Живой язык, язык определенного времени и определенных культур, субкультур, слоев общества для искусства все равно, что воздух.
Казалось бы, тут все ясно. Но… стоп. А так ли уж все ясно, когда речь идет об истории? И как быть тогда с тем, что мы называем языком литературным? Языком театра (далеко не только словесным) и собственно произведений художественной литературы?
Если литературный язык – реальность, имеющая право на существование, то тогда откуда интонационная пренебрежительность таких слов, как «литературщина», «театральность» и «театральщина»?
С другой стороны, как, с точки зрения истории и современности, относиться к «нецензурщине», к так называемым непечатным и полупечатным словам?
Вопросы не риторические. И поиски ответов на них не просты. Ведь, рассуждая непредвзято, мы вынуждены признать, что звуки, слова, взятые сами по себе условны. Конечно, есть и «рычащие», и «шипящие», но при этом, как давно подмечено, даже животные и птицы на разных языках у разных народов издают разные звуки: петухи и то не везде кричат заливисто: «кукареку!». Да и обычная компьютерная мышка не везде именуется именно мышкой и т.д., и т.п.
Так, какая в принципе разница, назовем ли мы половые органы матерными словами или иными, а соитие, словом из других букв?
Но, если при этом мат и такие слова, что на русском, скажем, на «г…» оказываются обиходными, то почему же и их не пропустить сквозь шлюзы печатных станков и электронных изданий, тем паче, что Интернет всеяден, да и печатная литература последних десятилетий заметно изменилась? Да что уж там литература! Театр – недавняя обитель одной из самых изысканных муз, и то не брезгует ни крепким словцом, ни тем, что еще «покрепче» слова.
Мало того, даже тонкие знатоки русского языка с известными именами готовы «теоретически» защищать вступление мата в храм литературы и искусства. В этом отношении показательнейшими видятся рассуждения «перестроечного» А.Битова о Юзе Алешковском. По мысли Битова, главным препятствием для публикаций Алешковского в СССР стал мат. «Слова у него равноправны, и употребление советской фразеологии на его страницах куда более непотребно и похабно звучит, чем вульгарный жаргон и феня. Благородные же кристаллы мата, единственной природной и принадлежной части русского языка, продолжают слать нам свет человеческой речи, как погасшие звезды во мраке…» (с.551- 552)
«… мат, единственная, оставшаяся в живых природная и родная часть языка нашего» (в СССР) (с.547).
До сталинской диктатуры пытались сделать новый дикий, живой язык и языком литературы, но «именно она разлучила живой язык и литературу, разослав их по разным этапам, и тем самым прекратив литературу. Далее уже следует история языка, не отраженная литературой. (Андрей Битов. Автор бессмертного памятника литературы. – В кн.: Алешковский Юз. Собр. соч. в 3-х т. Т.3. – М.: «ННН», 1996. Статья, судя, по отмеченным данным, 1991 года, с.547) (1).
Что здесь побуждает задуматься, а что, по крайней мере, у меня вызывает решительные возражения?
Начну с того, что в разговоре о мате, вульгарщине, непристойности в крайних ее формах я бы резко разделил «современное, сегодняшнее», подчас «сиюминутное» и то, что может усматриваться, как исторически значимое. Не зря же творцы искусства периодически воздвигают себе те или иные памятники и вслед за Пушкиным и его предтечами восклицают (или прозрачно намекают): «Нет, весь я не умру! Мой дух в заветной лире» переживет века «и тленья убежит». И лишь некоторые робко роняют:
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется…
Задолго до нас с вами подмечено, что живая культура, живой язык периодически, волнами морских и океанических приливов обрушивались и продолжают обрушиваться на царства литературы и искусства, точно так же периодически отступая и оставляя миру подобие твердеющих и окаменевающих отложений, включая и плодоноснейшие.
Никто не будет спорить, что живой язык – неотъемлемая часть «живой жизни», и поэтому в каждый новый период истории культуры, «общество», отфильтровывает живую речь и язык «высокой культуры» вбирает в себя то, что еще вчера могло восприниматься, как нечто вульгарное и простонародное, и наоборот, возможны и обратные процессы.
Но при этом вся история мировых цивилизаций ставит вопрос о необходимости существования и сосуществования в рамках одних и тех же цивилизаций и культур, культур высоких и низких (промежуточные слои и подсистемы – отдельный вопрос) Стремление же к полному или максимальному стиранию границ между «условно высоким» и «условно низким» - это, как правило, а, может быть, и всегда, - как грозовые тучи на небе, - знак социокультурных катаклизмов.
И «обронзовение», определенная «штампизация» языка, при усиленном нажиме на языки официальных документов, с одной стороны, и художественной литературы, - с другой, в сталинское время – процесс далеко не исключительный.
В воспоминаниях английского писателя Ивлина Во, есть любопытный фрагмент, где рассказывается об авторитетном учителе, который раз в неделю давал ученика задание написать нечто вроде эссе, размером со страничку, после чего начиналось обсуждение. «Наиболее резкой оценкой была: Превосходно с точки зрения журналистики, дорогой мой», что означало: работа банальна по мысли, написана разговорным, а не литературным языком (выделение мое – Ю.Б.), и цель ее – произвести впечатление хлесткими словами и преувеличениями». (Ивлин Во. Насмешник. – М.: Вагриус, 2005, с.183).
Цитата полифонична, многозначна. Но, заметьте, речь идет о стране и о времени, где никакого «сталинизма» и в помине не было, а разделение «литературного» и «разговорного» языка видится естественным. Хотя, конечно же, художественная англоязычная литература, так же, как и литературы других культур, не чуралась живого разговорного языка. Вся проблема в формах, пропорциях и канонах, и соответствии. Хотя, тут я, пожалуй, не точен. Само понятие «соответствие» нуждается в серьезнейших со-размышлениях. Так, совсем не обязательно, чтобы то, что соответствует буквально надписям на заборах (которые сейчас с лихвой может подменять Интернет), выглядело бы «соответствующим» и уместным в печати или стенах театра.
Я лично с детских времен очень небрежно отношусь к одежде. Но понимаю, что вольности в облике не отменяют так называемого «дресс-кода». Не пойдет же солидная дама на важную встречу неглиже или в бикини. Так почему же «дресс-код» художественной культуры надо связывать только с эхом архаичных «идеологических зажимов», «совковостью» и прочая, и прочая? - Нравится в нем что-то или нет, устраивает ли он периодически в чем-то, но этот самый словесный «дресс-код» такая же составляющая культуры, как и «разговорная речь». Хотя и с таковой не все линейно.
Не буду лукавить. Я и сам могу крепко выразиться. И еще как! Но (и это крайне важно!) – мат для меня и многих моих знакомых и близких – не обиходно- разговорная речь. А многолетний круг моего общения - далеко не одна только «рафинированная интеллигенция». Вспоминается, как один мой добрый знакомый, проработавший десятилетия в милиции (где объясняются отнюдь не словесами из пансиона благородных девиц) рассказывал, как пошел с женой в местный театр и покинул его очень скоро: таким густым и коробящим был для него мат, низвергавшийся на зрителей со сцены.
Существенная деталь. И говорит о многом. Не стоит слишком самоуверенно утверждать, что те, кто имеет дело с матом в жизни, обязательно воспримут его, как органическую составляющую сценического искусства или художественной литературы. Это все равно, что утверждать, будто проктологам и на сцене, и в кинотеатре, и в художественной литературе будет особенно близко все, что связано с седалищами и тем, что с ними сопряжено.
К тому же упоминаемый маститый автор идет на явный подлог или, если хотите, на неявный обман, когда, как о само собой разумеющемся, пишет: «… мат, единственная, оставшаяся в живых природная и родная часть языка нашего».
Конечно, простонародная речь, включая и «ненормативную лексику», мат, может быть и по своему сочной и виртуозной. Мат же еще может оказаться и словесной дубинкой или тем самым «булыжником – оружием пролетариата», когда под рукой ничего иного не оказывается. Но подмена здесь в том, что, по крайней мере, последние десятилетия, обыденный, особенно обиходный мат детей и молодежи (впрочем, и не только их) – свидетельство не богатства родного языка говорящих, а его нищеты. По своей сути, обиходный мат – это кастрированный живой язык, вариант языка «Эллочек-людоедок». И я не поминал бы дважды «еденную молью» цитату, если бы она, увы, не была так современна.
И (тут уж повторю явную банальность) не случайно в русском языке слово искусство сопрягается и со словом мастерство, и со словом искусственность, словами, подразумевающими умение, подчас, виртуозное, подменять нечто табуированное или то, что не считают нужным называть прямо, тем, что обозначают как-то иначе. Так, от того, что некто, согласно газетным отчетам былых лет, поминает «кузькину мать», а не какую-то иную, ничуть не становится менее понятным, о чем идет речь. Тут, как в старом анекдоте, где некто бранит кого-то: «Ах, ты, такой сякой», а последний отвечает: «От джентлемена и слышу».
Подобные не прямые ответы на протяжении тысячелетий, причем в различных культурах, считались верхом полемического мастерства. Один из наглядных примеров – история с Сократом, которого на глазах его учеников ударил оппонент, не нашедшийся что ответить словами. Когда же ученики загалдели, что надо обидчика вести в суд, Сократ спокойно ответил: «Но, если бы меня лягнул осел, то разве я повел бы его в суд?». Та же логика не прямого, но тем сильнее разящего ответа в афганской сказке, где некий «новый афганец» на узенькой улочке кичливо кричит бедно одетой старушке: «С дороги, мать осла!», на что та мирно отвечает: «Ухожу, ухожу, сын мой».
А басни и множество нюансов в самых разнообразных художественных произведениях? – Они просто не могли бы появиться, если бы все именовалось «прямо». И это, не говоря о том, что реальный сегодняшний разговорный мат, превращающийся в «естественную» часть речи многих школьников и школьниц, как уже замечено, очень беден.
Но… с точки зрения истории, главный вопрос для меня не в этом, а совсем в ином - в информативности и эмоциональной насыщенности передаваемого.
Конечно же, верно, что без живой речи именно своего времени не может быть языка художественной культуры. По крайней мере, в том виде, в котором мы ее представляем последние пару сотен лет. Как верно и то, что табуированное в одни периоды и в одних культурах, может быть обнажено в иных обстоятельствах.
Однако представьте, что вы держите в руках старинные иероглифические надписи, таблички с клинописью или тексты времен римской и византийской империй, образцы александрийской поэзии и т.д. Представьте, что при этом вы читаете нечто подобное «Тропику рака» Генри Миллера» - одному из умело раскрученных авторов, тому, чьей раскрутке предшествовали суды и скандалы. Например: «… у Ирен не обыкновенное влагалище, а саквояж»… «саквояж с ручкой», а у такой-то задница (в переводе употреблено куда более смачное слово) фантастических размеров… (2)
Ну и что? – Для того, чтобы писать в таком духе не надо даже никакого особого сексуального опыта. Я сам, да и многие из вас могли бы загромоздить горы страниц такими текстами. А вот написать «Севастопольские рассказы», по сути дела, документальное симоновское «Далеко на востоке», «Бой был коротким, а потом мы пили водку ледяную и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую», мы не смогли бы – нет у огромного большинства из нас той жизни, которая словно древние древесные слои спрессовалась в текстах и превратилась именно в такое художественное слово.
И это художественное слово совсем не обязательно должно быть рождено надрывом, чрезвычайными обстоятельствами (хотя, кто не любит приключенческой литературы?).
Скажем, в уже упомянутой александрийской поэзии можно встретить и фривольное:
Девушка с розами. Роза сама ты.
Чем ты торгуешь?
Розами или собой?
Или и тем, и другим?
Ну, заменим мы такой перевод на нечто «осовремененное»: «Ей, ты, герла, сколько тебе отвалить, чтобы ты дала, и мы двинули (дальше пи-пи)?» – Мы что с Вами узнали что-то новое, обогатили свой духовный опыт? ( Впрочем, слово, «духовный» здесь выглядит столь же мало уместным, как фата на ринге).
Заметьте, я не апеллирую к абстрактной нравственности и неким канонам эстетики. Я лишь пытаюсь обратить внимание на то, что для истории языковые, как и прочие клоунады, как мне кажется, совершенно не значимы. Они для диссертаций, для аналитиков либо, напротив, искателей «жареного». Тропки к долговечности – в информативности и смыслах. Смыслах, выходящих за пределы узко понятого времени и пространства. И проблема этих смыслов головоломна. Здесь столько подводных течений и тайн, что, думается, их останется с лихвой и на долю будущих поколений.
Только не стоит тешиться дешевыми побрякушками, выдавая их за бриллианты.
Примечания.
1. Ненависть – плохой советчик в поисках истины. Тот же А.Битов (с.556) пишет: «расстрел… - основной способ казни в советское время. Как правило, без суда и следствия».
Сказать так, все равно, что утверждать, будто дыба и рубка голов – родимые пятна русского царизма. Вроде бы, и правда: были же времена Грозного, да и Стеньку Разина с Пугачевым не вениками казнили. Но был же и 19-й век! Тоже царизм. А многое, очень многое иначе. Так же обстоит дело и с «советским временем», которое и хронологически, и по сути не сводилось к репрессиям. Расстрелы, конечно, были, Но и суды, и следствия тоже. Чего уж нам голову морочить?
Вопросы у меня и к следующему утверждению: «страна… , затаив дыхание, следила за бюллетенями здоровья великого пролетарского писателя М.Горького, как теперь известно, отравленного Сталиным».
Не могу здесь ни спорить, ни соглашаться. Вся разношерстная информация, с которой я лично имел дело здесь из вторых и третьих рук. Но, насколько это утверждение более истинно, нежели былые утверждения о врачах-отравителях и тому подобном?
Истории, все-таки, интересны не столько хлесткие суждения, а аргументы или веера версий…
2. Данное произведение было легально опубликовано в США лишь через 30 лет «после написания». «Этому предшествовала долгая борьба за смягчение цензуры и изменение правил в определении литературного произведения, как непристойного». После ряда судебных разбирательств в пятидесятые годы прошлого столетия, судья Эпштейн резюмировал в 1962 г.: «Закону соответствует». Один из его доводов: «Закрытые купальные костюмы, вытеснены бикини, а бальные танцы прошлого – твистом». – Миллер Генри. Тропик рака. – Санкт-Петербург: Продолжение жизни, 2001, с.30-31. «Цитата» со стр.41).
К оглавлению...
