась не только страстными проповедями последнего, в которых тот яростно осуждал всё мирское. Произошёл несколько лет назад в скиту пресквернейший случай. Была обворована церковная кружка с пожертвованиями. Вероятно, кто-то из бывших наркоманов залез ночью в церковь, и, пока она спала в притворе за перегородкой, вытряс из медной посудины добрую половину червонцев и пятаков. Боясь гнева отца Ферапонта, она ходила за ним по пятам несколько дней, испрашивая прощения, а когда суровый монах прикрикнул на неё однажды в церкви при всех, вдовица вдруг закатила глаза, залаяла, как собака, захрипела и стала кататься по полу, пока её, наконец, не привели в чувство пощечинами и святой водой и не выпроводили под руки из церкви. «Кликуша, – обронил кто-то из монахов. – Очнётся, сама укажет на вора». А вскоре из скита загадочным образом исчез один из реабилитантов, некто Сорин из Москвы, и иеромонах Ферапонт тут же объявил, что в тонком прозорливом сне видел, как бес с лицом Сорина убегал в сторону ситниковских болот, хватался за голову, пищал, корчился от боли, потому как голова его была усыпана горящими угольями стыда. Авторитет Ферапонта после этого происшествия укрепился, а преданность дебелой Фотинии к духовному наставнику выросла до фантастических размеров. Скажи он ей: «Отрекись от Христа и пойди за мной», – побежит как дворняжка. Прикажи он ей разделаться с грешником во имя грядущей славы на небесах – убьёт не моргнув глазом.

Подойдя к торговому столику, Бойцов поздравил Фотинию с праздником.

– Поклажу-то брось, – пробурчала вдовица, недовольно поглядывая на брезентовую сумку вошедшего. – Чай, не в магазин пришёл, а в церкву. Много вас таких ходют, – раздражённо прибавила она, – а потом деньги из кружки пропадают.

Бойцов снял с плеча сумку, покопался в карманах и вытащил пригоршню мелочи.

– Тетя Фотиния, поставьте свечу за здравие раба божия Олега, – попросил он, кладя деньги на стол.

Услыхав своё имя, вдовица ещё недоверчивее взглянула на гостя.

– Чи, от пьянства иль наркомании? – спросила она и, пошарив руками среди бумажных иконок, извлекла календарик с изображением Богородичной иконы «Неупиваемая Чаша». – На вот, держи, – небрежно сказала она. – Молись только Ей. Исцелит «Неупиваемая Чаша» от любого недуга. Чи, у тебя грехов много? – настороженно посмотрела на Бойцова Фотиния. – Чтой-то лицо твоё мне как будто знакомо. Ты, чай, у нас спасался?

– Спасался, – улыбнулся Бойцов. – Да не до конца спасся.

– У, ирод, лыбится ещё, – взялась чихвостить Бойцова рябая вдова. – Хватайся за мизинчик, за ноготок старца нашего. Вытянет, ежели спастись хочешь. А не хочешь, вот тебе бог, а вот порог. Погибай во смраде греховнем… Много вас тут шляется, – повторила она с раздражением, – а потом деньги из кружки пропадают.

– Тётя Света, – не выдержал Бойцов. – Вы меня, наверное, за кого-то другого приняли. Вспоминайте! Бойцов я, Олег. Из Растяпина. Целый год за монастырскими свиньями ухаживал.

Кто-то из молившихся в притворе, поймав на слух хлёсткое выражение «монастырские свиньи», в недоумении покосился на Бойцова. Фотиния, наконец, признала его, и губы её дрогнули в улыбке.

– Вспомнила лабузу, как же! Чи, я тебя в церкву не пущала с рисуночками твоими тюремными. Ноне с рукавами пришёл. Поумнел, что ли? Ну, лабуза, чего надо-то? Опять, чи, с дружками связался? Уж больно худо ты выглядишь. Грехи-то твои вон на лице проступили.

Олег машинально провел ладонью по небритой щеке.

– А у нас теперечи новая наркошайка прибыла, – продолжала вдовица. – Видал, наверное? За заборчиком сидят, дымят папиросками, бесам кадят, небо закрывают. Хоть бы раз в церкву пришли, нехристи, помолились бы «Неупиваемой Чаше». Тьфу ты, зла на них не хватает! – Она быстро перекрестилась и взглянула на Бойцова ласковее. – А ты вроде службы выстаивал, – смягчилась Фотиния. – Помню. Упористый был, не как нонешние. Помню, помню. Бывало, чуть не спишь на ходу, а стоишь до конца. Упористый. Да и хряков наших колол хорошо. Знать, не мучились. Сразу в ад родимые уходили. Ну, говори, что привело?

– Мне бы с отцом Ферапонтом увидеться.

Фотиния расплылась в довольной улыбке.

– Старец наш всем надобен, – соловьем пропела она. – А времечко его не то что золота, брильянтов стоит. На службе он, в алтаре. Тебе, чи, по какому делу спонадобился старец?

– По личному, тётя Света, по личному.

– По личному, – передразнила его кликуша. – Всем старец надобен по личному. А постился ты перед тем, как явиться сюда? – грозно спросила она. – Исповедался? К нему нонче со всех краёв съезжаются. Давеча грех один приезжал с Афона.

– Грек, наверное? – поправил Фотинию Бойцов. – Это нация такая.

– Ну, не рассейский, – махнула рукой вдовица. – Чернущий такой, с бородой, в золоте весь. Очень важный. А приехал совет держать с наши батюшкой Ферапонтом, как толковать одно тайное место Иоаннова послания. Другой тоже был днесь, с севера какой-то монашек, хиленький такой, без бороды почти, отец Фёдор. Спрашивал насчет пашпортов.

– Перепись, что ли? Так была вроде.

– Да нет, чай. Про число антихристово спрашивал. В пашпортах, значит. А оно уже на всех нас заведено, число это. В магазин пойдешь, тебя там ихняя машина всего просветит, с головы, значит, и до ног. И ежели нет пока на тебе числа антихристова, то три шестёрки незаметно приляпает. Как в пашпорте. Во как!

Довольная своим рассказом Фотиния успокоилась окончательно.

– Ладно, – шепнула она, доверчиво поглядывая на Олега. – Тепереча иди к его келейке, жди у входа. Службу отслужит батюшка, я ему о тебе скажу. Как бишь тебя? Буйнов?

– Бойцов я, Олег. После лагеря здесь был на послушании. За свиньями присматривал. Он должен помнить.

– Ну, значит, так и доложу. Примет так примет. А не примет – не обессудь. Значит, что-нибудь есть на тебе. Уж он-то душу человеческую насквозь видит. Коль что не так, ноги тебя сами понесут. У-ух!

Бойцов улыбнулся «сочному» рассказу Фотинии, поблагодарил её, ещё раз поздравил с праздником, и, выхватив взглядом огромную фигуру Ферапонта, грозно возвышавшуюся над царскими вратами, вышел из церкви.

Иеромонах появился на улице примерно через час. Одет он был в праздничную ризу, из-под которой золотом отливали богатые епитрахиль и пояс. С левой и правой стороны иерейского облачения были перекинуты набедренник и палица – знаки особых церковных заслуг отца Ферапонта. Вышел он из храма в окружении многочисленных духовных чад, которые ловили всякое движение наставника и своими согбенными спинами, казалось, выражали бессловесные смирение и любовь. Справа от иеромонаха шли крепкие низкорослые старички, ряженые в казачью офицерскую форму, – сие пышное воинство несло хоругви и иконы. Слева от Ферапонта, едва поспевая за ним, семенили сгорбленные сухие старушки-мармозеточки, запакованные, как монахини, во всё чёрное. Позади этой свиты тащились убогие, юродивые, с трудом передвигающиеся больные телеса.

Возле входа в келью отец Ферапонт остановился, чинно повернулся к людям и, подняв правую руку в жесте клятвенной правды перед людьми и Богом, обратился к застывшим в ожидании пророческих слов духовным чадам:

– Глаголю, дети мои, не от себя. Но от Духа Святаго, который снизошёл на многогрешного монаха Ферапонта в великий праздник Пятидесятницы. Наступают последние дни века сего. Ибо явился на землю злой гений. Услышал я, дети мои, нынешней ночью небесную музыку. Колокольный звон лился с небес. Затем разошлись небеса и спустились по небесной лестнице ко мне три ангела в белых одеждах.

Отец Ферапонт сделал внушительную паузу, обвёл значительным взглядом оцепеневший от этих слов люд, и, очертив пред собою щепотью воздух крестом, продолжал вознёсшимся голосом:

– И сказали мне ангелы: «Посланы мы Господом нашим, Отцом Небесным, для того чтобы спаслись остатки истинно верующих. Ибо пришёл к нам в мир новый обманщик, для того чтобы сбылось пророчество Иоанна и правил он людьми три с половиной года. И явился он к нам не из краёв израильских, а из пределов российских». Верным оказалось предначертание святителя Игнатия. Не смел я поднять глаза на ангелов. Были они белее самого чистого снега и ярче солнца. И спросил я у них о знамениях. Они же отвечали мне: «Как сказано в Писании, в последние дни века сего дети восстанут на родителей и убьют их, брат пойдёт на брата, моры и глады прокатятся по земле». Всё это уже есть, дети мои. И всё это мы с вами каждый день видим. А знамение будет такое! – Густым сочным басом пропел Ферапонт. – Могилы разверзнутся, дети мои. Грешники вылезут на последнюю битву с праведниками. Будет стоять по всей земле стон и скрежет зубовный. Гробы заполнят весь белый свет. Гробы будут падать с небес как бомбы. Гробами закроется весь род людской. Так будет, будет. Аминь. Оглянитесь же, братья мои и сестры. Все эти пророчества сбываются. Дети восстают на родителей и убивают их. Родители убивают детей своих в зародыше. Брат поедает брата. Страшные болезни, доселе невиданные, пришли в мир. Голод и мор катятся по земле. Грешники вышли на битву с праведниками. И когда увидите вы, чада мои, разверзнутые могилы и гробы, падающие с небес – знайте, что наступают последние дни века сего. Сие будет, будет. Аминь.

Отец Ферапонт замолчал. Суровая тишина воцарилась среди скитников. Только со стороны беседки, где отравляли себя никотином реабилитанты, раздавался чей-то шаловливый смех. Неожиданно со стороны болот завыл сыч, и люди стали потихоньку выходить из оцепенения. Первой зарыдала в голос блаженная Аграфена, девица из Кинешмы осьмидесяти лет, которая почиталась среди посещавших старца людей наравне с самим Ферапонтом.

– Вай, вай, вай, – бухнулась едва живая от внезапного ужаса старушка на колени и молитвенным взором снизу вверх воззрилась на духовного наставника. – Куда же бежать нам, батюшка? Подскажи, родимый, что делать нам?

Бойцову, оказавшемуся невольным свидетелем этой сцены, показалось, будто он был вознесён чьей-то назидательной рукой за кулисы какого-то сумасшедшего психоделического театра с режиссёром этого тщательно спланированного психоза – отцом Ферапонтом, – и дебелыми актёрами, готовыми впасть в истерию при одном только мановении руки своего Учителя.

Завывания блаженной стали катализатором моментальной цепной реакции: её плач сходу подхватили остальные старушки, запричитали убогие и юродивые, заголосили басы казаков, и теперь уже целый нестройный хор безумных рыданий и мольбы о помощи понесся к небесам.

Бойцов стоял у прохладной стены жилого барака и с ужасом и отвращением смотрел на всё происходящее. Это был уже не просто театр абсурда, а способная на всё толпа, преисполненная взрывным безумием.

Иеромонах молчал, стоя с закрытыми глазами перед этой толпой, и как будто чего-то ждал. Со стороны казалось, что он находится в глубоком трансе. Только губы его быстро шевелились в такт потаённым мыслям, а пальцы сухих крепких ладоней нервно перебегали по чёткам.

– Скажи, родимый, что делать нам? – все настойчивее раздавалось со всех сторон. – Не оставь нас, отче, без твоего покрова духовного. Люби нас, чад твоих.

Наконец отец Ферапонт открыл глаза, и завывания прекратились.

– Когда начнётся Апокалипсис, – внушительно начал он, переходя почему-то на старое округлое нижегородское «о», очевидно, чтобы усилить эффект от своей речи, – и полетят гробы с неба, бегите сюда, в скит, под мою защиту, бросайтесь на колени и молите Отца Небесного о прощении. И я вместе с вами упаду наземь и стану просить Бога нашего о неоставлении земли русской.

Старец торжественно перекрестил воздух перед духовными чадами, медленно развернулся и направился в келью. Бойцов спиной вжимался в холодную стену, чувствуя, как его распирает гнев против мошенника и лжестарца Ферапонта. Между тем «старец», прежде, чем войти в келью, вплотную подошёл к Бойцову и, глядя на него строгими и страшными глазами, точно приказывающими всякому: «Смирись, червяк, упади передо мной на колени, ибо я – власть!», – начал медленно подымать к лицу Бойцова правую ладонь для послушного лобызания десницы приемника мужей апостольских.

Однако Бойцов продолжал неподвижно стоять у стены, отвечая своим хладнокровным взглядом на гипнотический взгляд иеромонаха. Это психологическое единоборство продолжалось недолго, Ферапонт быстро почувствовал, что не сумеет сломить волю непокорного гостя, и поменял тактику. Он театрально вскинул очи к небесам и тихо, так, чтобы его услыхали только стоявшие позади него опричники в казачьей форме, произнёс:

– Сие начинается, дети мои. Иудин сын пришёл, для того чтобы предать меня в руки первосвященника и получить от нового Каиафы тридцать сребреников.

И вошёл в келью.

Свита угрожающе надвинулась на Бойцова. Преданные Ферапонту духовные чада готовы были растерзать непокорного мирянина аки львы. Однако инстинкт самосохранения помог Олегу избежать расправы. Бойцов решил не испытывать судьбу и скользнул на тропку, ведущую в лес. Там под спасительной сенью он присел на пенёк, закурил и нервно расхохотался.

– Нет, братья-славяне, – пробормотал он, косясь взглядом на деревянную ограду скита. – Я ещё не готов принять мученический венец от расправы беззубых старух и сумасшедших старцев. Верно говорят: «В миру – как в аду, в церкви – как в миру, в монастыре…» Хм… А в монастыре – как в сумасшедшем доме.

И тут Бойцов неожиданно приметил, что за ним следят. Два крепких старичка в казачьей форме (очевидно, разведывательный авангард отряда Ферапонта) и старушка-мармозеточка осторожно выглядывали из-за кустов рябины, ведя за ретировавшимся врагом наружное наблюдение. Это выглядело так забавно, будто в детстве, в игре в войнушку, что Бойцов буквально подавился дымом от хохота. У него даже слёзы брызнули из глаз.

– Эй вы, ряженные! – крикнул он, подымаясь с пня и отшвыривая сигарету в сторону. – Выходите. Я вас застукал. Плохие вы разведчики, дедули! Вам бы дома на печи лежать, а не по лесам бегать. Передайте начальнику вашему, что он больной шизофреник, и что место ему не в скиту, а в дурдоме!

Это была провокация, сигнал к атаке. Казачки бросились из-за кустов и бросились с кулаками на Бойцова. Хруст ломающихся веток и боевой клич «Бей Иуду!» разорвали тишину леса. Бойцов со смехом отбил атаку одного, сорвал со второго казачью папаху, но, когда первый казак, самый настырный, схватил с земли корягу и попытался отнюдь не ласково приложиться ею Бойцову по голове, боксеру ничего не оставалось делать, как встретить противника прямым левым в челюсть. Казачек рухнул как подкошенный. Бабушка-мармозетка подняла вой. Второй ряженый бросился было на подмогу к своему приятелю, однако, увидев, что тот лежит на траве с расквашенным носом и, как выброшенная на берег рыба, жадно ловит ртом воздух, пытаясь что-то сказать, храбро ринулся на Бойцова, потом резко остановился, правильно оценив обстановку боя, потряс в сторону «иудиного сына» кулаком и ретировался к раненому. Старушке-мармозетке тоже нужна была помощь. Она лежала на траве и содрогалась в эпилептическом припадке. Бойцов с минуту смотрел на поверженных, пытаясь определить степень нанесённого увечья; потом тяжело вздохнул, чертыхнулся и побрёл прочь от этого нехорошего места.

 

*   *   * 

Вечером в дежурной части Растяпинского УВД раздался телефонный звонок из приёмного покоя центральной районной больницы. Звонила медсестра Ганечкина. Следуя должностным инструкциям, она сообщила милиционерам о доставленном в больницу с черепно-мозговой травмой семидесятилетнем Фёдоре Цыбулко. Пострадавший был не в себе, ругался, пел молитвы, однако успел сообщить, что сам он родом со Ставрополья и приехал из казачьей станицы к своему духовному наставнику отцу Ферапонту в Троицкий скит получить от него благословение на покупку козы и трёх баранов на своё личное крестьянское подворье. Далее Цыбулко понёс какую-то околесицу, сообщив, что он «принял страдания от сына Иуды во время короткой, но героической борьбы за честь всего православия», что «наступили последние дни века сего, потому что дети восстали на родителей и бьют их по головам», что «когда полетят гробы с неба, нужно бросать всё и бежать в скит под покров великого старца», – иными словами, у пострадавшего начался бред, типичный для такого рода ранений. Ему диагностировал ушиб средней части лица и легкое сотрясение мозга. По причине того, что больной и в палате продолжал выражаться странным метафизическим языком и обещал всем пациентам больницы конец света, при этом дико хохотал, скалился и говорил, что всем иудам готовится обрезание… их голов, лечащий врач направил Цыбулко в психоневрологическую клинику на попечение специалистов по душевным расстройствам.

Участковый инспектор Коченян, которому было поручено разобраться со странным происшествием с Федором Цыбулко, бросил отписанный ему руководством УВД материал в пухлую папку с подобными заявлениями и тут же забыл о нём, так как голова его была занята предметом куда более приятным: на днях в район прибыла первая партия астраханских арбузов, а по сложившейся традиции перекупщики-земляки Коченяна, имевшие на растяпинской земле прибыльный бахчевой бизнес, должны были получить от Коченяна «зелёный свет» на торговлю арбузами. А это были многочисленные подарки, застолья, вино, шашлыки, – иными словами, «подвижничество», приятное и полезное во всех отношениях.

 

 

Глава 8. Кругом один пиар

 

Однако ж оставим ненадолго нашего первого героя в относительном спокойствии исключительно благодаря астраханским арбузам и землякам участкового инспектора Коченяна, добрым ереванским армянам, а так же волшебному перу сочинителя, и обратим наши взоры на упитанного весельчака Бральвагу, который возвратился в воскресенье в Растяпин со страховской дачи сказочника радостно-возбуждённый, по причине, как ему казалось, ловко обстряпанного дельца, обещавшего неплохие дивиденды от рекламы ритуальных цехов Шельмовского.

Итак, Илья Абрамович вышел из автобуса на рыночной площади и направился по центральной улице Ленина в сторону одной из элитных новостроек из разноцветного кирпича, в которой проживал он и его молодая жена, красавица-фотомодель Наталья. Видимо, у Создателя не хватило материала на то, чтобы дать Наташе в равных количествах красивую внешность и ум, и Он решил сэкономить на уме, дав зато с избытком смазливое личико и прекрасную фигурку. Впрочем, надо отдать должное девушке, она души не чаяла в дорогом Илюше, несмотря на то, что временами он был чрезвычайно раздражителен, мелочен и сварлив как баба, и иногда, когда речь заходила о трате денег, Бральвага начинал кудахтать, хлопать крыльями и произносить свою любимую фразу: «Деньги не могут дать хороший урожай на пустом месте. Сначала они должны скопиться. А потратить их сможет и дурачок». После таких обидных слов Наташе было грустно, ей казалось, что Илюша не любит её, а обожает только деньги, но хитрый Бральвага вскоре начинал умащивать молодую жену, дарил ей какие-нибудь недорогие безделушки и гнев её потихоньку проходил.

В воскресенье она встала пораньше, приготовила вкусный обед и сиротливо сновала по комнатам, нося на руках и лаская, как сына, громадного рыжего кота Бастиона, который уютно мурчал ей на ухо и слушал с удовольствием всё, что произносила хозяйка. Бастиону девушка доверяла всё самое сокровенное и нередко шептала какую-нибудь суеверную чушь, которую ей внушала её мама, гадалка и ясновидящая Аза, ничего, впрочем, общего не имеющая с цыганами.

– Сейчас придёт твой хозяин, – говорила она Бастиону, перекинувшему увесистые передние лапы через её плечо. – И мы покормим его ворожейным любовным блюдом. Маминой травкой я его уже заправила. Теперь Илюша будет только наш с тобой. Хватит рвать безотказно Илью Абрамовича на части. Пусть он отдаёт самое дорогое своей семье – мне и тебе, уважаемый Бастион.

Бастион мурчал, перебирал лапами махровый халат хозяйки и делал вид, что ему безразличны обворожительные запахи, которые неслись с кухни. Там в глиняном горшочке прело на мелком огне в духовке любимое Бральвагой свиное рагу, приправленное ворожейной травкой и острыми болгарскими перчиками; на сковороде шипела жареная на сливочном масле картошка, посыпанная мелко нарезанным луком и чесноком. Бутылка дорогого красного вина остывала в холодильнике. Выходные дни Наталья старалась превратить в праздник сытости и домашнего уюта.

Перед тем, как подойти к дому, коммерческий директор заглянул в киоск, купил свежую российскую прессу, и, когда уже приближался к подъезду, от жары, видимо, и от утомительного визита к страховскому затворнику, голова у Бральваги закружилась, во рту стало горько, а в желудке нехорошо, жёлтые круги поплыли перед глазами, и он чуть не упал, хорошо, что вовремя схватился за поручни. У подъезда, дружелюбно виляя хвостом, сидел пекинесик с персиковыми кудряшками, точь-в-точь такой, какой обратился у страховского затворника в услужливую китаянку. Только у этой собачки вокруг шеи был повязан кокетливый бантик розового цвета, из чего утомлённый Бральвага заключил, что сказочник решил с помощью своей магии проследить за Ильёй Абрамовичем и для этого направил китаянку, которая может легко притвориться собачкой.

– Хороший пёсик, хороший, – притворно-ласковым голосом произнёс Бральвага, потом изловчился и треснул по собачке черным лакированным ботиночком с узким носом.

Собака завизжала на всю улицу, а к Илье Абрамовичу неожиданно подскочила какая-то крупная дама с увесистой сумкой в руке, очевидно, хозяйка этого пёсика, и со всего маху шибанула его по уху этой сумкой (а в сумке, между прочим, лежало два килограмма набора сахарных косточек, купленных для любимой собачки) и завопила вслед за своей питомицей:

– Ах ты душегуб, изверг, мучитель животных!

Дама вертела головой во все стороны, ища свидетелей безобразного поведения мужчины для поддержки, и, не найдя никого, продолжала кричать:

– Люди добрые, растяпинцы дорогие, глядите, какой он – враг беззащитных собачек. С виду приличный человек, а внутри – садист, извращенец и хам.

Бральвага не выдержал.

– Перестаньте орать, дамочка, – ответил он, держась за голову, так как после удара сумкой она превратилась в гудящий колокол церковной звонницы, отбивающей время службы. – Не видите, что ли, что перед вами приличный человек… между прочим, коммерческий директор телевидения. Смотрите, наверное, «Растяп ТВ»?

– О, Господи, – всплеснула руками дама, вглядываясь в лицо раскрасневшегося толстяка с посиневшим ухом. – Точно, вы… Илья Абрамович?! Простите, дорогой Илья Абрамович, я вас не узнала. Но что с вами? Почему вы набросились на мою Эльзочку?

– Потом, – прошептал Бральвага, чувствуя внезапный приступ тошноты. – Потом.

– Ну, хорошо, потом так потом, – ответила озадаченная женщина и, подхватив на руки дрожащего пекинесика, оставила Бральвагу.

С большим трудом он поднялся на четвёртый этаж и позвонил в дверь.

– Что с тобой, Илюша? – вскрикнула Наталья, помогая Бральваге войти в прихожую и прикладывая к его раскалённому лбу свою крошечную прохладную ладонь. – Ты будто сам не свой. Где ты был? Ты ушёл в банкомат и пропал. Я испугалась. Деньги не потерял?

Бральвага молча указал на барсетку.

– Был в гостях у одного колдуна, – прошептал он. – Думал, что он отправил следить за мной свою собаку – оборотня Госпожу Янь… А это оказалась сучка какой-то женщины.

Наталья с ужасом посмотрела на супруга, думая, что он бредит.

– Ну и бог с ним, с этим колдуном, – ласково ответила она, увлекая мужа на кухню. – Давай лучше как следует пообедаем. Всё и пройдет.

Услыхав, что речь зашла о еде, хитрый Бастион первым скользнул на кухню и замурчал возле своей миски. Бральвага тупо посмотрел на кота, потом перевёл взгляд на Наталью и прошептал:

– Может быть, он уже даже подкупил нашего Бастиона, влез в его шкуру и подслушивает, о чём мы говорим.

– Милый, о чём ты?

– Тс-с, – неожиданно зашипел на нее Бральвага и осторожно погладил кота.

Бастион выгнул спинку и полез к лицу хозяина ластиться. «Завтра тебя вызовет на ковёр Шпигель и отчитает как школьника, – услышал вдруг Илья Абрамович шёпот сказочника, который словно исходил из чрева кота. – А ты поручишь журналисту Расторгуеву сделать репортаж о гробах. Убьёшь сразу трёх зайцев: отомстишь ненавистной Шпигель, заработаешь денег и сделаешь хороший материал на производственную тему».

Бральвага вскрикнул и потерял сознание.

Вскоре он сидел за столом тихий и мрачный. Перепуганная обмороком супруга Наталья, которая вернула Илюшу в сознание с помощью холодной воды и массажа грудной клетки, хлопотала вокруг него, пытаясь развеселить не очень умными шутками, и от этого Бральвага еще больше мрачнел и злился.

Даже вкусный обед, который обычно приводил коммерческого директора в состояние сытого благодушия, теперь действовал ему на нервы. Выпив стакан вина и поковырявшись вилкой в кусочках тушёного мяса, Бральвага почувствовал себя совсем скверно. У него резко вступило в правое подреберье, туда, где находиться печень; отвратительная слабость пошла по телу; лицо осунулось, пожелтело, закружилась голова, а на висках выступили капли холодного пота. Илья Абрамович закрыл глаза и среди жёлтых кругов, поплывших перед мысленным взором, вдруг отчётливо увидел сказочника, склонившегося с гусиным пером в руке над волшебной тетрадью. «Бред какой-то, – подумал Бральвага. – Зачем же он меня мучает, если мы заключили джентльменское соглашение?! Чёрт бы его побрал! Не может умереть спокойно, как человек. Изгаляется над честными гражданами Растяпина. Чтоб ты…» – Бральвага хотел прибавить мысленно не очень приятное пожелание больному человеку, но неожиданно у него самого закололо в печени, так, что он испуганно схватился за правый бок.

– Приляг, милый, – нежно сказала Наталья. – Тебе нужно отдохнуть. Ты просто переутомился. К тому же сегодня Троица. А в этот день, говорит моя мама, злые силы так и норовят кого-нибудь испугать. Вот увидишь. Завтра все пройдёт. Приляг. Я принесу тебе горячую грелку. Полежишь, почитаешь газеты, которые купил. И тебе полегчает.

– Только Бастиона выпроводи, пожалуйста, погулять, – брезгливо взглянул на рыжего предателя Илья Абрамович. – Я ему не доверяю.

– Хорошо, любимый.

Через пять минут Наталья сидела на диване с больным Илюшей и потчевала его всеми известными ей и её маме рецептами снятия порчи и способами защиты от энергетического вампиризма.

– Во втором доме по нашей улице живёт старая ведьма Агриппина Модестовна. Летом она ходит в шубе. А зимой – в летнем платьице. Все думают, что она сумасшедшая, а на самом деле она злая ведьма. Настолько злая, что насылает на людей порчу. Особенно она ненавидит мужчин. Говорят, что когда от неё сбежал муж, она извела его за неделю. Высох весь, как растение без влаги, и помер. У моей мамы есть баночка с крещенской водой, привезла она её из святого места, из Дивеева. Когда ты как следует отдохнёшь и поправишься, мы сходим в дом этой ведьмы и польём порог её квартиры крещенской водой. Крещенская вода крепкая, нечистая её боится. И молитву прочитаем, «Богородицу» или «Отче наш». Они одинаково сильные. Тогда её проклятья ей же вернутся. – Наталья снизила голос до конфиденциального шёпота и прибавила голосом няньки: – А ещё говорят, что дверь можно попрыскать мочой младенчика до сорока дней. Тоже хорошо помогает. У меня подруга из агентства испортила лицо. Приложила мочу младенчика, как рукой сняло…

Бральвага брезгливо поморщился, слушая беспорядочную и бессмысленную болтовню не очень умной Натальи. Он хотел прикрикнуть на неё и попросить помолчать немного, но, взяв в руки свежие газеты, тут же окунулся в мир новостей, забыв на время о своём недуге. Внезапно блуждающий по газетной полосе взгляд его наткнулся на материал, который буквально обжёг его своим заголовком: «Болезнь века – цирроз печени». Какие-то смутные предчувствия того, что подобные совпадения не могут быть простой случайностью (остатки веры прародителей Бральваги в кабалистическую мистику цифр) повергли его в ужас ещё до того, как он дочитал статью до конца. Все симптомы тяжёлой, почти неизлечимой болезни, детально описанные автором материала, были у Ильи Абрамовича налицо: и головокружения, и желтизна глаз, и тошнота, и слабость, и горечь во рту, и, наконец, неодолимое желание расчёсывать ладони и ступни ног, что по логическому выводу газетчика неопровержимо свидетельствовало о необратимых патологических процессах в печени.

Бральвага с ужасом почувствовал нестерпимый зуд в ладонях и ступнях ног.

Паника охватила коммерческого директора. Продолжая держать газету перед глазами, но уже не вчитываясь в ядовитые строки автора, Бральвага на мгновение представил себе свою собственную фотографию в траурной рамке и выпуск теленовостей, в котором кто-нибудь из завистливых коллег притворно-трагическим голосом сообщит растяпинцам о невосполнимой утрате добросовестного работника, отца, друга, гражданина, – и Бральвага чуть не разрыдался.

«Почему я? – с возмущением подумал он. – Почему не старый алкаш Лузиков, сосед по этажу, который глушит самогон каждый день лет пятнадцать кряду? Ничего не берет этого матерщинника-сапога! Почему не оператор Гладышев, жалующийся на свою больную печёнку всякий раз перед утомительными съёмками в студии? Почему, наконец, не бывший наркоман-уголовник Бойцов, признавшийся однажды во время ток-шоу в том, что он дважды болел тяжёлыми гепатитами, трижды чуть не умер от передозировки героином и, вообще, мучил свою печёнку дурной лагерной пищей и разными ядами. Бог его, видишь ли, спас! Вот уж кого нужно было на месте Бога отправить на растяпинское кладбище – бывшего уголовника и грабителя Бойцова, а не меня! Плохо Бог знает своих подопечных. Плохо заботится о людях порядочных вроде меня».

После этих мыслей волна возмущения поднялась в душе коммерческого директора, и от всего пережитого сегодня ему стало страшно.

– Это всё неспроста, – испуганно прошептал он. – Говорящий предатель – кот, собачка, эта статья.

– Какая статья? – спросила Наталья.

– Да вот эта, – ткнул пальцем в газету Бральвага. – О циррозе печени.

Наталья взяла у него из рук газету и быстро пробежала глазами по тексту. Потом улыбнулась.

– Илюша, милый, у тебя не может быть цирроза печени, – ласково сказала она. – Ты ведёшь здоровый образ жизни, не куришь, следишь за своими зубами.

– Причем здесь зубы? – вспылил Бральвага. – Не видишь что ли, что пишут, будто цирроз в России помолодел в среднем на десять-пятнадцать лет, в зависимости от региона.

– Это нервы, Илюша, нервы, – попыталась успокоить мужа Наталья. – Когда я, к примеру, читаю а газете о том, что на нас надвигается сезонная эпидемия гриппа, то я заболеваю ещё до прихода самой болезни. Это нервы, мнительность. А моя подруга-фотомодель, представляешь, была доставлена с симптомами ожога в больницу после того, как прочитала статью о мисс Ставрополье, лицо которой маньяк испоганил серной кислотой. Это всё нервы.

– Нервы? – задумчиво переспросил Бральвага и решил, что в настоящий момент для него это самая выгодная и безопасная позиция – думать, что во всём виноваты нервы. – Ну, конечно, нервы! – убедительно воскликнул он. – Что я, не знаю, как стряпаются эти заказные статьи, да-а? Что я, не коммерческий директор телевидения? – Илья Абрамович заметно оживился. – О чём вы там пишите, господин нанятый журналист? О циррозе, который, якобы, помолодел в России? Ха-ха-ха! Плюнуть бы вам в физиономию и растереть. Крупные фармацевтические кампании купили вас, как шлюху, для того чтобы доверчивый российский народ приобретал в аптеках далеко не дешёвое средство от больной печени. Меня не проведёшь, да?

– Не проведёшь, не проведёшь, – ласково поглаживала мужа по плечам Наталья.

– И что я, сам не знаю, без подсказок этого чародея из Страхова, как провести на телевидении бескровную операцию под кодовым названием «Вечность»? – расхохотался Бральвага. – Что я, не знаю, кого из журналистов-новостийщиков купить, да-а? Ванёк Расторгуев и так мне должен. А пообещаю бутылку коньяка – так он и сам в гроб залезет, не то что производственный репортаж о гробах сделает. А вообще-то сочинитель лихо придумал, – признался Илья Абрамович. – Пустить рекламу цехов Шельмовского под предлогом производственного репортажа. Хитёр сказочник. Хоть и сам давно должен в могиле…

Не успел Бральвага договорить, как новый приступ печёночной боли оглушил его. Он попросил Наташу принести ему бутылку красного вина, выпил её всю из горлышка, закрылся с головой одеялом и вскоре тяжело захрапел, время от времени перемежая густой храп жалобными стонами и завываниями.

В понедельник утром он пришёл на телевидение раньше обычного, удивил всех своим неряшливым внешним видом, перегарным запахом и желтушными воспалёнными глазами, вызвал в свой кабинет из редакции растяпинских новостей Ивана Расторгуева и, заговорщически подмигнув ему, предложил за отдельную плату сделать к субботе производственный репортаж об изготовлении гробов.

– Значит, Нелла Николаевна в курсе быть не должна? – усмехнулся смышлёный журналист.

– Ну, я же сказал, Ваня, – прищурился Бральвага. – Часть гонорара могу выдать наперёд, да? – Он положил на стол пятисотенную купюру. – Ты только постарайся, Вань. Возьми у Шельмовского интервью, покажи, как там всё это изготавливается. Узнай и расскажи растяпинцам о скидках на его товар. Сезонных скидок у них, видимо, нет, но есть по годам… я слышал, да-а?

И Бральвага вытянул свою хитрую мордочку в сторону мнущегося Ивана.

– Бери, бери, – покровительственно произнёс он. – Сделаешь работу хорошо – получишь ещё столько же.

Расторгуев дрогнул и сунул хрустящую купюру в карман.

– И пока никому об этом, – крикнул ему Бральвага, когда за Иваном захлопнулась дверь кабинета.

«Жмот и скряга, – подумал журналист о коммерческом директоре. – Наверняка с этих гробовщиков срубит штук пятьдесят. А мне косточку обглоданную бросил. На, мол, жри, глупый Ваня, пока дают. И не мечтай о хорошем заработке. Пока на телевидении коммерческий директор Бральвага, все финансовые потоки будут окольцованы соломоновой печаткой».

Однако Расторгуев согласился сделать гробовой репортаж не только из-за денег. Дело в том, что Шпигель замучила новостийщиков указаниями совать в каждую программу растяпинских новостей по одному, а то и по два репортажа на производственную или сельскохозяйственную темы. А тут как раз и подвернулся случай весьма хитрым способом отомстить вздорной немке и, формально не нарушая её указаний, всё же заставить её содрогнуться. Ведь на телевидении все знали о том, что Нелла Николаевна панически боялась темы смерти и всячески избегала даже намёков на бренность человеческого существования. Именно поэтому она категорически оградила эфир от трёх тем: церковной, медицинской и милицейской (способных напомнить Шпигель о смерти). Тему православия она особенно не любила. Эти несносные священники, один вид которых вызывал у Шпигель мрачные ассоциации с погребением и заупокойными молитвами, то и дело произносили вслух кощунственные слова: «Помни о смерти, человек, и вовек не согрешишь». Ну не бред ли? Ей больше нравились молодые жизнерадостные проповедники из протестантских стран, из Германии, например. Они не говорили о смерти, одевались стильно, дорого и красиво, приятно улыбались и хорошими песнями прославляли Бога. И не забывали щедро благодарить за эфир. Не то что православная церковь, которая до сих пор не рассчиталась с растяпинским телевидением за два ток-шоу с участием Олега Бойцова.

Итак, Расторгуев взялся за гробовой репортаж как за своеобразную «итальянскую забастовку», которая, как известно, была изобретена во времена Первого интернационала и состояла в скрупулезнейшем соблюдении всех заводских или фабричных инструкций, которое приводило в девяносто девяти случаях из ста ко временному параличу работы предприятия. Взялся с азартом и с затаённой мечтою о том, что после этого репортажа все жители Растяпина заговорят о его журналистском даре. Несмотря на внешнюю простоту, Иван был довольно честолюбивым и талантливым репортёром, и если выбранная тема по той или иной причине ему нравилась, тогда Расторгуев делал прекрасные, юморные, содержательные материалы, о которых потом действительно говорил весь город. На сей раз Иван превзошёл сам себя, но об этом – позже.

 

 

Глава 9. Синдром растяпинской троицы

 

А пока давайте вернёмся к нашему третьему герою, Курочкину, и проследим весь его воскресный путь с того момента, как волшебное перо сочинителя бережно переместило совершенно пьяного Ивана Мефодьевича в центр города на рыночную площадь.

Беспощадное солнце продолжало лить на Растяпин огненную лаву, когда Курочкин проснулся от тяжелой хмельной дрёмы и увидел, что он сидит на автобусной остановке напротив Успенского храма и кинотеатра «Мир». Пробормотав застрявшую почему-то в мозгах любимую фразу профессора Рослика «У нас запляшут лес и горы», Курочкин поднялся со скамьи, но тут же безвольно опустился на место, так как перед глазами у него всё поплыло – судя по всему, он с самого утра где-то успел хорошо поднабраться, но где? Иван Мефодьевич попытался вспомнить сегодняшнее утро, однако ничего, кроме фантастического путешествия в каком-то ином измерении в иное пространство и странной встречи с покойным сказочником, во время которой, впрочем, потреблялась самая настоящая растяпинская водка, Курочкину на ум не пришло.

Вспомнив, что сегодня, несмотря на выходной день и большой религиозный праздник, в мастерской кинотеатра должен был находиться его сменщик и друг Димка Дымов, который был вызван директором «Мира» срочно доделывать оставленную Курочкиным незавершённую афишу, Иван Мефодьевич заставил себя подняться и нетвёрдой походкой направился в кинотеатр. Ноги у него были ватные, и голова гудела как медный таз, но душа была полна невыветрившейся хмельной радости, и Курочкин пьяно улыбался, поздравлял всех встреченных им старушек с Троицей и от избытка чувств низко им кланялся, театрально поводя по воздуху правой рукой.

Проходя мимо Успенского храма, Курочкин попытался притвориться трезвым, и ему это почти удалось, однако бес дёрнул его принародно перекреститься именно в ту секунду, когда Иван Мефодьевич забыл, как это делается правильно – справа налево или слева направо, – и Курочкин не нашёл ничего лучшего, как пойти на хитрость. Он повергся головою ниц, и в таком согнутом положении быстро перекрестился, так, чтобы никто не успел заметить, правильно ли он это сделал. И, видимо, оттого что горячая кровь резко ударила ему в виски, он потерял равновесие и бухнулся прямо у церковных ворот на колени. Сердобольные старушки, которые расценили это пьяное падение художника за горячий порыв истинного религиозного чувства, умилённо вздохнули и поклонились Курочкину в ответ. А одна из них подбежала к качавшему вихрастой головой Ивану Мефодьевичу и, приняв его, вероятно, за юродивого, сунула ему банку варенья и батон белого хлеба.

– Помолись, милый, за грешную девицу Марию, – шепнула она.

Кое-как художнику удалось подняться, и он, проводив сумрачным взглядом грешную девицу Марию, которой на вид было никак не меньше восьмидесяти лет, заплетающейся походкой побрёл в мастерскую.

Дымов как раз собирался обедать и мыл руки, когда в мастерскую ввалился с батоном и банкой варенья в руках его друг. Дымов громко расхохотался.

– Ты что, брат, на паперти стоял? – спросил он, вытирая похожим на грязную палитру полотенцем лицо, усы и бороду, усеянную ляпушками застывшей гуаши.

Курочкин молча упал в кресло.

– Ба! Да ты пьян! – закричал Дымов. – Причём пьян хорошо, по-доброму. Не по нашей зарплате пьян. Говори, чертяга, где был? С кем водку пил? Есть будешь?

– Вы… вы… выпью, – промычал Курочкин. – Вот этого…

На рабочем столе художников среди вороха газет и журналов была расставлена нехитрая домашняя снедь – кусочки перчёного сала, сваренная картошка, солёные огурцы, хлеб, – и среди всей этой аппетитно пахнущей прелести возвышалась муза всех бедных непризнанных гениев – бутылка дешёвого портвейна. Именно на неё бросил свой презрительный взгляд Иван Мефодьевич.

– После утреннего променада… на брудершафт с покойным сказочником… эту гадость выпью только из ув… ув… уважения к тебе, – выдохнул он наконец.

– Ваня, я тебя поколочу, – ответил Дымов. – Меня вызвонили в канун Троицы, чтобы я домалёвывал за тебя голову у нудистки, а ты, стервец, где-то пьёшь без меня да ещё нос воротишь от старого доброго портвейна. Эту голую уродину, которую ты намалевал без головы, нужно вывешивать сегодня. А какую ей физиономию приделать, не знаю. – Дмитрий хитро прищурился, взглянул сначала на афишу, потом на Курочкина, затем снова на афишу и вдруг бурно расхохотался. – А я знаю, брат, с чьих легендарных худых телес ты писал эту раскрасавицу, – давясь смехом, заявил Дымов. – С неё, с твоей черноусой рейн-немки Шпигель. Не так ли? Это же настоящая высохшая Даная без головы. Бу-ха-ха!

– Отстань, – пролепетал Курочкин. – Выве… сим её без головы.

– Ну уж нет, – воскликнул Дымов. – Мне бочки с квасом надоело расписывать. Уж какую-нибудь морду лица я ей приделаю. Потерпит.

Дымов налил себе полный стакан портвейна, Курочкину плеснул немного и протянул ему хлеб с салом.

– Ты на еду больше налегай. Не забыл, к кому мы сегодня в гости собирались?

– К кому? – повел ошалелыми глазами Иван.

– К профессору Рослику.

– Ах, да, – хлопнул себя по лбу Курочкин. – А я-то думаю, чего ко мне привязалось это… У нас запляшут лес и горы.

– Запляшут, запляшут. Ты мне расскажи, паразит, толком, где без меня так наклюкался?

– Я же тебе сказал. Был сегодня у одного… покойного… беспокойного… короче говоря, сочинителя. Пили там холодную растяпинскую, – пробормотал Курочкин, закрывая глаза и расплываясь в блаженной улыбке. – Водка была настоящая. Я ему так и сказал. Если на том свете настоящая водка, то я готов… А какая у него китаянка. Фемина… У-у-у…

– Понятно, – махнул рукой на уснувшего друга Дымов. – Спи уже. Я пока куклу какую-нибудь безликую подмалюю, да поедем к Рослику. Я слышал, что какие-то молодые нижегородские архитекторы хотели нашего уникума навестить. Жаль, что среди архитекторов мало архитектуток, – тихо прибавил он.

Затем Дымов взял кисть, краски, и, пока Курочкин дремал в кресле, небрежно пририсовал к обнаженному телу нудистки из немецкого фильма, привезённого директором кинотеатра «Мир» для проката летом в Растяпине, безликую кукольную физиономию блондинистой бесстыдницы Барби. Потом могучими руками художник схватил афишу и, не дожидаясь, пока она просохнет, вынес на улицу и закрепил на специальном стенде у кинотеатра. Когда он вернулся, Курочкин уже не спал. Он пил портвейн и закусывал салом, и выглядел при этом вполне оживлённо, будто сама прокуренная и пропитанная запахом краски и мела мастерская наполнила художника новыми силами.

Дымов переоделся, и друзья вышли на улицу. Сумасшедшая жара немного спала, однако земля, впитавшая в себя горячие ливни солнечного света, теперь отдавала их назад, создавая парниковый эффект нехватки воздуха. Усевшись на скамейку под навес остановки, художники с ядовитыми улыбками наблюдали за тем, как люди, проходившие мимо храма, неожиданно останавливались перед двухметровой «вавилонской блудницей» Курочкина и Дымова, остолбенело глядели на неё. Кто-то стыдливо опускал глаза, кто-то плевался и махал кулаком в сторону кинотеатра, а кто-то, напротив, привлекался зрелищем и торопливо семенил к билетным кассам. Даже из здания растяпинского УВД, расположенного напротив «Мира», несмотря на выходной день, повылезали любопытные головы дежурных работников, в основном, конечно, мужчины. Для провинциального Растяпина обнажённая двухметровая красавица, бесстыдно скалящая свои зубы в самом центре города рядом с обителью христианской морали – Успенским храмом – и учреждением, призванным соблюдать нормы закона – зданием УВД – было явлением скандальным и откровенно вызывающим.

– Что поделаешь, мы тут ни при чём, – тяжело вздохнул Дымов. – Капитализм, мать его. Директор спустила заказ, и мы под козырёк. Не хочешь, иди мети улицы.

– Откуда она привезла эту ленту? – спросил Курочкин.

– Откуда-то из Европы. С фестиваля. Всякую непотребу к нам прут. И куда только растяпинский отдел культуры смотрит?

В это мгновение к остановке подошёл сухенький благообразный старичок с седой клинообразной бородкой и с тросточкой, и, поискав глазами, к кому бы можно было обратиться с просьбой, направился к друзьям.

– Простите, молодые люди, – извинился старичок. – Не могли бы вы мне подсказать, где расположена растяпинская психиатрическая больница?

– А вы что ж, отец, туда своим ходом? – глупо сострил Курочкин.

– Да, – улыбнулся старичок. – Своим ходом. Из Москвы меня пригласили ваши доктора, а сами не встретили. Меня зовут Толстой Иван Ильич, заведующий отделением неврозов института имени Сербского, – представился он.

– Толстой? – снова как-то нехорошо ухмыльнулся Курочкин. – Не из тех ли вы Толстых, что написали «Анну Каренину»?

– Брось! – сердито пихнул друга Дымов. – Вы, уважаемый Иван Ильич, простите его. Он сегодня не в себе. Обычно он смирный. Художники мы. Выпили немного.

– Да-да, художники, – задумчиво пробормотал старичок. – И выпили. И не в себе. Очевидно, меня вызвали из Москвы к вам.

– К нам? – ошарашено воскликнул Курочкин.

– Ну, не лично к вам, – ответил старичок и загадочно улыбнулся. – Хотя, кто ж его знает?

– Да что вы себе позволяете? – рявкнул Курочкин, но Дымов тут же его осадил.

– У вас в городе ожидается всплеск очень редкого невроза, – доверительно шепнул гость из Москвы. – Алкогольно-религиозного.

– Это как же? – спросил Дымов. – Чем же мы так отличились? – И тут же, точно вспомнив о чём-то важном, вдруг воскликнул: – Знаю! Знаю, почему! Вы спросили, как пройти в растяпинскую психиатрическую больницу? – он поднялся во весь свой богатырский рост и начал оживлённо объяснять столичному доктору, одновременно подмигивая другу: – Сейчас пройдете рыночную площадь, свернёте направо, так? На холме увидите Сергиевский храм. Спуститесь чуть ниже – увидите вино-водочный комбинат Артура Бихалова. Ну а в самой низине, у берега Волги, найдёте то, что вы ищете. – Он торжествующе посмотрел сначала на друга, потом на гостя из Москвы, потом громовым голосом произнёс: – Я называю это место «Растяпинская троица». Наверху – Бог, чуть ниже – водка, а в самом низу – сумасшествие. Забавно, не правда ли?

– О да! – подхватил старичок и посмотрел на Курочкина, который, кажется, грустнел всё больше и больше. – Вот вы мне и подсказали, как назвать этот редкий алкогольно-религиозный невроз. Синдром растяпинской троицы. С – Р – Т. Великолепно. Замечательно. Вы войдёте в историю, друзья. Будьте здоровы.

Старичок незаметно исчез. Курочкин поднял на Дымова измученные глаза и произнёс:

– Димка, я знаю… чувствую, что приговорён… Ведь это всё неспроста. Это всё литературная магия. – Он неожиданно нахмурился. – Но водка? Она-то была настоящая. Хм… Чертовщина какая-то. А в историю мы с тобой точно войдём. Ещё в какую историю. Я это чувствую. Хм… Толстой Иван Ильич… Фантом вы, а не Толстой. Призрак. Выдумка больного сказочника. Ох и в историю мы с тобой попали, Дымов.

 

 

Глава 10. Разбитые головы

 

К известному в прошлом нижегородскому скульптору Святославу Адамовичу Рослику, доживавшему свой век в обществе молодой красавицы-супруги в небольшом, но уютном домике, расположенном в Растяпине на берегу Волги в заповедной зоне соснового бора рядом с памятником Шаляпину, с некоторых пор можно было являться запросто, в любое время суток, без приглашения. Этот разгульный почин появился в среде нижегородской (и растяпинской) интеллигенции вслед за развалом советской империи и прочно вошёл в быт созерцательно тоскующей по всеобщему человеческому счастью творческой богемы.

Однако были у профессора искусствоведения Рослика и другие времена! Когда-то, в эпоху государственного признания его таланта, Святослав Адамович блистал всем тем, что отличало обычного художника от МАСТЕРА, обласканного много дающей, но ещё больше отнимающей ладонью власти. У него была домработница Груня, ворчливая старая дева из Воронежа; государственная дача в заповедных местах Подмосковья; казённая чёрная «Волга» с личным шофёром и номерным знаком из трёх нулей; у него не было недостатка в зарубежных командировках, и он был на годы вперёд обеспечен государственными заказами на изготовление скульптур и постаментов вождям пролетариата. За долгую карьеру мастер своими руками вылепил такое огромное количество советских бонз, что по злой иронии судьбы и сам к концу своей карьеры стал странным, даже, пожалуй, фантастическим образом походить на одного из них. Почти за полвека воспроизведения похожих друг на друга, как инкубаторские цыплята, гипсовых голов Владимира Ильича профессор таинственным образом лишился своих кудрей, пустил по краешку овального подбородка подозрительно знакомую бородку, стал щуриться и смотреть на людей по-хитрому, исподлобья; приноровился зачем-то картавить, и вскоре окончательно потерял своё лицо и приобрёл нечто растиражированное миллионными тиражами, монументальное, неживое, но очень похожее на лицо Ленина. Говоря образно, с профессором Росликом приключилась история, которая уже некогда происходила с легендарным гоголевским чиновником, от которого убежал его собственный нос. Однако с Росликом случилась трагедия ещё большая, чем с коллежским асессором Ковалёвым: от скульптора сбежало его собственное лицо. Потерю лица Святослав Адамович обнаружил случайно. Проснувшись однажды уже не в СССР, а в новой России, он заглянул в зеркало и обомлел – вместо своего, пусть неказистого и старенького лица, он увидел лик классической гипсовой головы с характерными чертами грубой лепки. Хорошо, что супруга Рослика не дожила до такого позора мужа. Она, наверное, не выдержала бы этого и наложила на себя руки.

После тихой кончины жены и внезапного побега собственного лица, бездетный профессор совсем расклеился, стал подолгу болеть, перенёс два инфаркта, иными словами, стал примеряться к той ожидающей всех без исключения участи, где совсем неважно, какое у вас лицо, но вдруг встряхнулся и вновь ощутил желание жить, творить, любить и быть любимым. Рослик начал приноравливаться к незнакомой жизни и кое-что у него получилось. Первый свой подвиг на ниве новой российской действительности профессор совершил во время наплыва в закрытую доселе Горьковскую область иностранных гостей, которые не побоялись приехать в заснеженную глубинку, где «мужики ходят в валенках и прогуливают на уздечках медведей», чтобы увезти с собою заграницу кое-какие сувенирчики. В то время на Западе завелась мода на символику СССР. Из своих громадных домашних запасников Святослав Адамович вытащил голову Ленина, прослезился, поцеловал её холодную макушку, спрятал за пазуху и, сгорая от стыда, отнёс её в комиссионный магазин. Не прошло и трёх дней, как гипсовую голову вождя пролетариата купили заезжие иностранцы, японцы, кажется. Одна часть души профессора обрадовалась, другая принялась страдать. По ночам ему снились кошмары, в которых некое безликое существо с огромным куриным яйцом вместо головы тыкало ему в лицо пальцем и говорило каким-то чревовещательным голосом: «Предатель! Предатель! Иуда! Прилетит птичка небесная и тяпнет тебя в голову!». Когда кошмары эти наконец прошли, в Рослике зашевелился чертёнок творческого авантюризма, который пока ещё жив был в душе старика. Смекнув, что интерес к погибающему соцреализму у капиталистического Запада возрастает, Святослав Адамович подал в местные газеты объявления о распродаже советских раритетов, и вскоре выгодно пристроил ещё шесть голов, включая головы Маркса, Энгельса и Дзержинского. Вскоре профессор обзавёлся нужными связями в среде комиссионной торговли, и гипсовые головы вождей стали уходить целыми партиями. Когда к профессору вернулся материальный достаток, он снова почувствовал вкус к жизни. Святослав Адамович, уже будучи на заслуженной пенсии, восстановился на прежней работе в нижегородском колледже культуры, и в свои семьдесят удивил растяпинскую общественность, отколов номер, который мог бы сойти с рук какому-нибудь маститому столичному артисту, но только не провинциальному художнику, от которого к тому же предательски сбежало собственное лицо; на семьдесят первом году жизни Рослик женился на одной из своих девятнадцатилетних студенток. Седина уже давно была в его бороде, а бес только сейчас ткнул его в рёбрышко. Знакомые скульптора дружно бросились его осуждать, а Святослав Адамович взял да и наплевал на общественное мнение, уйдя с преподавательской работы. Потом демонстративно поселил у себя молодую жену, и с той поры двери его гостеприимного дома не закрывались для всех желающих заглянуть в особый мир разгульной растяпинской богемы.

Итак, мы давно уже говорили о том, что домик профессора располагался в заповедной зоне соснового бора, и можно было представить, в каком раю оказывались гости, которые сподобились навестить Рослика летом, скажем, на Троицу, когда к мягкому хвойному аромату примешивается целый букет свежецветущих запахов чабреца, мяты, мелиссы. Кругом было зелено, и домик профессора сливался с пышной природой, выделяясь только белыми резными наличниками на окнах. Дом находился на косогоре, и снизу открывался величественный панорамный вид на Волгу и Нижний Новгород, а правее – на Стрелку, место слияния Волги и Оки. Для художников это место было поистине вдохновенное.

По пути к профессору друзья зашли в магазин и купили литровую «растяпинскую», настоянную на кедровых орехах.

Калитка зелёного домика была распахнута. От мангала, на котором ещё недавно, очевидно, готовились шашлыки, вился сладковатый дымок тлеющих вишнёвых прутиков. Было так тихо, что Дымов и Курочкин решили, что весёлая компания, хорошо попировав, отправилась вниз к Волге, чтобы освежиться. Они постучали в приоткрытую дверь и вошли дом.

То, что предстало перед их взорами в гостиной, можно было назвать одной из вариаций на тему картины Верещагина «Апофеоз войны»: повсюду в комнате валялись разбитые глиняные головы вождей, похожие на Верещагинские черепа с той самой картины; за столом, рядом с раскачивающимся из стороны в сторону, будто контуженым, профессором Росликом сидел друг семьи, трагик Воевода и успокаивал старика как ребёнка, поглаживая его по плечам и напевая какую-то детскую песенку. Святослав Адамович казался невменяемым – от покачивался словно маятник из стороны в стону и смотрел при этом невидящим взглядом прямо перед собой в одну точку, и что-то шептал побелевшими губами.

Заметив гостей, трагик пьяно мотнул головой, неловко поднялся из-за стола, отчего зазвенела посуда, прижал правую ладонь к груди и театрально отрекомендовался:

– Преданный друг и ценитель таланта дорогого Славика, бывший театральный актёр, сыгравший Гамлета сорок пять раз, Владлен Жоржевич Воевода-Кумушкин. С кем имею честь?

Дымов усмехнулся и подтолкнул Курочкина к столу. Затем смело выступил вперёд, вытащил бутылку водки и водрузил её меж тарелок.

– Будет вам, господин Воевода, мы свои. Вы тут, видать, хорошо посидели, раз своих уже разглядеть не можете.

– Да, да, простите, – засуетился трагик, щурясь на бутылку кедровой. – У нас тут, видите ли, разыгралась целая драма. Ледовое побоище. Цусима. А пострадал у нас один человек. – Трагик смахнул набежавшую слезу. – Бедный Славик! – продекламировал он так, будто читал монолог Гамлета. – Бедный Славик! Сегодня день, в который разбиваются головы… много голов.

Воевода повернулся к Рослику и чмокнул его в самую макушку. Профессор между тем выглядел более чем странно. Он продолжал раскачиваться китайским болванчиком и повторял одно и то же: «Пятьдесят лет… Разбитые головы… Разбитая судьба… Пятьдесят лет…». Артист ласково приобнял маленького, по сравнению со своей богатырской фигурой, Святослава Адамовича и вновь засюсюкал:

– Славик, тю! Посмотри: кто к нам пришёл? Это твои ученики, художники, Иван и Дмитрий. Ну, скушай же что-нибудь.

Старик испуганно застонал и дёрнулся в сторону.

– Не хочу, – прошептал он. – Боюсь… Молодые приходят отнять… Небесная птичка тюк меня в голову… – И он вдруг заплакал и засмеялся одновременно: – Пятьдесят лет, разбитые головы, разбитая судьба…

– Так что же, чёрт подери, тут произошло? – воскликнул в нетерпении Дымов.

– Тут случилась настоящая драма, – снова начал издалека Воевода, косясь на кедровую. – Ледовое побоище…

Да Дымова, наконец, дошло, каким образом подтолкнуть Воеводу к рассказу. Он ловко вскрыл сургучовую печать на горлышке литровки и разлил по стопкам.

– Что вы, профессору нельзя, – запротестовал артист, подвигая к себе свою и его стопки. – Его душа сейчас витает в астральных сферах. Пока не вернётся, ему нельзя.

– Что за бред? – заметил Дымов, поднося стопку Курочкину. – Давай, Ваня, не чокаясь, за здоровье всех здесь присутствующих.

– Я вам сейчас всё расскажу, господа, – оживился трагик, одной рукой придерживая свою лопатообразную неряшливую бороду, а другой поднося ко рту водку и залпом выпивая ее. – Бр-р-р, – заморгал он, сладко морщась. – Хорошо… Хорошо… Наш друг сейчас бы сказал: «У нас запляшут лес и горы»… Да… У нас действительно была свистопляска, – грустно заметил он.

– Не томите, Воевода, – попросил Дымов.

– Да, – вздохнул артист, как будто набираясь вдохновения от собственной значимости свидетеля каких-то таинственных событий. – Отмечали мы, господа, Троицу, а заодно и рождение первой книжки стихов местного поэта Тушкевича. Вы его, должно быть, знаете. Дрянь поэтишка. Пишет подражательно, под «серебряный век». Всякую мерзость, вроде: «Лиловый негритос… искусственное солнце… мулатка цвета шоколада…». Живёт, скотина, в деревне Пердыщево, а пишет о мулатках. Ну, да чёрт с ним, с этим Тушкевичем. Сейчас что ни рифмоплётик, то поэт. Банкир Золин дал ему перед выборами немного денег на издание и презентацию. Сейчас же модно делать презентации. Напишут с гулькин хрен и давай презентации устраивать. Тьфу ты! Тушкевич приволок два ящика шампанского, каких-то девиц из своей деревни, и начался кутёж. Должен сказать, господа, что нынешние поэты даже пить разучились, хотя и живут в Пердыщево! – Трагик, очевидно, вспомнил что-то очень смешное, о котором не принято распространяться вслух, потому что неожиданно захохотал; потом, не объясняя причину своего смеха, выпил стопку Рослика, подцепил вилкой солёный огурчик, захрустел и через минуту продолжил: – От шампанского мы немного разомлели, взялись романсы петь, и тут вдруг к профессору в гости вваливается целая толпа незнакомых мужчин. Всё личности темные, молчаливые, наглые. Ни слова не говоря, сели за стол и начали уплетать всё подряд. Кто такие? Откуда? Я подумал было, что это земляки Тушкевича. Спрашиваю: «Вы не из Пердыщево?». А один из них поворачивается и отвечает: «Вот вы здесь все точно из Пердыщево. Особенно этот». И тычет на Рослика пальцем. Тогда профессор не выдерживает и спрашивает: «Кто же вы такие, молодые люди? Представились бы для вежливости». А один ему в ответ: «Молчи, бездарь, ты свой талант на чужие головы растратил». Выяснилось, что эти тёмные личности – выпускники скульптурного отделения нижегородской академии искусств, а в Растяпин они приехали по приглашению чиновников из отдела культуры устраивать новую скульптурную композицию на месте «Лягушки», которую когда-то своими руками сделал Славик. Она потом была установлена на фонтане на улице Ленина. Сказать по совести, это не лягушка, а бегемот какой-то. Не самая удачная работа профессора. – Воевода покосился на Рослика и, поняв, что тот находится под надёжной бронёй невменяемости, продолжал, без стеснения открывая правду: – Эти молодые скульпторы – на Славика, Славик – на них. Нашла коса на камень. А ведь профессор думал, что они приедут оказать ему знак уважения. Ведь он же мэтр! Разозлили они Славика не на шутку. Надоело ему с ними браниться. Он извинился и в подвал. Приносит оттуда молоток и целую охапку гипсовых голов. Сам бледный, страшный, трясётся весь. И кричит: «Глядите, младое племя, с кем дело имеете!». Размахивается и – хрясь по одной голове. Она вдребезги. Хрясь по второй! Девки из Пердыщево – в визг. Тушкевич тоже. Трусоват оказался. Выскочили из дома пулями. А один из темных личностей, главный, видать, скалится, смотрит на Славика и давай анекдот травить.

Воевода остановился, перевёл дух и, покосившись на профессора, снова театрально прослезился. Дымов, понимая, что пауза артиста была выдержана по-станиславски неспроста, налил всем водки. Выпили молча, долго хрустели огурчиками.

– Анекдот, прямо скажем, не глупый, – наконец прожевав, важно заметил артист. – С изюминкой. И вроде как даже и не анекдот это вовсе… Почему раньше был кому-то почёт и слава, а кому-то каторга? Возьмите меня, к примеру. Гремел по всей земле Нижегородской… Горьковской, то есть. Сам Женечка Евстигнеев (царство ему небесное!) приходил поглядеть на меня в роли Треплева или короля Лира. Завидовал, между прочим. От меня кое-что перенял. А ту казус произошёл. В нашем театре заболел актёр, который всегда играл Ленина. Режиссёр Давыдович меня и сунул. А я даже текст как следует не знал. Что делать? Ну, я и рубанул вместо ленинского монолога о развитии городов монолог короля Лира. А там что-то вроде… – Он призадумался, затем молодцевато щёлкнул пальцами. – «А совестей в душе полно, и с каждой можно сговориться!». Или: «Власть и сила нам дана для удовлетворения желаний». В общем, выперли меня после этого спектакля в провинцию. Хорошо, что не посадили.

Владлен Жоржевич покачал головой и, выпрямив спину, громогласно заявил:

– А профессор в это время, извините, по заграницам мотался да икру красную ложками жрал из спецпайка.

Дымов поморщился.

– Товарищ Воевода, – сказал он, – пожалуйста, можно покороче?

– Можно, – ответил тот, обводя друзей значительным взглядом. – Значит, главный из них скалится и давай анекдот травить… Жил в некотором царстве одноглазый и одноногий правитель, тиран, злодей, каких свет не видывал. И захотел он, по примеру многих, увековечить себя в искусстве. Как Нерон, стало быть, или Сталин. Призвал трёх придворных художников и сообщил, что если портрет ему покажется плохим, то художника ждёт смертная казнь. Ну, а уж если понравится, то… Первый художник до того перепугался, что с дуру-то и приукрасил урода, пририсовал ему вместо культи здоровую ногу, глаз воскресил, омолодил кожу. Иными словами, решил прогнуться перед правителем. За издёвку над государем лишился мастер головы. Другой художник до того перепугался, что передал страшный лик тирана на холст почти с фотографической точностью. И тоже, разумеется, лишился головы за… издёвку над государем. Таким отвратительным правитель огромной страны быть не может!

Третий художник оказался мудрее своих собратьев. Он усадил тирана на боевого коня, развернул его в профиль, так, что уродливая сторона оказалась как бы за кадром, и сделал прекрасный реалистический портрет рафинированного правителя. Не приукрашал как будто, а вышло всё очень хорошо. Вот что значит взглянуть на объект творения под другим ракурсом! С тех пор, говорят, появился в искусстве стиль под названием «соцреализм», и Рослик, по мнению хамоватого юноши, и был тем единственным выжившим художником, которого за его рафинированный взгляд на вождей кормили красной икрой из рук власти. В общем, резанул нашему профессору правду-матку в лицо. Вот тогда-то Славику что-то как будто тюкнуло в голову. Сидит и бормочет одно и то же: «Разбитые головы… пятьдесят лет… разбитые судьбы».

Дымов и Курочкин долго молчали, не зная, что и сказать в данных обстоятельствах. Было похоже, что Святослав Адамович повредился рассудком, и это для Вани Курочкина было тем более странно, что он как будто бы предчувствовал нечто похожее. Предчувствовал и боялся. Он с тревогой посмотрел на Дымова, потом, ни слова не говоря, вскочил и бросился вон из профессорского дома. Дымов рванул следом, но приятеля не догнал. Похоже, что тот решил пройти низом, по берегу Волги.

продолжение следует

 

© Меркеев Ю.В. Все права защищены.