«Железные паруса» (6 глава романа - Ребро Адама) Михаил Белозёров

Глава шестая

 

 

1.

Первые ракеты Он принял за метеориты. 

Они летели перпендикулярно эллиптической плоскости, с севера на юг, оставляя на блеклом северном небе широкие, огненные прочерки. 

На следующий день они тоже падали.

И только на третий Он догадался взять бинокль и опешил – тонкие серебристые цилиндры сгорали в атмосфере как спички. Он тут же принялся собираться. Но вначале долго рылся в кладовке и нашел: любовно завернутый в мешковину Громобой. 

Теперь, в сущности, когда Громобой был не нужен, когда все прошлые страхи казались смешными и ничтожными, Он даже сомневался, действительно ли Он со своим Громобоем был причиной очищения планеты. По крайней мере, одно время Он думал так, но потом пришел к совершенно противоположным выводам: не могут все чаяния и надежды быть возложены на одного человека. Не могут, ибо для этого необходимо сделать его роботом, бессмертным роботом, рабом, лишенного свободы выбора. Но с другой стороны Он знал: цель очищает помыслы, придает силы, указует, а это было все равно что снова бегать наперевес с Громобоем. Хотел ли Он этого?

Он вынес Громобой на крыльцо под незаходящее солнце и любовно обтер приклад и ствол с прицелом. В том месте, где щека касалась дерева, лак вытерся и потрескался. Слишком часто Он стрелял. Бегал и стрелял, и ему это нравилось, как может нравиться быстрота движений и меткость или просто ощущение опасности. Впрочем, Он никогда не был рабом своих чувств. 

Потом Он убрал Громобой и занялся иными делами: вынес сушиться спальник – в последний раз они с Африканцем попали под дождь, провел ревизию электростанции, повесил над плитой красноспинную сёмгу, чтобы позднее упаковать ее в бумажные мешки. И только потом снова взял в руки Громобой. Видимость порой обманчива, Он знал это. Мир плосок, и признание этого было равносильно тому, что апеллировать к формам. Но формам родным и понятным. Понятным до боли в скулах, ведь у него, как и у всего человечества, не было другого опыта. Может быть, ему только больше повезло или, наоборот, не повезло. Он не хотел думать о своем бессмертии, слишком часто о нем думал, и это было бессмысленно, как бессмысленно созерцать небосвод в предчувствие инознаний. Он только знал одно: если Он обладает бессмертием, значит, это кому-то нужно. Но кому? Он не знал, что ответить, впадал в казуистику, начинал путаться и поэтому старался об этом не думать. 

Затем они с Африканцем отправились через весь поселок по окатанным голышам. Прошли вдоль дощатых и бревенчатых домов, выстроенных в две улицы на плоском боку сопок. Ветер с океана рябил поверхность луж. Внизу, как ртуть, блестел залив, а дальше, за ним, громоздился перевал на материк. Вошли на территорию старой воинской части и попали в гаражи, где «зимовала» их машина. 

Он давно хотел заняться ремонтом, но хорошая погода наступившего лета (после долгой, темной ночи) – такая редкость для этих мест, была слишком соблазнительна, и они с утра отправлялись то на рыбалку, то били птицу, то ездили на побережье «Четверки» за диким луком. Вернее, Он ехал на велосипеде, а Африканец бежал следом. Иногда они задерживались и ночевали на берегу или в тундре – среди мягких изумрудных склонов, и если ночь оказывалась холодной, спали в крохотной палатке, прижавшись друг к другу. 

Вначале Он заменил все покрышки. Установил колеса и снял машину с козлов. После этого поставил заряжаться аккумуляторы. Иногда выходил на улицу и с волнением смотрел на небо. К вечеру ракеты не появились, и это обеспокоило его еще больше. Потом где-то на юге, почти за пределом видимости небо вспорола серебристая вспышка, и Он снова взялся за дело и остановился только тогда, когда руки стали трястись от усталости. Назад Он брел, как сомнамбул, – вдоль штакетника, скрытого высокой травой, вдоль окон, из которых никто не окликнет его. Год назад Он с каким-то диким восторгом обшарил все дома и никого не нашел. Тщетные поиски. Поиски юности. Он даже не нашел своего прошлого. Он забыл о времени, и оно сыграло с ним злую шутку под названием память. С того самого дня Он жил только настоящим. Прошлое стало запретной темой. Но в эту ночь оно снова вернулось к нему в виде сна – сна, не связанного с реальностью, ибо в нем было одно лишь чувство опасности, но никак не жизнь в Крыму. Давно, еще до Войны. Последней Войны. Воля Жиринович . Черт бы побрал этого генерала! Черт бы побрал шестидесятые и семидесятые тоже! Этот ускользающий промежуток между тем и другим. Жена. Пропасть между хаосом и одиночеством. Он проснулся от собственного крика и прижал пса к себе еще крепче. Мысленно Он убегал от нее много лет. Так долго, что почти забыл лицо. Но в редких снах она была настолько реальной, что Он потом целый день не мог прийти в себя. Собственно ему-то и снился один и тот же день: солнечное осеннее утро и дикое отчаяние от падения в бездну. На этой ноте у него заканчивались все сны. Но утром Он встал и пошел работать. Он знал, что такое работа и полагался только на себя, хотя и сейчас северные дни и ночи казались ему первозданными и дикими. Они давно стали первозданными – за то время, пока человечество проводило в неге и лени, колонизируя иные миры. Земля успела залечить свои раны, и города лежали как горы, а горы, как города – и те, и другие таинственные и неприступные. Теперь ему казались смешными все его страхи и борьба с человеческими мыслями. По крайней мере, Он думал о них, как о мыслях, потому что до сих пор не нашел им ясного и понятного объяснения, как нельзя было найти объяснения той, прошлой жизни, потому что теперь она стала далекой, как воспоминания детства. Он думал, что Земля перестала быть миром форм, а развивалась согласно стереотипу мыслей и идей улетевших землян, только искаженных, выхолощенных идей, почти без управления, без воли. Но теперь и этого не было – ни мыслей, ни воли, а все давным-давно кануло в лету, и их жизнь с Африканцем была наполнена иным, почти библейским спокойствием. А сегодня утром Он почти испугался, и то, что некогда было Великой Тайной, что ожило в нем, – надежда разрешить ее проснулась с небывалой силой и придала их жизни новый смысл: ведь это значило, что Он ошибался, даже в своей тоске, спал, видел сны и ошибался, смотрел, но не понимал, жил, но без надежды – смирился. Впервые за долгое время у него появился четкий и ясный план – наконец разгадать Великую Тайну, возможно, даже вернуть прошлое. И еще Он подумал, что и на это раз Громобой, сработанный Падамелоном, может пригодиться. 

Весь следующий день ракеты снова падали – волна за волной. Он провозился в гараже допоздна и вернулся домой уставший и голодный и даже не смотрел на небо. Африканец обрадовано бежал перед ним, давно привыкший к повадкам хозяина. На ужин у них были жареные грибы и кусок тушеного оленьего мяса. 

Ракеты все падали. 

Он уже старался не глядеть в окно, но тревога все сильнее овладевала им. 

И еще один день Он провел в гараже, регулируя электронику. Африканец терпеливо ждал, развалившись на старых сиденьях, иногда он удалялся и тенью бродил между остовами машин и складами, а потом возвращался, спал, похрапывая, или преданными карими глазами следил за хозяином. 

Ракеты все падали. Падали, словно обречение. Даже не маневрировали и не пытались маневрировать. Наверное, они спешат вернуться, думал Он. 

На третий день Он залил тормозную жидкость, проверил давление масла, завернул свечи, опробовал двигатель и еще провозился сутки. Утром следующего дня машина была готова. 

У них был полноприводной джип с автоматической коробкой передач, независимой подвеской и газовыми амортизаторами, удобный на асфальтовой дороге и незаменимый в горной местности. К тому же усиленный бампер со встроенной лебедкой не раз выручали их в трудные минуты, а места в тесноватом салоне им вдвоем даже после того, как загружался весь багаж, вполне хватало. 

Он опробовал джип на плацу – сделал несколько кругов, приноравливаясь к рулю, габаритам и тормозам. Даже незагруженный джип двигался мягко и послушно. Из-под колес летели щебень и песок. Жаль некому было смотреть: немые окна казарм с укором взирали на его упражнения. Регулятор коробки передачи Он поставил на «сырую погоду».

Потом объехал поселок понизу, обогнул болото, где дорога перешла в сплошные камни, так что джип скорее ковылял, чем двигался. Однако у залива пробежал по мелкой утрамбованной гальке до старых развалин, поросших высокой, жесткой травой, и здесь, в излучине Морозовской речки, набрал чистой воды в дорожные цистерны и посидел на бревнах, попил чая с брусничным листом, слушая непрерывный посвист ветра в кустарнике. Давно уже с ними не происходило никаких приключений. Мир словно успокоился, замер. Может быть, он набрался мудрости и только ждал, когда найдется человек, которой все сможет объяснить. Он думал об этом, сидя на бревне, отполированном зимними штормами. Было время отлива. Валуны обнажились, и их верхушки были украшены пометом чаек. На отмелях суетливо бегали кулики. Солнце светило из-за спины, и было хорошо видно весь длинный, извилистый Мотовский залив с горловиной, скрытой зеленоватой дымкой сопок, и «Часовую скалу», вздымавшуюся над его входом, где неделей раньше они набрали корзину яиц. Год, проведенный на севере, был для них самым счастливым, и не только потому что был самым запоминающимся, а потому что им обоим казалось, что они нашли то, что искали, – землю обетованную. 

Он вернулся к избе по верхней дороге, где цепь озер питали единственную речку полуострова, и стал загружаться. Вначале еду: два ящика с копченой рыбой, один с оленьим мясом, коробку с консервами, печенье, которое испек накануне, бочонок соленой мойвы, бочонок с моченой брусникой, яйца в корзине, потом – электростанцию и ружья. У него был пятипатронный карабин «Вепрь» – короткий, легкий и удобный, с темно-вишневым прикладом и помповый шестнадцатикалиберный «Бекас» с хорошей посадистостью и ровной осыпью. Металлическую коробку с боеприпасами и разгрузочный жилет Он закрепил отдельными ремнями, а ружья вставил в зажимы над головой – так что одним движением мог выхватить любое из них. В оставшееся пространство между вещами и боковым сидением бросил оленьи шкуры и тут же рядом, чтобы было под рукой – спальник с накомарником и теплое одеяло – подстилку для Африканца.

Он оставил много милых его сердцу вещей, которые уже не могли понадобиться. Погасил огонь в очаге, закрыл заслонки, ставни, внутреннюю и наружную двери. Он знал, что никто кроме его самого не откроет их. 

А если «они» вернулись? думал Он, с любовью оглядывая дом. Тьфу-тьфу-тьфу, поплевал через левое плечо. И хотя был занят мыслями об отъезде, напоследок, остановился и погладил перила. Высохшие и потрескавшиеся, они были символом уюта и тепла, и дом весь был высохшим и потрескавшимся, как корабль, выброшенный на берег. Корабль, переживший множество зим и бурь, но, тем не менее, верно хранящий тепло человеческих рук, сложивших его. Корабль, который верно служил целый года, и куда всегда было приятно возвращаться.

Еще раз Он оглянулся на поселок, когда машина уже была на пригорке, затормозил, посмотрел на плоские крыши, сливающиеся с мягким изгибами склона, и поехал вниз, в сторону «Четверки», ощетиненную старыми дотами, смотрящими в море. Повернул на юг – дорога на север петляла желтой полосой среди валунов и березок. Со стороны перешейка открылся поселок, – как черточка на боку сопки. Ему стало грустно, и Он подумал, что обязательно вернется сюда после того, как разберется с этими ракетами, не подозревая, что этому уже никогда не суждено сбыться. Он побродил среди мелкорослой копеечницы, вдыхая бодрящий, морской воздух. Начинался мелкий дождь. И больше уже не оглядывался, потому что с этого момента дорога, уводящая в гору, стала сложной, приходилось внимательно следить за ее складками и торчащими, как зубья, камнями – ремонт машину в самом начале пути был бы слишком непозволительной роскошью. И только на перевале понял, что плохо готов к такому путешествию – слишком трудна оказалась дорога: то заваленная булыжниками, то с промоинами и оврагами, которых не было ни в прошлом году, ни раньше, с мелкими острыми, как зубы акулы, камнями, на которых колеса плохо держали две с половиной тонны машины. Почва в этой местности даже не порастала мхом, и только лишайник тонкой корочкой покрывал валуны и покатые бока сопки. В том месте, где глазу открывались дали океана, ему пришлось выйти, чтобы обследовать язык ледника. Справа, на дне пропасти голубело озеро. Слева стена молочного льда делала проезд совершенно невозможным. Машину пришлось отогнать за поворот, а на то, чтобы взорвать преграду ему понадобилось две тротиловые шашки. Осколки водопадом пали вниз на изумрудные склоны пропасти. Потом Он еще час работал лопатой, стоя по щиколотку в ледяной крошке, и когда сел за руль (Африканец с удовольствие прыгнул на свое место), понял, что на сегодня с него хватит, но чтобы сделать здесь привал, и думать не хотелось – слишком неприветливым было место – с океана беспрестанно дул холодный ветер, неся то ли мелкие дождевые капли, то ли сдувая воду с ледника. В довершении ко всему налетел заряд. Мокрый снег лип к стеклам. Ветер со свистом обтекал джип. 

Он скинул потяжелевшую куртку, остался в свитере, завел двигатель и бросил под теплую струю кондиционера перчатки. Потом включил дворники, и пока они трудились, достал термос и выпил чая. Африканец уже спал на своем месте за спинкой сидения, свернувшись калачом. Заряд кончился так же внезапно, как и начался. Заметно похолодало: по краям лобового стекла выросли крохотные сосульки, а от капота валил пар. 

Он осторожно объехал ледник, прижимаясь к скалам. Под колесами предательски хрустела ледяная крошка. Взобрался по дуге серпантина еще метров на двести и оказался на гребне перевала. Видимость была нулевой. Ему пришлось еще раз выйти, чтобы определить верное направление, и Он продрог за пять минут. Спуск оказалась проще. Джип хорошо держал дорогу. Оставалось крутить руль, вытягивать газом, постепенно сбрасывая обороты и вовремя притормаживая, а ровные участки с лужами, больше похожими на озера, проезжать, не снижая скорости, гоня перед собой волну и боясь только одного, – чтобы не заглох двигатель. И лишь в развилке дороги на Титовку, под защитой леса и горы, с которой спустился, заглушил двигатель и вышел из машины. Шумела река, да гнулись верхушки деревьев, но это были родные, знакомые звуки, от которых Он никогда не уставал. И если бы не вспыхнувшая в небе очередная ракета, можно было подумать, что эта часть пути завершилась удачно.

Весь день Он гнал по скучной холмистой равнине, вдоль редких ельников и березняков. Иногда дорога вилась вдоль озера, и тогда они делали короткие остановки, чтобы размять кости. Он думал за все человечество – не следовало ему задерживаться здесь долго. Ему казалось, что его позвали. Но кто и зачем, Он не знал, словно увидел изнанку ветра и не понял, что это такое. 

К вечеру они пересекли по мосту большой залив, оставив темный город слева, и попали на шоссе – прямое как стрела, и ровное как обеденный стол.

 

***

... холодно, и Он начал зябнуть, чувствуя, как вместе с рассветом, уходит тепло костра. Африканец поднялся, отбежал к ближайшему кусту, да так и замер с поднятой лапой, что-то высматривая и вдыхая ночной воздух.

Лемминг, что ли? подумал было Он.

В следующее мгновение что-то с хохотом и гулом побежало наискось тенью по верхушкам неподвижно темнеющих елей. От неожиданности Он присел, чувствуя, как дрожит, и пожалел, что не достал из машины Громобой.

Клонилось плоское небо, и чуть выше, сквозь пучки трав и розовые головки иван-чая, угадывалась насыпь большака, поросшая по краю никлыми березками. 

Он понял, какие они беззащитные на этом открытом месте, такими, впрочем, они были и везде: и там, в лесу, когда ехали, и у залива, но здесь, сейчас – особенно. У него мелькнула мысль, что они зря покинули свой дом-крепость. Он потянул пса за холку и стал пятиться, не спуская глаз с леса и дороги. Африканец покорно давал себя увести, косясь на ели, и что-то булькало у него в горле – тихо, но зло.

Через насыпь потянуло холодным ветерком. Но это еще не была смерть. Не в том обличье, как Он ее представлял. Он поднялся на шоссе и присел. Впереди сквозь редкую жесткую траву, как кости, белели валуны, в низине угадывался город, а за ним – большое озеро. Между городом и дорогой колыхался холодный предрассветный туман в странном, как пожар, ореоле. Потом сбоку с хохотом и уханьем пролетел встревоженный лунь, и тогда Он понял, что это еще одна ракета, потому что вместе с шумом ломающихся деревьев в лицо ударила жаркая волна, сбила их с ног, и они покатились по дорожной насыпи вниз к палатке, костру и джипу, а сверху над головами пронесся огненный вихрь и опалил верхушки деревьев на сопке. 

 

***

Старый человек сидел в углу у очага. В сумерках слабо тлел кусочек торфа.

– Кто ты? – спросил Он, осознавая, что ему с Африканцем нечего опасаться – слишком тщедушно выглядел человек.

– Такой же несчастный, как и ты, – ответил, поворачиваясь человек.

И Он узнал Андреа. 

Это случилось на низинном берегу Мончи. С другой стороны озера, как спины китов, темнели Хибины. Даже здесь в северной, мрачной, темно-зеленой пустыне Он вовсе не чувствовал себя одиноким, словно они с Африканцем были частью некоего общего начала. По крайней мере, Он думал так. Рубиновый огонек на вечно немом фоне привлек его внимание, как явное исключение из этого мира. Но перед этим: там, за коробками домов, догорала ракета, и Он свернул с шоссе и, проехав по ухабистой дороге, обследовал развороченные, дымящиеся кварталы, даже не надеясь обнаружить ничего путного: остовы домов вперемешку с землей и камнями, котлован, на дне которого уже собиралась мутная вода. И только километрах в двух, на обочине, разглядел странный предмет и уже знал, вылезая из кабины, (Африканца предусмотрительно оставил внутри), что это такое: рука, оторванная по локоть, с плотной темной чешуйчатой кожей и пальцами-присосками – в копоти и крови. «Тьфу... тьфу», поплевал через плечо, ощущая запахи собственных обгоревших волос на руках и лице и отбрасывая находку подальше в мох, еще не понимая, что это значит и надо ли этого бояться. Потом, брезгливо вытирая ладонь о штанину и вспоминая о странном огоньке, долго пробирался вдоль берега. Джип пришлось оставить перед первым же завалом. Деревья лежали вповалку, как бивни мамонтов. Он думал, что странный огонек – еще одна загадка, не связанная с ракетой, но почему-то даже не взял с собой ружья. Черная спина Африканца мелькала на фоне изумрудной зелени. Издали он походил на прыгающего через стволы олененка. Вдруг пес забеспокоился: вначале верхним чутьем, а потом и нижним вывел его к человеческому жилью и завилял хвостом. 

– Я не знал, что ты здесь, – сказал Он, еще не понимая, что значит это встреча на берегу пустынного озера. 

Африканец радостно лизал Андреа руки. 

На этот раз он был одет в армейский бушлат, но шика в нем не поубавилось, словно шик был его неотъемлемым свойством. Очки все так же поблескивали золотом.

– Черт! Как тебе удалось обмануть время?! – воскликнул Андреа, и это было его единственным всплеском чувств, – даже я состарился…

Сидя в кресле, по-совиному выглядывал из него. Из-под парчовой обивки сиротливо торчала мешковина. В убогом очаге тлели угли. По бокам были развешены пучки трав, и запах этих трав смешивался с запахом норы и старости.

– Я просто жил, – чуть не ответил Он, невольно чувствуя превосходство над чужой немощью, над высохшими руками, одна из которых вовсе неуслужливо протянула ему настоящую роскошь – натуральную картошину, испеченную в углях. Он взглянул поверх этого дара – веки без ресниц, похожие на створки раковин, из которых выглядывает тело моллюска, старческие пятна на лбу, серебристая щетина на впалых скула – все было не в счет. Глаза. Молодыми остались лишь глаза – даже за толстыми стеклами очков, которые делали их немного беспомощными. Но и здесь Он ошибся – это была просто старческая влага.

– Спасибо, – произнес Он и сел. Скамья под ним жалобно запела. 

– Я знал, что ты придешь, – произнес Андреа степенно, боясь уронить толику своей порции. 

Крошка все-таки упала и он, не глядя, поискал ее на коленях.

– Да? – удивился Он.

– Ты не мог не прийти... – произнес голосом диакона, словно читая псалтырь – без пауз и ударений, или делая научное сообщение. 

Ага, с иронией констатировал Он, все еще не доверяя Андреа. Яркий фонарь был выставлен в окне. Вряд ли это было случайностью.

– Но ты ведь не за этим сидишь здесь? – спросил Он, перекладывая горячую картошину из ладони в ладонь. Непонятно откуда взявшийся человек пытался поколебать его веру в самого себя. Потом решил, что не будет ничего зазорного, если Он съест картошину, и принялся снимать с нее кожицу.

Андреа даже не поморщился. В нем жила гордость сильного человека. Движением бровей он дал понять, что у него нет времени на глупые объяснения. Точно так же он вел себя когда-то в Крыму. Он все вспомнил и чуть не рассмеялся, глядя на его трясущиеся руки и жалкие попытки сохранить достоинство.

– Гмм... – Андреа прочистил горло и гневно сжал кулаки.

– Странно видеть тебя здесь – удивился Он, давая понять, что эта часть разговора закончена, а их прошлые личные отношения не в счет.

Теперь лицо человека, который с ним разговаривал, ничего не выражало – оно не было ни мудрым, ни глубоким, а просто очень старым, просто лицо человека, с которым Он когда-то общался и который однажды даже помог ему, но ничего не объяснил из-за глупого человеческого чванства. Лишь глаза обещали нечто большее, веру или знание, что ли. Это его и удержало от того, чтобы встать и уйти.

Потом Андреа сказал:

– На Земле началась новая эпоха. И ты будешь важным ее элементом.

Он произнес это так, словно его вовсе не интересовала реакция собеседника. 

Африканец успокоился и лег между ними, уронив голову на лапы. 

– Интересно, что это значит? – Он самозабвенно продолжал чистить картошину, от которой шел умопомрачительный запах.

Андреа отмахнулся, как от мухи:

– Похоже...

И голос его нисколько не изменился – так говорят только на смертном одре.

– ...моя роль закончилась...

– Ты следил за мной? – удивился Он, отрываясь от картошки. Соли не полагалось. Ее заменял серовато-черный пепел.

Не зря у него осталось столько вопросов. А этот человек по-прежнему говорил одними загадками. 

– Приглядывал... – В ответе прозвучала скрытая ирония. – Я не мог позволить тебе пропасть. Но ты все делал правильно... Тебе повезло больше, чем другим.

Его душила одышка. Сердце было ни к черту. Даже еда стоила ему больших усилий. Левой ладонью он безуспешно подхватывал крошки.

– А что, были и другие? – Он едва не подавился, лихорадочно вспоминая все те опасности, которые с ним приключились. Он уже не знал, верить или не верить. Только твердо был уверен в том, что сам Он все эти годы ни от кого не зависел. В этом крылась его гордость за самого себя. Но Он был повержен следующей фразой:

– Были... – Голос не просил верить, не призывал под свои знамена, скорее вещал азбучные истины. Только для кого? Он едва не оглянулся на дверь, словно там должен быть появиться еще кто-то. – Но теперь никого нет... Не в этом суть. – Твоя миссия подходит к финалу. Полагаю так... Не знаю, в чем она заключается. Но тебе надо вернуться к людям.

– Ха! – Он защищался, как умел. – Значит, это все-таки они! – И невольно посмотрел в низкое окно и подумал о странной руке с присосками на пальцах. Ему вдруг захотелось рассказать о находке. Но потом Он понял, что это не имеет смысла, не потому, что это могло оказаться частностью, а потому что Андреа, несомненно, знал больше, только ничего не говорил. И невольно проникся, почти проникся уважением к его словам. 

– Ты одаришь их силой, которую они потеряли. Возможно, они забыли, какими должны быть люди...

– Я не уверен в этом... – сказал Он.

И еще Он подумал, что люди никогда не станут братьями, да и надо ли им это? 

Взгляд Андреа стал брезгливым. Наверное, он думал о своей смерти, ведь люди склонны не договаривать главного, решил Он.

– Даже не буду тебя разубеждать. – Его душила злость за чужую беспечность, – а дам кое-что... – и надоел разговор с человеком, который ничего не понимает, – то, что поможет... Но у тебя, как в сказке, только три желания. Три раза он поможет, на большее не хватит энергии, – объяснил он, – это все... все, что я у меня осталось от моих экспериментов.

Андреа протянул ему цисфинит в виде треугольного гагата, плоский, удобный в ладони, отполированный человеческими руками. 

– Стоит надавить на один из углов... – сказал Андреа, – и после вспышки тебя не будет. Ты можешь двигаться, но в настоящем времени тебя не будет. Помнишь, ту картину в Крыму? 

Наверное, Андреа среагировал на его вопрошающий вид.

– Какую? – удивился Он, – ах, да, да...

– Это была одна из моих неуклюжих попыток, – он предался воспоминаниям, – вернуть прошлое. Одно время... – и глаза его наполнились влагой, – одно время я жил и здесь, и там... – в прошлом, никак не мог избавиться от него. Теперь меня это не волнует...

Должно быть, он действительно вспомнил свою семью, быть может, Маку и на какое-то мгновение забыл, о чем говорил.

– Ну? – подтолкнул Он его, с недоумением рассматривая кусочек черного янтаря. Он представил себя со стороны – глупо Он выглядел, поверив россказням. – Какой вспышки? – спросил Он.

– До тех пор, пока не встретишь самого себя. – И на его удивленный взгляд добавил. – Это почти то же самое, что обнуление пространства, вспышка, просто вспышка элементарных частиц... ведь не бывает двух ретроспекций.

Он не нашел больше слов. Все было лишним. Они поняли друг друга. Наверное, цисфинит, действительно, был самым дорогим подарком.

– В общем... – Андреа все еще был в прошлом, – в общем, проще говоря, я нашел, как просчитывать все предыстории событий, которые ты сам будешь заказывать силой желания в сложившихся обстоятельствах... научился всему, кроме изменения прошлого. Это и есть самое мучительное – невозможность остаться в нем.

– Спасибо, – поблагодарил Он, из вежливости опуская треугольный цисфинит в карман. Вряд ли он ему пригодится, ведь никто не может предвидеть будущее. Это выходило за рамки повседневного опыта. Его жизнь в последние годы была ясной и понятной, какой она бывает, когда с человеком ничего не происходит, а время в сознании отражено последовательно. 

– Рано или поздно все истории кончаются, – заверил его Андреа. – Попадая в прошлое, мне приходилось избегать самого себя. Мне нравилась такая жизнь, пока я был молодым.

Он не знал, что ответить, преклоняясь перед его старостью, его знаниями, его убежденностью. Он заставил-таки уважать себя.

– Я хотел у тебя узнать... – вдруг неожиданно для себя начал Он. – Если ты все знаешь...

Андреа вскинул на него глаза. Глаза человека, который стоял уже одной ногой в могиле, но не выказывал слабостей. 

– Я хотел у тебя узнать... – повторил Он и выдал себя с головой, свою неуверенность, свою браваду, – что ты думаешь обо всем этом? – Он невольно воздел руки к потолку хижины, подумав о пространстве вокруг, о небе, о застывшей тайге и обо всех тех городах, что лежали на юге и севере.

– Х-х-х! – легкомысленно, но с удовольствием хмыкнул Андреа. – И это спрашивает человек, переживший человечество.

– И все же? 

Ему было стыдно. Ему действительно было стыдно, словно вопрос оказался глупым.

Но Андреа даже не дослушал его.

– Я думаю, что ты лишишься бессмертия, и с удовольствием пошел бы с тобой, чтобы посмотреть, какая она, эта новая жизнь. Но я болен и стар. Великой Тайны, о которой ты спрашиваешь, нет. Бессмысленно искать ее в том, что само по себе бессмысленно. Ты что-то узнаешь, и это становится нормой. Потом ты снова что-то узнаешь... Жизнь такова – какая она есть. Впрочем, мы сами ее такой делаем. Восхваляем, провозглашаем догмы и городим теории... Сам увидишь: чем дольше бедствие, тем люди лучше понимают, что Бога надо бояться. Не рискуй напрасно. Завтра похоронишь меня на мысу. Смерть не страшна, – продолжал он. – Если ты суетишься, ты увидишь демонов, если спокоен, – ангелов. Я увижу ангелов. 

И радостно усмехнулся. 

 

2.

На вывеске было написано: «Дрынк», но говорили по-русски.

Проковылял человек. На спине красовалась изречение: «Лягните меня, я толстый!» Странный человек – вовсе не толстый, а просто какой-то неуклюжий, прямоугольный: «пять на пять и десять», в лапсердаке с длинными фалдами. Он даже сразу не разглядел, а затем понял – со ступнями, карикатурно вывернутыми наружу и в ботинках, как у Чарли Чаплина. Собственно, из-за этих ботинок на всякий случай Он и не стал его окликать, а вошел следом. 

Гремела музыка – какая-то смесь Кренкенса и Тоя Вилкенса. На подиуме – брэйк, переходящий в линтон – сплошные «куклы» и верчение на голове. Толстяк уже пил, и в воздухе стоял крепкий, как дурман, запах пива.

– С собакой нельзя! – заявил бармен, но, чуть помедлив, потянулся за кружкой и, не сходя с места, налил светлого пива с шапкой пены.

Его смутило две вещи: не надо было платить и третий глаз во лбу у бармена – маленький, слезящийся, без ресниц и век, смотрящий, только вперед, как сигнал светофора. Сбылась мечта эзотериков, подумал Он, разглядывая публику. За могучей спиной Чарли Чаплина мелькали дико раскрашенные: «синие» и «зеленые» с белыми камуфляжными полосами на лицах и руках, и просто лица – азиатские и европейские – испито-желтые, но до странности похожие друг на друга, как две капли воды. Среди других надписей над стойкой одна призывала: «Пей – даже натощак!» Потом из множества рук, сжимающих бокалы, признал одну – четырехпалую, чешуйчатую, с присосками. И только чуть наклонился, чтобы разглядеть ее обладателя, как верный друг упредил его. Даже не упредил, а просто Он среагировал на метнувшуюся тень: двое чешуйчатых, поменьше габаритами, «три на три и на шесть», моргая, как курицы нижним веком, стояли в дверях, и один из них с направленным на него стволом диаметром не меньше кофейной чашки; Африканец сбил прицел, вцепившись в руку, а сам Он успел уклониться. Так что сеть, вылетевшая из ружья, облепила Чарли Чаплина, а Он, верный своей реакции, одновременно с прыжком метнул в голову стрелявшего тяжелый бокал и в следующий момент в шуме и грохоте опрокидываемых стоек, толкнул его плечом, пробивая дорогу к выходу. Толкнул со всей силы, но оказалось, – до удивления легко, несмотря на их габариты. Сбил обоих, как кегли, бросился к выходу, чувствуя, как они летят в разные углы бара. И пришел в себя, когда с Африканцем уже бежал, не оборачиваясь, зигзагами по упругой подушке листьев вдоль Обводного, туда, откуда они пришли – к мосту, и даже успел подумать, что, наверное, через мост опасно – слишком открытое было место, и еще – что их предал бармен. 

На углу Атаманской их ждали. Первая пуля разбила окно в доме на противоположной стороне улицы. Вторая прожужжала ниже, так что Он невольно пригнулся и по сохранившейся с военных времен привычке уходить с линии огня, отскочил в сторону. Прежде чем прожужжала третья пуля, прыгнул за угол дома – у него совершенно не было желания проверять свое бессмертие, и был таков. 

Он что есть силы бежал к парку с единственной мыслью, что у чешуйчатых нет автомобиля и еще, пожалуй, с надеждой, что такие брутальные создания не могут быстро бегать. И действительно, едва ему удалось перевести дыхание под толстыми развесистыми липами (Африканец бросился поливать кусты), как чешуйчатые появились со стороны Финляндского моста, но бежали, если трусцу можно было назвать бегом, нелепо, цугом, в нарушение всех уставов. Он вскинул карабин, вздохнул два раза, в просвете деревьев поймал на мушку первого и выстрелил. Не прослеживая, упал тот или нет, тут же выстрелил еще раз и еще три раза, каждый раз целясь в широкую шею чешуйчатого. И наступила тишина. Погони больше не было. Тих и печален был город, тихо и неизменно текла Нева. Было слышно, как где-то дрались и каркали вороны. Теперь Он был готов к неожиданностям. Он даже усмехнулся от гордости за самого себя. Дудки, твердил Он себе под нос, дудки... домой, только домой... на родную лежанку. Пусть «они» сами разбираются. Его больше не интересовала ни Великая Тайна, ни странные люди, прилетевшие на ракетах. Если они даже что-то и знают, это меня не касается, думал Он. Не касается! И еще Он подумал, Андреа ошибся, – не нужен Он человечеству. Не нужен! 

Они прокрались вдоль магазинов с мутными витринами, в которых ничего нельзя было разглядеть, и вывески над которыми давно сгнили, а когда сунулись на площадь перед Невским мостом, за которым лежала Охта и которую Он знал, как свои пять пальцев, здесь уже стоял зеленый рыдван с мигалкой на кабине и прохаживался четырехпалый крепыш с непомерным седалищем, в розовом карборозидовом жилете, в мотоциклетном шлеме и с дубинкой. Он услышал, как тот произнес в микрофон: 

– Операция «Хромой сын. Семь, один, девять», слушаю, слушаю...

Пришлось сделать степенный вид: выпрямился и умерил шаг, а Африканец прижался к ноге. И свернуть на некогда многолюдный Невский. Вдруг за стеклобронированным пакетом метро, над которым висело странное название: «ГородЪ – выход 11», увидел: огни рекламы и радостные лица – кто-то с совершенно диким лицом зазывал внутрь и даже услужливо распахнул дверь, дохнув при этом дымом:

– Дурь есть?

Он пробормотал что-то невразумительное и с обостренным чувством ловушки шагнул навстречу своим худшим страхам.

Прямо в воздухе плавал лозунг: «Враждебность покупателя не способствует успеху!» и «Не надо повышать страховые премии!» Другая надпись подобная квир-нации гласила: «Мы всюду! Мы жаждем успеха!» Безопасные депозиты, начало века. Кто этого не помнит? Все было так привычно, за исключением мелочей – «Фабрика по выращиванию карбито-вольфрамовых зубов», – что Он даже вздохнул облегченно, невольно ища глазами очередного крепыша-полицейского, которому был аналог и в той, прошлой жизни, и которого по привычке следовало избегать, а Африканец обнюхивал и норовил пометил ажурные перила. Он цыкнул на него, пробираясь сквозь шумную толпу: уже знакомые и неопасные крикливые «синие» и «зеленые» в белую камуфляжную полоску; суперанималки шоколадного цвета со жгуче-черными волосами, похожие друг на друга, как две капли воды, – в кожаной униформе, в странном самозабвении. Услышал вполне земной анекдот: «Одна пиявка звонит другой: «Прости, я тебя ни от чего не оторвала?»« Кто-то громко произнес прямо в ухо: «Мазь для омолаживания! Мазь для омолаживания...» Вдоль стен стояли и лежали парочками и компаниями разношерстные существа: три-четыре непомерно длинных, сухопарых, с головами, как коробочка мака; Он невольно поискал глазами ноги у «аршинов» – вместо них торчало какое-то подобие лыж; необычное создание – симметричное, как осьминог, с двумя парами рук – астроид в мундире с погонами, который парил над полом в кресле; уже знакомый чешуйчатый, с сухой, как наждак кожей, мертвецки пьяный спал, привалившись, к мраморной тумбе; парочка странных старообразных детей в коротких штанишках играли с отцом и матерью в «считалочку». Вместо убранных турникетов, в центре – живая музыка – человек-оркестр играл на полифоническом саксофоне, сотрясая воздух чем-то многотрубно-сверкающим, выдувал из него вязкие звуки.

Он знал, что останавливаться нельзя. В тайной надежде побыстрее уехать ступил на эскалатор, который не двигался. Впереди на лестнице, уронив голову на колени, спала суперанималка. Когда Он проходил мимо, она сонно произнесла:

– Дай руку...

Он ошибся – поезда не ходили. Рельсовое пространство было занято питейными и торговыми заведениями. Боже... Да это город, понял Он.

– Ты куда меня привел?! – вдруг очнулась она.

Он молча пошел прочь.

– Ты куда меня привел! – гневно воскликнула она, нагоняя его.

Он боялся, что в нем признают чужака. Африканец показал ей зубы.

– Город... – объяснил Он, оборачиваясь. 

Этого не следовало делать. Она уже бесстрастно покоилась на его плече.

– Дорогой, это то, что если просыпалась соль, то три щепотки за левое плечо, где прячется нечисть, – пояснила она. – Это не мой район...

Он вдруг ощутил ее запах – запах настоящей земной женщины. У нее были волосатые ногти, шоколадный цвет кожи и широкий пояс-юбка. 

Как корабль, получивший течь, Он приткнулся к первой же отмели – стойке бара и стряхнул ее. Она тут же взобралась на табурет:

– Закажи мне...

– У меня нет денег, – признался Он, избегая взглядом ее скрещенные ноги – то, что задержало его на роковое мгновение.

– Ты что?.. сегодня же за счет мэра... – она панибратски ткнула его локтем в живот, – ты из пустыни?.. Обожаю старателей... Пойдешь со мной в «Манерон»?

Он не успел оглянуться – перед ними уже стояли две рюмки с ржавым напитком.

– Прозит, – произнесла она, отправляя содержимое в рот, как голодный новобранец. 

У напитка оказался запах лошадиного пота. Он чуть не подавился. 

Бармен на блюдце подал две розовые таблетки.

– За счет заведения только искусственные...

– Не беда, – Она тут же засунула одну рот и с удивлением посмотрела на него.

Он понял по-своему:

– Не употребляю... 

Рядом худой, высокий под потолок «аршин» (с какой-то обезьяньей оброслостью на козлином лице) тянул через соломинку странную испаряющуюся жидкость. Проплыл человек: «Гастролиты... гастролиты...» 

– Не слушай, они поддельные... – просветила она, для пущей убедительности загораживая его с Африканцем от назойливого продавца и крутя головой, как флюгер. – И вообще ничему не верь... А этот, оглобля... человек лунного света, неизвестно с какой планеты созвездия Пегас 61... б-р-р... глушит жидкий кислород. Ты, правда, обходишься без них? А... ты из галактики «Темное гало»? Там все такие?!

– Какие? – спросил Он, решив, что с него хватит. Африканец уже навострил лыжи в ближайший туннель. 

– О-о-о!.. – с тобой невозможно разговаривать. – Правильный! – пояснила она.

Он сделал вид, что не расслышал. Африканец взглянул на него укоризненно. Это не то, что ты думаешь, чуть не сказал Он псу.

– Борьба с порочными мыслями?! – обиделась она еще больше, надувая губы. – С порочными, да?

Ее безупречно вылепленное лицо, с твердыми скулами и маленьким пунцовым ротиком источало профессиональную страсть. Даже запах был особым. 

– Да брось ты, – сказал Он, – какое мне дело...

Он действовал по тем, старым законам, которые еще помнил, – оказалось, что ничего не изменилось. Он едва не сообщил ей об этом. 

– Послушай, – произнес Он и удивился собственному голосу – впервые за много лет Он говорил с женщиной, – я, правда, оттуда.

– Ладно, – весело согласилась она, – трави басни. Там, поди, и воздуха нет. 

И глядя на его недоуменное лицо, пояснила:

– Старая марсианская шутка. Ну, идем что ли? 

– Идем, – согласился Он, здраво полагая, что здесь оставаться опасно. 

 

***

На путях торговали гормональными рецепторами. Надписи, к которым они с Африканцем еще не совсем привыкли, мерцали прямо в воздухе: «Непревзойденный Баян-50!», «Натуральные органы – стопроцентная гарантия!» и «ФГН» – последняя формула гормона насыщения!» Потом, натыкаясь на стены, возникали уже за спиной или сбоку, вещая вкрадчивым голосом: «Все земное самое, самое, самое...!» И: «Третий туннель, поворот направо – принимает шмагель». 

Она сказала, не оглядываясь и соблазнительно выставляя голую ногу в туфельке:

– Я живу здесь...

Они свернули в какую-то пещеру, над которой сверкало и переливалось дугой: «Отель Манерон». В бесконечно длинном коридоре интимно горели тусклые фонари, и ему на мгновение показалось, что над головой просто темное-темное небо. Но вентиляция не работала, и пахло подземельем.

Он хотел ее обнять. Ему было плевать на ее гипертрихоз ногтей и вид первосортной шлюхи. Она скользнула в нишу, и они очутились в странной комнате: в центре ее колыхалась бескрайняя плоскость, принятая им за кровать, стены беспрестанно менялись, как мозаика, а потолок представлял собой голубым небом. Впрочем, в следующий момент все заполнилось какими-то сумерками, в которых кто-то целовался, а на темнеющем небосклоне приближалась ночь в романтическом исполнении – пора любви.

Она уже щебетала откуда-то:

– Что у тебя, металл?.. Он нынче в моде... Знаешь, ты за него можешь получить все, что пожелаешь. И не только...

– Металл? – переспросил Он, растерянно оглядываясь.

Африканец, бесконечно грустя, лежал на полу.

– Ну, чем ты будешь расплачиваться?.. – деловито спросила она, высовываясь, как Он понял, – из ванной.

– А... ну да, – спохватился Он.

Голос его прозвучал вовсе неуверенно.

– Тебе что нравится? 

Она вышла обнаженной: это была не женщина и не мужчина. «Я поняла, что на свете существуют три категории: мужчина, женщина и я», – вспомнил Он чье-то безумное изречение.

– Может быть, так? – откуда-то из пространства, как из комода, «она» ловко выхватила и приложила, – такие тебе нравятся? Нет? Могу сделать маленькие, висячие и пышные бедра... Что тебя возбуждает? Может быть, биторакс? – Смешно выпучила глаза. Это была шутка имперсонатора. Впрочем, Он не был уверен.

К нему вернулся голос:

– Я не ожидал... – выдавил Он из себя.

«Она» обрадовалась:

– Будь паинькой...

Ее таинственные черты вдруг потеряли привлекательность. Он с удивлением смотрел на безупречно-лаковое лицо, все совершенство которого сводилось к карибским скулам, идеально вырезанным губам и бархатной коже. Вмиг они сделались признаками бесполого существа – настоящего гендера.

– А... понимаю, – деловито оценила «она», – ты любишь импровизацию. Минуту... 

«Она» скрылась в том, что Он назвал «туалетной комнатой». Наверное, там у нее склад запчастей, решил Он, брезгливо отряхиваясь, как пес. Африканец сразу все понял. Прыжком очутился у выхода и оглянулся на хозяина. Осталось только протянуть руку, чтобы взять карабин. «Она» все еще щебетала: «Эти хороши, эти хорош-и-и...» И толкнуть дверь, – за ней стоял человек, точнее, «синий» в шубе цвета «зеленки», яркий, как флуоресцентная наклейка.

– Ты должен мне за Молли, – сообщил так он быстро, что изо рта полетела слюна, – деньги или металл, мне все равно. Если у тебя ничего нет, отдашь указательный палец правой руки. Понял!?

– Ты тоже ненастоящий? – спросил Он.

Он словно очнулся. Словно только что понял, куда попал. Им овладело холодное любопытство: неужели эти люди носители Великой Тайны? В том смысле, в котором Он представлял это понятие. 

В следующее мгновение «синий» перешел на плохой английский. С минуту жестикулировал перед его носом и упивался своей безнаказанностью. Из потока слов Он уловил: «Это тебе не какая-нибудь трибада, мать твою!» и хорошо понял одно слово – «snowball» – «снежок».

Он схватил его за грудки, так что шуба затрещала, притянул к себе, а правая рука, словно сама, словно только и хотела этого – услужливо и вовремя потянулась, и Он ткнул «синего» стволом в подбородок

– Послушай ты, бывшей негр, или как там тебя, мне плевать, что ты здесь наговорил, но я просто из интереса вышибу тебе мозги, чтобы посмотреть, может быть, они у тебя силиконовые? 

– Это не по правилам, – заявил «синий». – Это покушение на чужой бизнес.

Ствол у горла волновал его, не больше, чем холодный кусок металла. Он не понимал, что такое ружье.

– Мальчики... не надо ссориться...

Две руки обняли за талию. От неожиданности и брезгливости Он отпустил «синего».

– Трик, ты не прав... – произнесла «она», затягивая обоих в комнату. 

Теперь на ней был прежний рабочий наряд из кожи и побрякушек. Грудь, слава богу, «она» оставила прежнюю – моно и умеренно-пышную. 

– Это я не прав?!

Трик явно принадлежал к неуравновешенной части населения – рэшмэн. Его волосы, закрученные в стрин-шнуры, мелькали, как лопасти пропеллера. Распаляя себя, он продолжал яростно жестикулировать синими разнокалиберными пальцами. Белые полоски на них были не первой свежести. 

Он застыл в дверях, прислушиваясь к спору.

– Это я не прав! – кричал Трик, – Я, который бесплатно тащил тебя через три галактики! 

– Ты всего лишь безмозглая жертва генетического эксперимента! – провозгласила Молли. 

Как у большинства женщин в таких ситуациях, ее лицо осталось вызывающе-невозмутимым, но только не язык.

– Что?! – закричал Трик. – Мать твою!!! 

На это раз он, не переходя в рукопашную, многократно употребил два слова: «cocksucker» и «motherfucker». 

«Она» не уступала ему ни в ярости, ни в темпераменте:

– Иди умойся, от тебя разит!

И:

– Ты сам грязный хаслер!

И: 

– Что б ты скис, паразит несусветный!

– Ах ты, грязная шлюха! 

Тогда Он произнес:

– Спокойно!

И ткнул его в спину карабином. Все-таки в душе Он был джентльменом.

– Посмотри на него! – заявила «она» тоном, не терпящим возражения.

– Ну?! 

Ссора явно была его стихией. Он даже пренебрегал присутствием кого-либо третьего. 

– Он настоящий...

– Что значит «настоящий»?!

– Я читала...

– Ты умеешь читать? – удивился Трик.

– Да, представь себе! – произнесла «она» на октаву выше. – Я читала, что существуют целые люди. Он даже таблетки не глотает.

Трик пожал плечами:

– Мне-то что?

– Ну, целые! Це-лы-е! Понял? – В ее голосе обозначился подвох. 

– Нет! – твердо ответил Трик.

– Дурак! Дай руку. – «Она» ловким движение «вынула» его большой палец, и с ожесточением потыкав им Трику в нос, вставила на место. – Сделай то же самое с ним и ничего не получится.

– Не может быть?.. – удивился Трик, равнодушно оглядываясь на него и Африканца. – И собака тоже?

– Ты какой-то тупой! – закричала «она». – Нельзя быть таким всю жизнь!

– Мать твою! – наконец воскликнул Трик.

– Да! Да! Я уже молчу... – сообщила «она» многозначительно для его вящей радости.

– Никогда не встречал таких, – признался Трик. Он выглядел удивленным. – Вечно ты с кем-то путаешься, – похвалил он ее.

«Она» шмыгнула носом и сделалась гордой. Они принялись шептаться.

Он услышал: «... куча денег», и возгласы: «вот это да!.. мать твою!..»

– Ага... – Трик оценивающе оглядывался на них. – Понял... понял, не дурак... – И повернулся: – Не желаешь выпить?

– Не желаю, – ответил Он, хлопнул дверью, и они с Африканцем вышли вон.

 

***

Все произошло просто и обыденно – на выходе из туннеля их ждали. Это была засада. Единственное, что Он успел – это моргнуть от падающей тени. Его спеленали, как муху, и брызнули в лицо какой-то гадостью, от которой до сих пор кружилась голова, и Он прикрыл глаза, чтобы быстрее прийти в себя.

– Начнем! – с энтузиазмом сказал капитан, и сержант поставил жирную кляксу. С минуту безуспешно боролся с ней, пытаясь превратить в букву «С», потом с вздохом взял другой лист и начал писать: «Следствием установлено, что...»

– Имя, идентификационный код? – равнодушно спросил капитан, не отрывая взгляда от бумаги.

Даже здесь на Земле служба была рутинной. Но он выполнял свой долг. Менялись лишь планеты, к ним надо было уметь приспосабливаться. Он умел, хотя давно не верил ни в какие ценности общества. 

– Роб Вильямс, – глазом не моргнув, ответил Он, – код – одна тысяча триста восемьдесят три.

– Прекрасно... – сержант корпел над бумагой. Буквы у него выходили, как у первоклассника – корявые и валкие. Он помогал себе языком, водя им по верхней губе и щеточке усов. – О-о-о! Алан Париш из «Джуманджи»? Рыжий и волосатый.

– Пробей по связи, – все так же равнодушно приказал капитан.

В каждом деле были свои формальности, они делились на параграфы и пункты. Надо было только правильно следовать им. 

– Сейчас, – ответил сержант и, отложив перо, занялся 

ЭВМ.

– Так... – Капитан повернулся к нему. – Будем говорить правду?

И это тоже была формальность, обозначенная в формуляре для пользования. Вопрос номер три: «Какого цвета ваш носовой платок?» Впрочем, с задержанным все было ясно: старательство было вне закона.

Теперь Он его разглядел, – когда он в очередной раз попал в его фокус – был он бычьего сложения, как Собакевич, – цель для слепого, без шеи, с нижним куриным веком, с пальцами-сосисками, и чем-то сильно напоминал и тех двоих, что напали на них с Африканцем в пивном баре, и того, что заблокировал въезд на мост, и даже того, который спал на мраморном полу станции со странным названием – «ГородЪ – выход 11». Единственное, что его выделяло из всех: странно закрученные уши и огромный живот, словно возраст и чин, определялись размерами последнего.

Он сидел в околотке – в присутственном месте. Было чисто и гулко, как в операционной. Портреты чешуйчатых вождей разглядывал, словно через подзорную трубу: прямо перед собой отчетливо, а все остальное, по бокам, расплывчато, в нерезких образах. Один из вождей был из породы «аршинов». Впрочем, первый слева чем-то смахивал на Волю Жириновича. На мгновение Он даже усомнился в реальности происходящего и пошевелил затекшими руками. Потом с ужасом вспомнил, что с ним нет Африканца и чуть не подскочил – надо было срочно найти его. Оставалась тайная надежда, что полиция совершит какую-нибудь ошибку. 

Перед капитаном лежали его вещи. Он диктовал:

– Опись... Что это такое? – Рассматривал карабин, при этом нижнее веко у него смешно поспевало за верхним. Карабин в его руках выглядел зубочисткой. 

И сержанту:

– Пиши – средство передвижения астронавтов.

– Очень древнее... 

Оба засмеялись. Сержант по субординации на секунду позже капитана.

– Где ты его нашел?

Лишь сержант не был ни на кого похож, со здоровым румянцем на щеках и услужливый, как все писари.

– Это что? – капитан вытаращил глаза, один из которых был кошачьим, второй, как у покойника, – с растекшимся зрачком.

– Патронташ... – ответил Он.

Теперь Он видел только нос капитана – большой и грубый, как перезревший огурец. Чешуйки на нем блестели от пота. 

– Что, что? – переспросил капитан.

– Пояс с карманами, – объяснил Он, – развяжите руки.

– А это? – Из магазина на стол посыпались патроны. Рассматривая их как побрякушки, спросил. – Как ты очутился в городе? 

– Пришел, – ответил Он. – Руки развяжите.

Он подумал, что удобнее будет принять их игру и не перечить. 

Сержант окунул перо в чернильницу. Поводил в ней, карябая стенки, аккуратно убрал волосок и продолжил писать.

– Таким образом... – диктовал он сам себе, орудуя языком под носом, – нарушил постановление мэра за номером...

Перо скрипело и царапало бумагу. Кляксы висели над каждой строкой. Сержант вздыхал. Видно было, что он занимается тяжелой работой. 

– Пробил? – спросил у него капитан.

– Сейчас, машина заведется...

– Что значит «пришел»? – удивился капитан, снова поворачивая к нему свой нос-огурец. – У нас говорят «прибыл». Все равно ты не попадаешь под программу позитивного воздействия. Лицензии нет?

– Нет, – сознался Он.

– Вот видишь?! – Многозначительность мздоимца взяла верх, проклюнулась, как росток. Задержанный попадал под действие третьего параграфа, девятого пункта. – Для первого раза заплатишь в кассу триста монет, – сказал он, – и можешь идти.

– Ладно, – согласился Он, – развяжите руки.

Капитан чмокнул губой – сержант-писарь приподнялся, чтобы снять «уздечку».

Капитан мастерски перешел к главному:

– Поликартум есть?

– Что? – переспросил Он.

– Металл!

– С собой нет, – осторожно ответил Он, еще не зная, чего надо опасаться.

Сержант почему-то остановился на полпути. А капитан сделал паузу – разговор коснулся серьезной темы.

– А сколько есть? – тихо спросил он, поводя пальцами, словно собираясь смять протокол. На сержанта он даже не взглянул.

– Я могу отдать вот это, – сказал Он, показывая на карабин, и понял, что ошибся.

– Это? – с презрение удивился капитан. – Музейный экспонат с маслом съесть нельзя.

У него была своя логика, но задержанный в нее не вписывался. Вернее, он действовал не так, как любой другой на его месте – не боялся и не потел от страха, был даже равнодушен. Капитан откинулся на спинку стула и большим пальцем руки с задумчивости постучал по столу. Взгляд его выражал сомнение.

– Петров! – вдруг окликнул он сержанта. – Петров! Да что это такое...

Он неожиданно легко приподнялся вместе со своим животом и с раздражением хлопнул застывшего сержанта по спине: 

– Не спать! Не спать!

Внутри сержанта что-то скрипнуло, он словно очнулся, сел и забарабанил по клавиатуре. На его спине можно было разглядеть надпись: «Кибер-Эд №». Впрочем, номер был старательно затерт. Возможно даже, что это был «левый» кибер-эд, за которого не надо было платить налоги.

– Ну, что там?

Дело явно не ладилось. 

– Отвык от такой рухляди, – заверил сержант. – Действительно, пра-пра-пра-правнук из династии калифорнийских актеров, отбывшего в две тысячи таком-то году. Основатель Нью-Голливуда на планете Пиктор. Капитал...

– Капитал! Какой же у нас капитал? 

– По биометрии не значится, – сообщил сержант удивленным голосом.

– А? Надо понимать... Но это не родной штат... – заметил капитан, замолчал, и тут до него дошло: – Ты кто такой?

И Он понял, что дело приобретало нежелательный оборот. Если бы ни руки, на которых была затянута «уздечка», можно было попытаться сбежать, но в коридоре наверняка дежурил второй сержант, а на крыльце с примкнутым штыком – караульный. К тому же у него все еще кружилась голова.

Капитан потянулся за бумагой. – Отнесешь в бухгалтерию, – приказал он сержанту и в этот момент, перегнувшись через стол, ударил в лицо. 

Прошло некоторое время, прежде чем Он услышал:

– Принеси воды!

– В кране нет, – заметил сержант тоном, который не делал чести капитану.

– Из бачка в коридоре! – скомандовал капитан.

Каждый шаг по полу отдавался в голове. Звякнула кружка, потом цепочка царапнула край бачка, и на него плеснули. Между двумя событиями Он увидел сон: сержант оказался вовсе не сержантом, а бестелесной сущностью, обитающей в пространстве от стола до входной двери, и эта сущность была ключом к спасению.

Потом Он разглядел склоненное над собой лицо:

– Так я и знал... Так я и знал... Ты фаренг!

Оказывается, Он лежал на полу в позе эмбриона, а капитан философствовал:

– Хороший удар – надежная проверка на чувствительность. Свяжись с управлением, пусть проверят, что это за фрукт. 

– Слушаюсь!

Руки были вывернуты так, что Он не чувствовал кистей. Должно быть, Он невольно застонал. Сержант оторвался от клавиатуры, сделал два шага и с любопытством присел на корточки. Лицо его осталось бесстрастным, как у манекена.

– Я знаю, кто ты, – поведал он с механичностью куклы.

От него пахло тщательно смазанной машиной, а армейские башмаки на толстой подошве были хорошо подогнаны по ноге. 

– Я тоже знаю, кто я, – разлепил Он губы.

– Нет, ты не знаешь, – заверил его сержант, и в его словах проскочило нечто человеческое. – Ты туземец, чужак, ты головная боль для капитана! Лучше бы ты вышел на другом участке. С тебя нечего взять! Прощай спокойная жизнь – замучат проверками. Я ведь знаю, кто ты и что здесь делаешь. У меня ведь глушителя мыслей нет. Дешевая модель, – поведал он с сарказмом.

– А у капитана? 

– У капитана есть.

– Понял, – сказал Он и вдруг почувствовал, что сержант освобождает ему руки. – Ты не любишь капитана? – догадался Он.

– «Зонтик-то» у нас только от Токсово до Гатчины, значит, ты не тот, за которого себя выдаешь. Плохо иметь глупого капитана. 

– Я их другими не представляю, – сказал Он, не сознавшись, что сам когда-то был капитаном.

– Даже если ты цифровой Петр, – обрадовался сержант, – изготовленный под рязанского парня, это еще не повод каждый раз давать хлопать себя по спине, когда у тебя сбой, или ты задумался, ну, ты понимаешь... – он нехорошо засмеялся, оскаливая мелкие, редкие зубы под рыжей щеточкой усов. 

– Понимаю, – согласился Он, спиной, кожей ощущая, что брюхатый капитан вот-вот вернется.

– Как это по-русски? – произнес сержант. – Хочу насолить! – И снова засмеялся, но теперь уже веселее. – Не все коту масленица.

– Ты что иностранец? – спросил Он

– Нет. Но мои предки жили в Нью-Йорке.

Сержант бережно, как нянька, посадил его на стул и снова занялся своим протоколом, или сделал вид, что занялся. И все же у него в голове не хватало пары миллионов клеток, чтобы распознать коварство человека. 

Он пошевелил кистями – «уздечка» окончательно сползла с пальцев. С минуту Он ждал, когда к ним вернется чувствительность. Карабин лежал совсем близко – стоило протянуть руку. Но Он, слепо веря в Андреа, схватил со стола треугольный цисфинит и сжал его в кулаке. Сержант сделал вид, что ничего не заметил. 

Капитан шел по коридору. Это было возвращение Одиссея. Впрочем, толстого и неуклюжего, как бегемот. Живот колыхался, словно бурдюк с водой, нос виса, как бугристый плод. Скрипели древние половицы. Тело едва вместилось в комнату. Капитан злорадно поинтересовался:

– Как мы себя чувствуем? 

– Прекрасно, – ответил Он, передразнивая сержанта.

Капитан ничего не понял, но, заподозрив подвох, оборотил взор на сержанта. Тот даже не повел рязанскими усами.

– Эх, капитан, капитан... – произнес Он, удерживая себя от того, чтобы размахнуться, как Он умел. Он бы померялся с ним силами: ударил бы «двойкой»: с места левой, а потом с разворотом и толчком носочком – правой, – не как попытка в ответ, а с уверенностью, неожиданно и резко, с заворачиванием кисти внутрь – с восклицательным знаком в конце! Он бы посмотрел, на что способны эти инопланетяне, но вместо этого добавил, – никогда тебе не быть майором! – И с безоглядной верой в Андреа нажал на один из углов треугольника. Он успел подумать. Он крепко успел подумать о том, что ему обязательно надо найти Африканца, и в следующий момент даже не понял: вдруг за спиной сержанта в стене появилось квадратное отверстие, а выше и ниже еще и еще, и сквозь эти отверстия просвечивала стена соседнего туннеля. Да и у самого сержанта к этому моменту на месте левого плеча и бляшке на животе уже зияли такие же квадратные отверстия. Капитану повезло меньше: от него остались две руки, вскинутые в удивлении вверх. 

Ну услужил, друг, подумал Он об Андреа, оглядываясь. 

 

***

И увидел – какие-то липкие сумерки, в которых здесь и там темнели оплывшие коробки домов с глазницами немых проемов, и там, на пятом этаже, под самой крышей свет из родных окон – блеклый и призрачный.

Он направился к крыльцу, но из этих сумерек выскочили двое с закатанными глазами: один в каком-то нелепом треухе, другой – пониже, похожий на пузатый бочонок, но оба в рваных кафтанах. Тогда Он крикнул ей:

– Ну что же ты, быстрее!..

А она вдруг испуганно заупрямилась, и Он понял, – не узнала, в панике, и боится его больше, чем этих двоих. В этот момент тот, что повыше, подступая как-то нелепо, вытащил из складок одежды кривой нож, и, размахивая им, сделал еще шаг, и Он понял, что она не успеет добежать до двери и не сумеет ее быстро открыть. В следующее мгновение ему пришлось забыть о ней, потому что эти двое оказались совсем близко, и ему пришлось повернуться к ним лицом и даже сделать угрожающий жест. Эффект превзошел все ожидания: скатились с крыльца, хрипло задыхаясь, словно это усилие отобрало у них последние силы. Посовещались внизу и снова двинулись на него. И тогда Он, сделал движение, пошарил – словно то, что лежало, само лезло в руку, пошел на них, замахнувшись, заставил разбежаться в стороны и швырнул банку в того, что повыше, приведя его в полное замешательство, а тот, что пониже, выдыхая смрадный запах гнилых зубов, подкатился на расстояние руки. Он ухватил его за одежду, отступил в сторону и, используя инерцию толстяка, ткнул лицом в ступени крыльца. И тут же инстинктивно, чувствуя движение второго, высокого и замечая лишь руку с ножом, поднырнул и ударил в разрез так, что клацнули зубы противника, а Он почувствовал боль в кости. Выиграл драгоценное мгновение, чтобы увернуться от визжащего, как поросенок толстяка. Пнул его ногой в зад. И они закружились юлой, оттесняя его к дому и, заходя с противоположных сторон, казались неуклюжими, как огородные пугала. В следующее мгновение ему еще раз удалось схватить второго, того, маленького, похожего на бочонок, и с необычайной легкостью толкнуть его, испуганного, на высокого с ножом, свалить их обоих разом. И тогда они, задыхаясь уже вовсе тяжело, спотыкаясь, побежали в темноту, решив, что с них на сегодня хватит. 

Он не ошибся – и это были люди, возможно, даже настоящие. Сам Он в смятении не мог понять, как одновременно оказался и в околотке, и на Охте, где прошла большая часть его жизни. Ведь это была не его жизнь в настоящем, а прошлое, которое Он помнил или почти помнил! А может быть, будущее ему только приснилось? 

– Идем же... – позвала она его.

– Погоди... – попросил Он, чувствуя, как по спине бежит горячая волна. Потом услышал, как на пятом этаже радостно лает Африканец, и словно очнулся.

Рана оказалась пустяковой – просто длинный порез во всю лопатку – единственное, что успел сделать грабитель. Зато ему было приятно заботливое прикосновение ее рук и мягкая белая ткань, которую она мгновенно достала откуда-то из шкафа, окунала в горячую воду и прикладывала к ране. Африканец принимал горячее участие в лечении: совал голову в руки и лизал в губы. Потом она, удовлетворенно любуясь на свою работу, вышла. Он уже знал, что все в порядке, что Он дома, а когда вернулась, на его спине что-то зашипело, мышцы онемели, и Он почувствовал, как игла с неприятным потрескиванием входит в кожу, и старался не думать о том, что делает жена, а просто ждал, когда она закончит свое колдовство. А когда она действительно закончила и Он решил выпрямиться, то понял, что не может двинуть не только руками, но даже пошевелить торсом, словно на спине у него вырос горб. Африканец все еще терся о ноги, как большой, ласковый кот.

– Теперь ты меченый, – сообщила она с улыбкой и с той знакомой интонацией, которую Он так хорошо помнил, что у него закружилась голова. 

И Он, чувствуя, что ничего этого не может и не должно быть, что происходящее противоречит здравому смыслу, повернулся к ней, посмотрел в родные глаза и поцеловал ее в губы, боясь только одного, что это все вмиг исчезнет. А она, не замечая его состояния, с выражением заботы на лице уже натягивала на него старую, мягкую рубаху, вдевая рукава и расправляя воротник, наклонившись так близко к его лицу, что у него снова пошла кругом голова, и Он, понял, что страшно устал.

– Я не знаю... – признался Он, и вдруг подумал, что все это уже было, и оторопело замолчал.

А она, словно продолжая прерванный разговор, спросила, удивившись его нежности:

– Чего не знаешь?

– Прости, – сказал Он, – у тебя нет ощущения, что это уже было?

Они так хорошо знали друг друга, что понимали с полуслова. И она подумала, что Он прислушивается к звукам не снаружи, а внутри себя.

– Дежа вю? Ты опять боишься? – спросила она устало.

– А ты?

– Я не знаю, – ответила она с теми нотками семейного терпения, которые Он так любил в ней.

И вдруг все вспомнил. Вспомнил с тем удивлением, когда после болезни замечаешь, что у тебя отросла борода. Должно быть, у него была своеобразная реакция и на все свои страхи, и на то, что вслед за этим следовало. Ночью Он отправился за едой. Благо, не взял с собой Африканца. Это была авантюра. Они высидели в городе до последнего: до голода, до холодов. Теперь следовало что-то предпринять. Он знал, что все окрестные магазины разграблены, и пошел в Пороховые, на старые армейские склады. Ему повезло – последняя охрана разбежалась накануне. Вначале Он попытался добыть патоки из цистерны, но его чуть не столкнули в ее темное нутро. Потом наткнулся на толпу, расхватывающую остатки душонки, и это была настоящая удача. 

– Тебе надо поспать... – сказала она.

– Нет, нет... – Он был возбужден больше от собственных мыслей, чем от раны. 

Пожалуй, я запутался с этим временем, лихорадочно думал Он.

– Тебе надо поспать, – снова мягко сказала она и принесла настоящей водки и кусочек жмыха, который Он когда-то заготовил для рыбной ловли.

Она считает меня сумасшедшим, подумал Он, но водку выпил. Где же я? А «дуранду», не удержавшись, засунул в рот. Ее можно было сосать, и тогда на языке появлялся давно забытый вкус подсолнечного масла. Он почувствовал себя эгоистом. Как Он тосковал по ней там, в своем будущем – хоть ложись и помирай. Но одновременно помнил себя прежним – одиноким. Это была странная смесь чувств, к которым невозможно было сразу привыкнуть. В следующее мгновение у него перехватило дыхание. Любимая чашка, в которой жена подала ему водку, должна быть разбитой. Он осторожно поставил ее в сервант за стекло. По странной прихоти памяти в своем будущем Он часто вспоминал о ней – ни о чем другом, а именно об этой чашке. Прошлое записывается, как наше желание, подумал Он. Боже, какой я осел, ведь надо бежать! Теперь же ему казалось, что Он обхитрил кого-то, возможно, даже самого себя. Темные окна. Холодные дома. Пустые улицы. Страх проснулся в нем с прежней силой, словно Он заново переживал прошлое.

– Мы уезжаем, – твердо решил Он, направляясь к двери. – Быстрее! 

Их старенькая «шестерка» стояла в гараже. С монтировкой в руках Он вышел из квартиры. Рубашка прилипла к ране. В ней поселилась тупая боль, но Он не обращал на нее внимания. Они спустились по темной лестнице и вышли из дома. 

– Идем же... – Он обернулся.

Она отстала, неся узел с вещами.

Что она делает? удивился Он.

– Подожди, – попросила она, – я устала.

Он бежал как на пожар.

Во дворе никого не было, и только у гаражей кто-то протяжно и тихо стонал на одной ноте: «А-а-а...» Прежде чем они поняли, что происходит что-то непотребное, прежде чем проскочили мимо, незнакомый человек, стоящий к ним спиной, обернулся, и, оскалясь, словно защищая тыл, расставил руки:

– Идите, идите своей дорогой... Здесь только нам... только нам...

Губы у него неприятно лоснились.

И только потом они увидели своих недавних грабителей, которых рвало, а эти двое собирали в уже знакомые банки содержимое их желудков. 

 Все было словно записано на тайных скрижалях: и их грабители, и грабители их грабителей. Он с ужасом вспомнил все последующие событий, и Крым, где она должна была погибнуть. 

– Бежим! Бежим!

Для него не было другого пути.

– Подожди... – просила она.

И только в машине, словно извиняясь, призналась:

– Я так спешила, что разбила твою любимую чашку... 

– Боже мой! – только и воскликнул Он от бессилия, но она снова не поняла его.

Он вдруг вспомнил предостережение Андреа: с прошлым всегда тяжело расставаться, оно притягивает и отталкивает, делает тебя рабом заветного треугольника. 

С минуту Он сидел, тупо уставившись в приборную доску, потом завел двигатель и, закрыв глаза, вслушивался, как он разогревается. Он надеялся, что еще не все проиграно и суеверно скрестил пальцы, в глубине души зная, что все напрасно.

Из осторожности они сделали крюк через Пискаревку и Гражданку. Даже в выборе пути Он боялся ошибиться и не поехал по набережной, как делал обычно – в центре бродили грабители, а за Черной речкой выскочил на трассу. В прежние времена здесь они покупали грибы и ягоды, потому что здесь все было дешевле, чем в городе. Правда, Он не помнил, этим ли путем они выбирались из города в первый раз. 

Утро застало их в Выборге. Он специально поехал по знакомой трассе, чтобы запастись бензином. Здесь тоже была пустыня – великая, жуткая, к которой они еще не привыкли, – исход человечества. И вдруг понял, что им владеют старые-старые чувства, такие знакомые, привычные, словно Он заново переживал их. Он даже притормозил. Лысые покрышки никуда не годились. Машину повело юзом, и они почти уткнулись в ограду городского парка. Он оторвал взгляд от руля. Предопределенность, из которой никто не мог вырваться. Жалкие потуги мотылька в паутине. Словно все, что происходит, было лишь предысторией. Посмотрел направо, увидел крышу старого рынка, набережную, свинцовое море и невольно зажмурил глаза.

– Черта-с два... – пробормотал Он.

– Ты все еще боишься? – спросила она терпеливо, словно у больного.

Она думала, что Он разговаривает еще с кем-то. Она не понимала его тревоги.

– Нет, – ответил односложно Он.

– Ты все еще боишься... – заключила она.

Он не мог ей ничего рассказать. Она все равно бы не поверила. Лишний повод считать его слабым. Его чувства и так были обострены до предела. 

– Ну что ты, – пожалела она, – мы начали новую жизнь...

Он не помнил, говорил ли она когда-то эти слова. Да это было и не важно. Прошлое кажется тайной, лихорадочно думал Он, но не из-за того, что в нем было лучше или хуже, а потому что нам хочется заново прожить его, но когда мы возвращаемся, оно становится мукой. Теперь Он понял Андреа. Надо было что-то изменить в последовательности событий, чтобы обоим жить в будущем, но Он не знал, как это сделать. 

– Мне всегда было хорошо с тобой, – призналась она совсем некстати.

Тот, кто познает, вступает на горький путь, подумал Он обреченно.

Африканец радостно сунул морду между ними и завилял хвостом. 

– И мне тоже... – ответил Он, словно эти слова были прощанием, и, чувствуя, как на него накатывает волна страха, вдруг увидел стоянку и тот самый злополучный «гранд-чироки» – джип с мощностью грузовика и просторным салоном, на котором они исколесили всю Италию. Надавил на акселератор, и они пронеслись мимо, и только на перекрестке, не смея оглянуться, перевел дыхание.

Он невольно ждал – что-то должно было произойти с этим пространством и небом, сосновым лесом и блестящей водой залива. Но ничего не случилось, и Он вжал педаль в пол еще сильнее, и даже подумал, что перехитрил, но кого, или что, не понял до того самого момента, когда из-за поворота вынырнул, как тень, злополучный «гранд-чироки», и прежде, чем перекресток озарила вспышка, Он увидел самого себя там, за стеклом другой машины, вцепившегося в руль, бледного, с перекошенным лицом. И его последней мыслью было: «Я умер», и очень-очень тихо: «Я умер...» 

 

***

Они с Африканцем стояли на углу Рубинштейна в том месте, где Невский сужается до размеров игольного ушка. Наискосок виднелись кони Росси, набережная Фонтанки и дом с осыпающимися эркерами на фасаде. Он обнаружил, что лицо мокрое от слез, а на сердце тяжело и пусто. Это был не сон – слишком реалистично, чтобы не поверить. Благо хоть карабин оказался в руках. Он поправил ремень и в этот момент увидел в переулке знакомую пару: Молли и синего Трика. 

– Привет! Привет! – кричал Трик, словно они были давними знакомыми.

– Мы здесь! Мы здесь! – Эйфорично подпрыгивала Молли. 

Теперь его нельзя было ничем удивить, но они удивили почти родственным участием в его судьбе.

– Подожди нас! – просила Молли. – У нас райд-парри...

– Стой! – кричал Трик.

Он повернулся к ним спиной не из-за страха. Бросился прочь через Невский и тут же обнаружил, что делает это, как пьяный, – шатаясь от стены к стене. Африканец вприпрыжку несся следом, с удивлением косясь на него.

Они сразу нагнали их. Он приготовился к худшему – насколько было в его силах, но даже не смог перезарядить карабин. Стиснув зубы, повернулся к ним лицом. Африканец зарычал, шерсть на его загривке стала дыбом.

– Пойдем выпьем, – запыхавшись, предложил Трик, не рискуя приблизиться. 

Его синее лицо в полоску излучало миролюбие.

– Милый, не бойся, – радостно уговаривала Молли, отдуваясь и подталкивая в зад своего дружка. Жеманно куталась в вульгарную лисью горжетку, подобранную на какой-то свалке. 

– Я не пью конский пот, – ответил Он им с достоинством.

– Что же ты пьешь? – удивились они. – Жидкий кислород? Но ты ведь не из созвездия Пегаса.

С минуту Он соображал.

– Да хотя бы вот это, – ткнул пальцем в мутную витрину напротив. 

На их лицах промелькнуло презрение ко всему варварскому. Но у него был правильный инстинкт к спасению – Он выбрал немировскую перцовку. Трик зря храбрился:

– Я и после трех рюмок, как стеклышко...

Его все еще мутило – весь мир, как через подзорную трубу. Хватило сил свернуть крышку и сделать два глотка. Прислушался, как алкоголь разбегается по жилам. А когда открыл глаза, обнаружил, что Трик и Молли завороженно смотрят на него.

– Чин-чин?.. – спросила «она» с опаской, забывая прикрыть рот.

Они были доверчивы, как все люди. Не скрывая превосходства знатока над дилетантами, отыскал под прилавком мутные стаканы и плеснул каждому на донышко. Чокаться они тоже не умели, а пили перцовку, как мозольную жидкость. Но Трику понравилось. 

– Божественный нектар... – чмокая толстыми губами и оглядывая витрины, оторопело шептал он, – божественный нектар... 

«Она» же, загадочно улыбаясь, достала сигарету. Он обратил внимание, что теперь «она» была брюнеткой с зелеными глазами. 

– Последнее время мы промышляем старт-трэками и бустерами... – призналась «она».

– Это не заработок, – посетовал Трик. – Кому теперь нужен космический лом?

Даже сигарета у нее была не настоящая, а горела, как бикфордов шнур. Трик выбрал цветастую наклейку. Это была ошибка – вино давно превратилось в уксус. 

– Возьми прозрачную... – посоветовал Он, допивая перцовку, которая вмиг привела его в чувства. 

Но было поздно. После вина Трик пришел в возбуждение. 

– Я хочу попробовать все-все! – Задался он целью.

Цветастые этикетки гипнотизировали его воображение. Главный порок человечества проснулся в нем в одно мгновение.

Молли мило выпятила челюсть. Должно быть, это означало доверительность. Для большей убедительности выставила и бюст.

– Многие люди боятся худшего, – очаровательно поведала «она», поигрывая лисьим хвостом. – А ты?..

Его не тронули ее хриплые нотки. По мне, так лучше б этого не было, чуть не сообщил Он ей. 

«Она» сразу все поняла и призналась:

– Я много терпела... ты поможешь мне разбогатеть?..

Он едва не спросил, как? В голову ударил хмель. Он снова никого не боялся, хотелось куда-то идти и что-то делать. Он даже поймал себя на мысли, что «она» начинает ему нравиться.

Трика потянуло на откровение: 

– Моя мама всегда говорила...

– Не ври, у тебя не было матери, – перебила Молли. – У нас нет матерей, – сообщила она с мрачной откровенностью.

Трик помешал ей предаваться воспоминаниям:

– Это у тебя не было, а у меня была! 

– Откуда? 

Ее тщательно накрашенные губы скривились в усмешке.

– Откуда-откуда... от верблюда!

– Он нормальный? – спросил Он у нее.

– Не в себе. Живет по космическим законам...

«Она» поняла его юмор буквально.

– Я уволен в запас по причинам, не подлежащим огласке! – заявил Трик.

– Он был каботажником, – пояснила «она» с презрением. 

– Вот почему он не чесанный. – Понял Он.

Но Трик был явно простоват, чтобы почувствовать пренебрежение. Третью бутылку он выбрал с чешским ромом, карамельный запах которого сбил его с толка. Пить из горлышка ему тоже нравилось.

– Почетно освободился от службы... – сообщил он задумчиво, с изумлением разглядывая опорожненную бутылку. Покачнулся и рухнул на пол с мокрыми штанами. Полы зеленой шубы разлетелись в стороны.

«Она» брезгливо потрогала его туфелькой. 

– Никогда не видела его таким. Ну что, поможешь?

– Помогу, – беспечно согласился Он, и Африканец снова с укором взглянул на него. 

– Ну тогда идем? – протянула руку. – Будешь моим мачо.

«Она» действовала, как любая другая женщина, и Он стал привыкать к ней.

– Идем, – позвал Он Африканца, который прекрасно понимал язык жестов и не одобрял хозяина.

В этот момент что-то ухнуло, и дома зашатались так, что посыпались стекла. Завыли сирены. Вначале на Литейном, в районе Владимирской, потом на площади Восстания.

– Сигнал тревоги! – крикнула «она». – Когда слышишь такие звуки, надо бежать в другую сторону. 

Они выскочили из винного магазина. Но побежали за всеми следом. Уже мелькали – спереди и сзади – торопились, как на пожар, изо всех подворотен и дверей – с ведрами, лопатами и баграми. Все-все – в одну сторону. В воздухе висела пыль. И где-то перед Литейным присоединились к усердно работающей толпе, которая собирала разбрызганные фиолетовые «лепешки» и разгребала на площади студенистую, колышущуюся, как студень, массу, пахнущую сырой печенью. Разгребала и растаскивала с такой поспешностью, словно в этом крылся залог жизни. В толпе среди взрослых мелькали старообразные дети. Потом спрошу у Молли, подумал Он.

– Ну что же ты! – крикнула «она» ему, растаптывая «лепешку», – ну что же!.. 

Он тоже стал топтать ближайшую из «лепешек», которая, как на дрожжах, пенилась и росла – зрела. Но Он не дал ей созреть, безжалостно размазал по асфальту и щелям между камней. Африканец усердно помогал, крутясь под ногами. Потом Он принялся за другую «лепешку». А когда бросил взгляд в сторону, оказалось, что стоит, со всех сторон окруженный этой фиолетовой массой, которая растекается, как блин на сковородке. Ему удалось перескочить на тротуар. А усевшийся было Африканец вдруг подскочил, огрызнулся на свой зад, и они вдвоем принялись за крохотную щупальцу, выползающую из-под двери магазина. Вдруг из ближайшего двора вывалился огромный, пузырящийся фиолетовый язык и в одно мгновение отвоевал сотню метров улицы и заставил толпу отступить. В следующие полчаса язык был дружно ликвидирован. 

Он старался не глядеть в сторону вздымающейся, шевелящейся фиолетовой массы, откуда периодически изливались потоки пенящейся жидкости, густеющей по мере продвижения вниз.

В этот момент со стороны Шпалерной из переулка выскочила машина, резко затормозила, и из нее стали выпрыгивать люди с лопатами, тяпками и граблями, и кто-то крикнул:

– Получай инструменты!

Он тоже подбежал, и ему сунули «грабарку». Силы были явно неравными, потому что, когда Он в очередной раз нагрузил чью-то тачку и выпрямился, чтобы стереть пот, оказалось, что стоит уже не в середине квартала, а почти в самом его начале, напротив здания в стиле Гиллида, откуда начинал вместе со всеми. На набережной творилось нечто невообразимое. Он увидел, что фиолетовая масса, стала ярко-красного цвета и приобрела форму бутона. Потом кто-то крикнул:

– Поберегись!

Толпа шарахнулась в стороны. Бутон раскрылся. 

– Бежим!? – предложил какой-то «аршин», но застыл, как загипнотизированный.

Он словно уже понял, что произойдет. Внутри бутона что-то шевелилось. Потом раздался звук болотного выдоха, пахнуло сырым мясом. Бутон раскрылся, и длинный «язык», вынырнувший изнутри стремительно, как змея, скользнув по склону, описав дугу над толпой, сорвал крышу с ближайшего дома, и все побежали. Он тоже побежал, а когда оглянулся, язык уже убирался в бутон, а в его объятьях барахтались и кричали люди. И тогда Он вспомнил о своем карабине. Сорвал с плеча, прицелился и с колена два раза выстрелил в основание бутона и сразу понял, что дело это, в общем-то, бессмысленное, потому что бутон был настолько массивным, что эти выстрелы были для него, как для слона дробинка. Тогда Он подождал, когда «язык» высунется снова, всадил в него оставшиеся в обойме три патрона. И понял, что попал, потому что «язык» спрятался внутрь, а рядом радостно и самозабвенно закричали, показывая куда-то вверх. Он поднял голову и увидел пару вертолетов, заходящих со стороны Дворцовой площади. Еще не долетев до поворота реки, первый выпустил из брюха оранжевую струю, и все заулюлюкали, обрадовались. Потом и второй залил бутон и всю фиолетовую массу этой оранжевой жидкостью. Бутон на глазах съежился, стал чернеть, как трава на морозе, а фиолетовая масса вокруг него стала оседлать и крошиться.

– Вот тебе и протос! – сказал кто-то облегченно. 

Он оглянулся на уже знакомого «аршина», который с серьезным видом охлаждался порцией жидкого кислорода и как-то одобрительно и дружески поглядывал на него. И словно очнулся: толпа устало и радостно гудела, разбредаясь по подвалам. С машин раздавали конский напиток и розовые таблетки. Африканцу в виде исключения достался брикет сушеного мяса. 

– Повезло нам, – рассуждал все тот же «аршин», – упади он не в воду, легли бы мы здесь все костьми. А ты кто?

– Он пришедший из Зоны! – гордо заявила Молли. 

Толпа, редея, запела на четыре такта, не понимая смысла: «На улице Шпалерной стоит веселый дом, войдешь туда ребенком, а выйдешь стариком...»

– То-то я смотрю... – начал было «аршин», туго соображая.

Но Молли вдруг ревниво взяла его под руку:

– Идем ко мне, что ли?! 

И потащила прочь от изумленного «аршина», счищая на ходу с юбки остатки фиолетовой слизи.

«Она» повела его в Михайловский сад перед Русским музеем, где жила в черном вагончике в форме рубки подводной лодки – с тремя окнами, обведенными белой краской. Он помнил, – когда выпадало жаркое лето, они с женой загорали здесь на лужайках среди такой же праздной публики. Последнее лето было особенно жарким, и трава в центре пожелтела. Когда живешь очень долго, думал Он, то помнишь слишком многое, и поэтому настоящее для тебя не существует.

Внутри была комната «ребенка цвета розы», стилизованная под «хиппи 1969 года», а на стенах – рисунки в традициях японской ориентальной каллиграфии.

– Что мы будем есть? 

Отвлекла его от воспоминаний. Болтала, беспечно, как ребенок. Ее рассуждения были сложны, как китайская математика: об одиночестве и безысходности существования. Оказывается, они были несчастны и там, в своем космосе, и всех, буквально всех, замучила ностальгия. «Она» не знала предыстории человечества, а просто рефлексировала: 

– Мы жили в трубах, как муравьи... С тех пор я не люблю больших помещений... Мы не имели много пространства... Мы умели мало есть... Я тебе надоела?.. – «Она» высунулась, потому что Он долго молчал.

Он ответил: «Нет».

И спросил:

– Зачем ты вернулась?

– На... – «она» сунула ему что-то в руку. – Не спрашивай, все равно не знаю. Думаю, от неустроенности. Все-все страшно надоело.

– Что это? – спросил Он, решив, что она делится с ним розовыми таблетками.

– «Синапс», – «она» стыдливо переодевалась за ширмой.

– Что? – удивился Он.

– Глушитель мыслей. Правда, с маленьким радиусом. Наденешь на шею и можешь забыть о ком угодно, словно у тебя свой угол. 

– Он мне не нужен, – пояснил Он, понимая, как «она» великодушна.

– Почему? – «она» с любопытством смотрела на него.

– Не знаю, – Он пожал плечами, – я нормальный человек.

– У меня так не бывает, – призналась «она», – если я о чем-то думаю, то думаю вечно. Но болтовню Трика можно не слышать, правда ведь?

– Так ты угадываешь мысли? – Он был удивлен не меньше, чем когда на город упал протос.

– Без глушителя жить нельзя, – произнесла «она» скороговоркой, – можно сойти с ума. Нам их вживляют. – И вышла: теперь «она» была не «она», а женщина в строгом деловом костюме. Однако все та же горжетка, траченная молью, красовалась на ее плечах. Всклокоченная прическа черного цвета сменилась рыжими вихрами, уложенными в кольца. Даже выражение лица поменялось, словно «она» нацепила маску. Он уже не удивлялся ее метаморфозам.

– Будем есть, – сообщила «она», запивая розовую таблетку и заметно веселея.

– Зачем вы это глотаете? – спросил Он.

– Я уже привыкла, – ответила «она» беспечно, – так положено, без таблеток жизнь кажется очень сложной... 

И питались они какой-то дрожжевой массой – безвкусной, как пробка. Он сумел проглотить одну ложку. Даже Африканец предпочел понюхать свой хвост. «Она» нисколько не смутилась:

– Все остальное – пища для мертвецов... 

На большее ее не хватило. Он даже подумал, что у нее короткий ум, но потом вспомнил о ее просьбе разбогатеть. 

– Я приготовлю настоящую отбивную, – пообещал Он ей и Африканцу.

Они покинули вагончик, похожий на рубку подводной лодки. Старые деревья, как и на всех других развалинах, торчали и сквозь стены, и сквозь осевшие крыши домов. Разноцветные купола Спаса-на-Крови едва виднелись в густой листве.

На Трика они наткнулись в магазине на Невском, где он примеривал новые брюки. 

– Вы бросили меня! – заявил он, не попадая ногой в штанину.

– Дыши в другую сторону, – посоветовал Он ему, роясь в куче одежды.

А Молли злорадно произнесла:

– Пить надо меньше!

– У меня есть план... – многозначительно поведал Трик.

– Как лучше напиться? – ехидно спросила Молли.

– Ты нечего не понимаешь, – заверил он ее, подмигнув ему с намеком на мужскую солидарность и с тайными помыслами о божественных свойствах местного алкоголя. – Идем к моему псевдо-дяде. 

– Он дорого возьмет, – возразила «она».

– У него постоянный процент, – заверил Трик нетерпеливо.

– Твой псевдо-дядя алчный старик!

Они заспорили с горячностью южных народов. «Она» почему-то апеллировала к его мнению и твердила, поглядывая: «Так нельзя! Так нельзя, надо быть умнее!»

И еще:

– Просто ты бесишься оттого, что другие живут лучше... 

Этот древний земной аргумент удивил его больше всего. Выходит, подумал Он, они не совсем пропащие, и выбрал себе черные джинсы и пояс с массивной пряжкой.

Когда они вышли из магазина, солнце присело над горизонтом, и дома, и набережная, и река были залиты теплым, желтым светом. Пухлые, кучевые облака – снизу темные, а сверху цвета горчичного меда, плыли в сторону залива. Ангел на Петропавловке цеплялся за их подбрюшье и указывал вдаль. Африканец поливал розовый гранит набережной и гонял местных кошек. Он был столь красив и мужественен, что из подвальных окон на него заглядывались прекрасные суперманиалки.

– Хороший город, места много, не надо платить по закладным, – заметил Трик и подался в магазин, в разбитых витринах которого торчали пыльные бутылки. 

Молли проводила его задумчивым взглядом. Надо ее научить курить настоящие сигареты, решил Он. Ее пугали открытые пространства и яркое небо. Когда они выскочили на Дворцовую площадь (Он только мельком увидел, что Триумфальная колонна лежит поперек площади острием к Васильевскому острову, подмяв крыло Эрмитажа), «она» закапризничала и повела их в обход по берегу Мойки, прижимаясь то к нему, то к Трику, словно ища защиты. Минут через десять они очутились перед Иссакием. Вернее, перед тем, что от него осталось. Портал представлял собой вход в потерну стиля «хайтек»: металл, пластик, стекло, и ее продолжение в виде огромной трубы, пересекающей Авен и город дальше на север. И тогда Он подумал, что присутствие Бога вообще не дало бы человечеству никакого шанса выжить, не то что перестроить древний город.

 И спросил:

– Что это такое?

– Как что? – удивились оба. – Город, в котором мы привыкли жить и в котором прячемся от протосов.

Он не успел спросить, кто такие протосы – за распахнутыми настежь воротами на него напал какой-то псих из «аршинов»:

– Я всю жизнь мечтал познакомиться с вами! – И чуть не оторвал ему руку.

– Перестаньте трясти меня, – сварливо попросил Он, невольно задирая голову, чтобы разглядеть его лучше. 

У этого «аршина» была борода с медным отливом и большая родинка на носу.

– Он пришедший из Зоны! – гордо заявила Молли, ничуть не тушуясь. 

– Мы выберем вас в парламент! – кричал «аршин», тряся обезьяньей бородой и почему-то оглядываясь на туннель. Навстречу к ним, как на ходулях, шагнул еще один «аршин» – тот единственный, которого Он выделял по ярко выраженным чертам Воли Жириновича. 

– Направо наши, налево – ненаши! – заявил он, обнимая его с повадками лучшего друга и представляя собутыльникам. – Наш братский союз, – предлагает поддержку и сотрудничество. – Помолчал и многозначительно добавил. – Во всех областях...

Собутыльники засмеялись весело и доброжелательно. 

– Ваше появление знак... провидение... воля... – он захлебывался собственными мыслями, – нам нужны личности! Хочешь альдабе в обмен на тайну?

– А что такое альдабе? – спросил Он.

– Ты еще спрашиваешь! – возмутился потомок Воли Жириновича. – Нет, ты не должен спрашивать! Ты должен говорить: «Давай! Давай! Давай!»

– Соглашайся... соглашайся... – зашептали собутыльники на ухо.

– Хорошо, – согласился Он, – я подумаю.

– Ты понимаешь, охладил ноги – заболело горло. Скажи, что там за «зонтиком»?

Их стали водить из бара в бар. В одном конферансье из «аршинов», Мирон по кличке Змеиные бока, произнес:

– Мы, дайки, живем долго, потому что знаем, как надо правильно питаться.

Это была злая шутка, потому что им приходилось охлаждаться жидким кислородом, но ему шумно аплодировали. Может быть, они надеялись таким образом хоть на мгновение забыть о собственной никчемности на планете Земля.

– Владея альдабой, ты станешь бессмертным, – объяснил потомок Воли Жириновича. В отличие от Трика он почти не пьянел. – В жизни у тебя не будет проблем, потому что ты будешь вечным, понял? Ну, говори!

После третьей рюмки конского напитка Он уже не чувствовал его странного вкуса. Трик тайком отхлебывал из собственной бутылки, явно пренебрегая колониальным алкоголем.

– А с альдабой мы дойдем до западного океана! – вещал после каждой рюмки потомок Воли Жириновича.

Сквозь решетку под ногами было видно, как река волнуется и бьется в гранитные берега. 

– И тогда...

Но что должно было произойти «тогда», никто так и не узнал. Его вообще уже никто не слушал. К тому же его внимание все время отвлекали навязчивые суперманиалки разных типов: от южных красавиц до длинноногих скандинавок. 

Потом, на другом берегу, они потеряли друг друга. Потом снова нашли. С кем-то спорили, и Трика дважды били, когда он вспоминал свою мать. С ним уже никто не разговаривал на эту тему, потому что он становился агрессивным. Потом он стал твердить, что ему обязательно надо совершить подвиг. Подпрыгнул и ударил Волю Жириновича, который в этот момент излагал очередной проект оппозиции, как запрячь протосов, а вересов перевести в разряд друзей, но достал только до носа. Его снова побили, но теперь исключительно «аршины», умеющие, оказывается, прекрасно махать ногами. Потом все мирились. Потом Он защищал Молли от чьих-то притязаний. Потом его тошнило в каком-то темном штреке, где между камнями блестела вода. Миллионы сабель звенели у него в голове. Рядом бродил преданный Африканец. Кто-то изливал душу, сетуя на одиночество, но ему было не до сочувствия. Потом «она» терла ему уши, чтобы Он быстрее пришел в себя. Наконец плечом к плечу они пошли к псевдо-дяде, не замечая, что Трик остался позади, мирно прикорнув на куче мусора. Его шуба мягко флуоресцировала в темноте.

Посредине свалки к ним на голову свалились не то чтобы «зеленые», а какие-то буро-кожистые. Африканец рычал. Он попытался стащить с плеча карабин, но не нашел его. Паукообразные существа, как урнинги, с обезьяньей ловкостью обнюхали их с ног до головы. У них не было сил сопротивляться.

– Он здоров! – крикнула «она». – Слышите! Здоров!

Странные существа на паучьих ножках на мгновение спрятались в темноте. Должно быть, они совещались.

– Чертовы старьевщики! – ругалась «она». – Нашли время!..

– Кто это такие? – спросил Он.

– Те, кто после смерти разбирают нас на запчасти! – с отчаянием крикнула «она» в темноту.

– Я ничего понимаю, – на всякий случай признался Он, – я даже ничего не помню, помню только, что мы идем к какому-то дяде...

– Эй, уроды! – снова закричала «она». – Мы еще живые!

Африканец, рыча, боролся с кем-то в темноте. А сам Он для устрашения выставил перед собой руки и увидел в них карабин. 

Они снова полезли, несмело, как многоножки, перебирая лапками, уродливые, как жестяные крабы.

– Не стреляй! – успела крикнуть «она», – они запеленгуют по вспышкам... 

Он не понял, кого «она» имеет в виду, и просто ткнул стволом. Буро-кожистые то ли лопнули, как мыльные пузыри, то ли испустили зловоние. Шарахнулись в темноту, и они по мостику перебежали в следующий туннель, где праздная толпа наливалась дармовой выпивкой. 

Внезапно Он увидел полицейских с дубинками и замер по давней-давней привычке, которая принесла ему славу добропорядочного гражданина. 

Полицейскими командовал все тот же капитан. В подчинении у него было отделение чешуйчатых и механический сержант-писарь. Всех «аршинов» во главе с потомком Воли Жириновича загнали в тупик. 

Капитан, соблюдая формальность, спросил:

– Улики есть? 

– Нет, мой капитан, – ответил сержант.

– А подозреваемые?

– Нет, мой капитан.

– Тогда арестовывай всех подряд.

В тот же момент Он прижал к себе Африканца и не с первой попытки, но все же нащупал острый угол цисфинита и нажал на него.

 

***

Он сосредоточился: 

на собственной ноге, согнутой в колене, и увидел кирзовый сапог – неизменный атрибут русской армии, золотистые крошки табака на полу шинели; 

и на руках, скручивающих ножку-самокрутку; 

и на одинокой трубе песни: «Небеса на коне, на осеннем параде месит тесто из тех, кто представлен к награде, а по ящику врут о войне. Я живу на весах...» 

Влад Ширяев, худой и жилистый, как щепа, рассказывал то ли Сереге Чибисову по кличке – Покер (десять партий – девять проигрышей), то ли остальным. «Ты думаешь, я первый день воюю? Угадал – сам не помню. Все перемешалось. Спроси, что было вчера, не скажу. А вот первый бой в семнадцать не забуду никогда. Помню, пока на катере везли, зубы все болели. Они у меня и сейчас каждый раз болят. А потом, ничего, проходят. Главное, что-то делать и меньше думать. Выбросили нас в устье Черной речки, есть такой район в славном Севастополе, около горного монастыря, и мы сразу пошли в атаку. А когда мы уже были на таком расстоянии, что стали различать лица, я начал выбирать себе противника, и с ужасом увидел, что бежит на меня высокий, почти двухметровый альянсовец, крепкий и здоровый, как буйвол. Я по сравнению с ним пацан. И был этот альянсовец то ли пьян, то ли безумен. Рот его то ли от бешенства перекосился, то ли от крика, но я ничего не слышал, потому что сам орал: «Ура!» Это точно. Еще помню, из угла рта у него на подбородок стекала слюна. Я так испугался, что когда мы с ним столкнулись, совсем забыл про свою винтовку. Он ткнул меня штыком. Я инстинктивно схватился за ствол и рванул на себя. А он, понимаешь, потерял равновесие, возьми да упади. Тут я вспомнил о своей винтовке и ударил его. Я тогда не знал, сколько силы надо приложить, чтобы убить человека, и ударил изо всей дури. Ударил так, что штык и ствол пробили лопатку, ребра и вышли с другой стороны тела. Я тяну на себя, а у нас тогда «мосинки» были, и не могу вытянуть – мушка и ручка штыка зацепились. В этот момент второй набегающий альянсовец ударил меня прикладом в лицо и выбил мне челюсть вправо так, что я сбоку увидел свои зубы. Да не гляди – не заметно уже. Он бы меня и убил, но мой друг, Валентин Холод из Донбасса – боксер-левша, под Керчью в доте сгорел, застрелил его и помог вытянуть винтовку. Потом видит, что у меня челюсть на боку, и недолго думая, развернулся и ударил слева. Повезло мне дважды: первое, что он рядом оказался, второе, что левша. Челюсть на место и встала. Я ее сжал вот так и побежал, только «ура» не кричал – боялся, что она опять выскочит. Рассказываю дольше, чем было на самом деле. А убить человека просто – чиркнул штыком, и все».

«А я до войны работал на Харцызской трубном заводе, – в свою очередь заговорил Серега Чибисов, – немцы у нас налаживали свою систему. Меня из-за буйного характера к ним не подпускали. Да я и не рвался. Но по роду работы приходилось общаться. Был среди них один, который понимал по-нашему. Однажды он пригласил меня в номер. Достал бутылку ихнего шнапса и угощает. Сам рюмочку, а мне остальное. Я эту водичку выпил в два стакана. Он куда-то убежал. Сижу жду. Приходит в сопровождении целой компании и приносит еще одну бутылку своей дряни. Они чего-то говорят. Я не понимаю. Сели, смотрят на меня. Я и эту приговорил в два стакана. Градусов в ней мало. Выпил и говорю: «Мне пора». Поднялся и пошел. Этот немец, который по-нашему понимает, догнал меня в коридоре и свои марки сует. Я ему говорю: «Ты что, напоил да еще деньги платишь». Я он мне отвечает: «Я на тебе больше заработал». Оказывается, они пари заключили». 

В следующее мгновение раздалась команда. И хотя Он знал, что команда не относилась непосредственно к нему, к тому в настоящем, кто находился в туннеле с Молли, с сожалением отправил незакуренную ножку в карман, правая рука, скользнула вверх и сняла с кончика ствола каску, которая заняла причитающееся ей место на голове, ноги подобрались, готовые к прыжку, левая рука обняла рукоятку пулемета, и Он уже бежал рядом с товарищами, слыша за спиной голос Шевчука: «...в это качество года. Моя песня, конечно, дождливого рода. Моя песня не спета...» и дальше – только трубу и трубу. Бежал и бежал, неся и сам ПКМ, и сумку с тремя магазинами, которые стукались о камни, испытывая при этом смесь жалости к просыпанному табаку и чувство братства и с песней, и с двигающимися рядом товарищами, – туда, в темноту, откуда на них глядели квадраты амбразур. 

Он расчистил место для сошек, смахнул пыль с прицельной рамки, отмечая, что сделал это скорее машинально, чем по необходимости, потому что любил свой пулемет и относился к нему с уважением. Последние дни Он обходился без напарника. Одного убило то ли неделю, то ли две назад еще перед рекой, второго ранило осколками своей же «феньки». Провел ладонью по ленте, проверяя, как села крышка на нее, посмотрел в амбразуру. Перед ним лежала полоска длинного и голого, как лунный пейзаж, склона. Где-то по этому лунному пейзажу двигались редкие цепочки пехоты – такие крохотные и безобидные, как муравьи, и два «абрамса», которые Он вначале не видел, а только слышал их утробное ворчание. Потом один танк стал кромсать брусчатку набережной, а второй пропал в ложбине перед разрушенным мостиком, откуда его прошлый раз пытались выкурить огнеметчики. С вершины холма начинали бить батальонные минометы и пулеметы крупного калибра, и тогда вся местность ощетинивалась огнем. Он тоже, немного погодя, начинал стрелять короткими очередями, не позволяя тем, в песочно-зеленоватой форме, пройти рубеж между двумя неприметными выпуклостями на местности: от правого склона входа в овраг, который оставался для него невидимым, и излучины реки, текущей через город, который они обороняли так долго, что и не помнили, когда это все началось, и не знали, когда это все закончится. 

На этот раз атака оказалась серьезнее – то ли танки пристрелялись, то ли подобрались гораздо ближе, потому что, не дойдя до искромсанных ив и кустарника, стали прицельно бить по холму, а пехота залегла и выучено передвигалась короткими бросками, не показываясь в его секторе и ожидая, когда танки завершат свое дело. Когда Он нажимал на курок, пулемет трясся, тряслась коробка с лентой, и вылетающий из ствола огонь на мгновение заслонял панораму. Дымок от выстрелов уносило вбок. Расстреляв две ленты, Он вдруг понял, что среди грохота боя привычный звук выстрелов справа пропал. И боясь самого страшного, рванул туда по битому кирпичу и пыли, твердя рефреном: «И пока ничего-ничего не случилось. Я вчера еще помню, что жизнь мне приснилась. Этой осенью стала она.» Добежал до крайней амбразуры, занял место правого флангового, от которого из-под кирпичей остались торчать только ноги, сунул ствол в развороченную амбразуру и успел как раз вовремя, потому что противник оказался так близко, что Он различил пуговицы на его одежде. И не успев даже прицелиться, очередью уложил его наземь, радуясь тому, что вовремя перезарядил обойму и что в течение нескольких минут даже при таком темпе ему не надо будет думать, что кончится лента. А две-три минуты в бою – это много. 

«Бух-бух» – перед нападающими взорвались мины. Воздух чертили пущенные из подствольников гранаты. Потом полыхнули огнеметы Сереги Чибисова и Влада Ширяева. Потом Он мельком увидел бегущих друзей по направлению к «абрамсам». Потом стрелял почти вслепую, прикрывая их, и расстрелял все патроны – у него просто было шестое чувство на пустые магазины. Потом, улучив момент, высунулся, чтобы разглядеть левую часть склона, но ничего не увидел, кроме стены огня и дыма, и уже собирался рвануть в ту сторону, как вдруг ему показалось, что атака выдохлась – наступила звенящая тишина. Вдогонку ей бахнул миномет, и мина, свистя, улетела за реку. Только на склоне, усыпанном осколочными лентами, еще чувствовалось какое-то шевеление, затем раздались одиночные выстрелы, и все окончательно замерло. Потом «тик-тик» – Он услышал, как работает стабилизатор наведения лазерной бомбы. В следующее мгновение холм вздрогнул, приподнялся над равниной, над городом и рухнул в реку. 

Сразу становится трудно дышать, словно воздух приобретает свойство сиропа. Он был червем, личинкой, корчившей от боли, задохнувшимся, оглохшими. Так ему казалось. С разорванным нутром, заживо погребенным, ползущим к свету. Прежде чем умереть, успел сделать вдох. То ли кашляя, то ли рыдая в своей могиле, вдруг выкатился, не ощущая боли, по ужасно мягкому склону и проклял дым, забивающий легкие. Его товарищи тоже выбирались из разбитого холма, выкрикивая или шепча те слова, которым мама не учила с детства. «Люби всех нас, Господи, тихо, люби всех нас, Господи, громко»: молил Он словами песни.

И нет у него ни сил, ни чувств, одна усталость, граничащая с безумием. И танки больше не стреляют. Нет мужества даже думать, хотя Он знает. Господи! Он же знает, чьих рук это дело, – тех, кого он больше всего любил и доверял: Сереги Чибисова и Влада Ширяева. Ему хочется сказать об этом, напомнить, закричать, что они не дожили до этого мягкого, зеленого склона. Но что-то сковывает его лицо, делает мышцы деревянными, бескровными, а по щекам бегут слезы. Он хочет пойти и посмотреть вместе со всеми, понимая, что именно с этого мгновения все течет не так, как было. А как было, Он не помнит. 

Они стоят или сидят, с удивлением разглядывая древний город, разбитые купола, больше похожие на кроны деревьев, блестящую реку и девственно чистый занавес осеннего леса за ней. Спускаются с холма, как толпа подростков, идущих на рыбалку. Они еще не знают, что произошло разделение. Разворачиваются цепью, разглядывая лежащих на склоне и в парке, среди которых нет ни живых, ни раненых. Всех-всех: в широкополых панамах, в странной форме песочного цвета – их гранаты для подствольника непривычного зелено-золотистого цвета, их М-16 и карабины «коммандо» с массивной ствольной коробкой, их знаки отличия и полосатые флажки на рукавах. Молча – пока кто-то не произносит:

– Видать, из самого Афгана тащили...

И они сразу же начинают обмениваться ничего незначащими фразами:

– Дай закурить...

Или, нервно смеясь:

– Она как жахнула, думал, голова слетела, ну и сам понимаешь, осталось подтереться. 

Та ярость, которая владела ими во время боя, постепенно уходит, растворяется в осеннем воздухе. Кто-то хмыкает в ответ и среди обгорелых лохмотьев находит то ли нож, то саблю, размахивает ею, радостно твердя:

– Гляди, настоящий мачете, настоящий мачете, как у Шварценеггера... 

Он слушает, но говорить не может. Все-все безразлично, даже то, что ленточная коробка пуста. Он почти смирился с реальностью – здесь, в этот момент. Почему-то отворачивается, замечая кровь на земле, внутренности и оторванные конечности, засыпанные землей. Ему не хочется думать. Он почему-то уверен, что это Чибисов или Ширяев. Хочется думать о доме, о детстве. Его вдруг выворачивает, и становится легче. 

Они обнаруживают «абрамс» – целехонький, чистенький, новенький, как говорят, с иголочки, но почему-то уползший в сторону реки и завязший по самую башню в болотистой пойме. А второй, который убил правофлангового, попал в овраг, уперся и уже до половины зарылся в его мягкий склон – гусеницы двигаются все медленнее и медленнее, нагребая вокруг себя землю. Они с опаской обходят его, держа оружие наготове. Люки задраены, словно экипаж приготовился к обороне. Это ведь он снаружи мощный, а изнутри – жестянка-жестянкой, с безразличием думает Он, и у него возникает жуткое ощущение, что Он уже это видел – видел этого зверя. Не хватает только птеродактиля, думает Он, над рекой, над лесом. Эта странная мысль тоже кажется ему из давних снов, словно предвестник бессмертия – странное чувство бессмертие. Они идут сквозь полосы тумана, держа пальцы на курках. Ему начинают мерещиться голоса его друзей, которые умели радовать, не утомляя. Он говорит им с хрипотцой: «Вас нет, я знаю...» Но они все равно звучат – низкие, безотчетно грубые. Он начинает думать, что здесь что-то не так, не в той последовательности, словно Он знает, что сценарий нарушен, но не знает, в каких деталях. И вдруг в идущих рядом узнает своих друзей: Серегу Чибисова с острым, как лезвие ножа, лицом и похожего на него Влада Ширяева – оба со своими неизменными РПО . Господи, вот оно, думает Он и роняет: «Привет...» Они улыбаются, обнажив белые молодые зубы, сами чумазые от копоти и грязи.

Он хочет сказать: «Я думал, вас убило...» Но не говорит. Не принято. Они вместе и одновременно разделены оболочками тел – так бывает на войне. И вообще, между ними больше мужской сдержанности, чем открытых чувств, – настоящей мужской дружбы. 

Они обходят заминированную пойму и попадают на старые, разбитые позиции – окопы и пулеметные гнезда, в которых теперь отхожее место и которые они удерживали бог знает когда, а уже за ними – в прозрачный по-осеннему лес. Идут не таясь, презирая опасность. Срывают чужеродные флаги. Беспечно разбредаются, чувствуя пустоту: в противнике, в природе. В центре, на поляне, иноземная БМП – «Визель» – начертано латиницей, какие-то машины с антеннами, пункт управления внутри большой палатки, обложенной мешками, где находят еще горячий кофе в чашках. 

Они валятся прямо на землю, между ящиками, радиоузлом и каким-то экзотическим оборудованием с мигающими огоньками. 

– Смотри, – удивляется Серега Чибисов, – они наш коньяк трескают! – Пьет «Клинков» прямо из горлышка. 

Ему приятно наблюдать, как он это делает – со вкусом и чувством, смакуя каждый глоток. Это момент, загадывает Он, должен продолжаться вечно. Вообще, Он вдруг замечает в себе сентиментальные чувства. Пытается бороться с ними. Прячет улыбку. Он не боится показаться слабым, просто у них так не принято. 

Серега Чибисов протягивает бутылку. Он тоже пьет, чувствуя, что коньяк хорош. Передает Владу Ширяеву. И не может удержать улыбку. И вдруг они втроем начинают безудержно смеяться. Катаются по земле, хлопая себя ладонями. Каски сползают на глаза, подсумки топорщатся, как распашонки.

Он вспоминает, что у него кончились патроны: 

– У тебя остались? 

– Нет! – Влад стучит себя по бокам. – Пустой. – И разводит руками. – Ты ж по нам все расстрелял...

– Как? – удивляется Он.

– Не дал головы высунуть... – поддакивает Серега Чибисов.

И тут Он прозревает – ведь в прошлый раз было не так. Не звучала песня, Он не побежал на правый фланг и не прикрыл их огнем, дав возможность найти эти проклятые танки. А его самого не выбросило взрывом на склон, а засыпало в блиндаже. Он чувствует на своем лице загадочную улыбку. Он что-то изменил в событиях. И все же это плохой ремейк. Очень плохой. Можно сказать, никудышный. Но другого нет. Зато теперь Он знает и прошлое, и будущее. Он знает, что здесь произошло – разделение. Он обнимает их, и они замолкают, понимая, что это и есть то проникновенное, что существует между мужчинами. Он сжимает их в своих объятьях так, что трещат кости. Потом уходит, чтобы не шокировать друзей вспышкой. 

Осенний лес, высокое, прозрачное небо, город, как лубочная картинка, – древние стены Смоленска, блестящие купола разбитых соборов и дорога, бегущая в гору. Он смотрит, чтобы запомнить, до того как увидится с самим собой. Он уходит навстречу судьбе, думая: «Мы исходим из того, что есть, но всегда надеемся на лучшее». 

 

***

Солнце взошло, и Он проснулся на своем топчане. Африканец сразу поднял голову. Его глаза были похожи на маслины. Он ждал его пробуждения и обрадовался, завилял хвостом, а потом стал сопеть от удовольствия, когда Он почесал ему за ушами. 

Он не знал, куда их выбросило: в прошлое или настоящее, и предполагал, что они попали в будущее. Главное, что Он до сих пор не встретился с самим собой.

Сквозь, дощатые стены и обрывки парусины пробивались солнечные лучи, и снаружи слышались звуки пробуждающегося племени: плакал ребенок, на винограднике перекликались женщины и скрипел ворот насоса, лилась вода и блеяли овцы, а это значило, что наступил еще один день – какой он будет? – и через час лагерь превратится в пекло, к которому Он никак не может привыкнуть. Послышались шаги, и вбежала рыжая Таня.

– Эй, чужестранец! – крикнула она, – спать по утрам полагается только Филину! – И швырнула на колени сочный, хрустящий корень опунции.

Она путала его с кем-то. Он покопался в складках одежды, выискивая, не зная почему, заветный треугольник, но она уже убежала, блеснув на прощание белозубой улыбкой и тряхнув копной рыжих, выгоревших волос. Ему больше нечем было похвастаться, разве что своим карабином. Он только улыбнулся ей в след, потом сунул ноги в шлепанцы и вышел, похрустывая сладковатой мякотью. Корень обладал легким наркотическим свойством – по телу растекалась приятная истома, голова становилась ясной, как божий день, и обожженная солнцем кожа не так болела.

Солнце привычно висело над рыжими холмами. В тени еще таилась прохлада, но это ровным счетом ничего не значило. Стоило светилу доползти до середины холма, как все живое начнет искать укрытие, а что будет к полудню Он и представить себе не мог.

– Как дела? – Он поймал за рубашку пробегающую мимо Геру.

У постреленка волосы развивались, как пелерина у невесты. 

– Пусти! – крикнула она, и в дверном проеме, занавешиваемого парусиной, мелькнуло лицо Нимфы. 

У нее были зеленые глаза и аккуратный носик на гладком чистом лице, и на нее всегда было приятно смотреть. 

– Пусти! – повторяет Гера, пока Он смотрит на Нимфу и думает. Собственно, о чем Он думает, Он и сам не знает. Потом бросилась бежать. Она была дерзка, но по утрам вместе с Таней приносила коренья, которые они выискивали в окрестных холмах.

– Она такая... – засмеялась Нимфа. 

Он кивнул в ответ, чувствуя, как болят плечи и руки. Ему всегда достаточно было получаса, чтобы основательно обгореть на солнце. 

– Но ты ей нравишься, – добавила она тоном опытной женщины, знающей цену мужчинам. – Будет жаркий день... 

В ее фигуре не было ничего лишнего, разве что угловатость подростка, не умеющего прятать свои локти и острые коленки. Ветхое платье на лямках только подчеркивало это впечатление. 

– Да уж... – согласился Он, радуясь, что она не имеет никакого отношения к суперманиалкам: ни к черным, ни к белым, ни к мулаткам, ни даже к «нормальному» племени, осваивающему новые территории, женщины которого коренасты и смуглы. Она же была другой крови – светлая и гибкая, похожая на тростинку. 

Мне жаль, думал Он, улыбаясь, что ты «разборная» красавица. А то бы я за тобой поухаживал. Здесь у них, как и в Питере, была фасонная мастерская и хранилище запчастей. К этому новому свойству людей Он никак не мог привыкнуть. Но может быть, Он еще не может их понять и приспособиться?

– Ты уходишь? – спросила она так, словно знает его давным-давно. – С тобой желает поговорить вождь.

Опять он за свое, подумал с досадой Он, поймав себя на мысли, что это с ним уже было. Мужчины племени восстанавливали старый форт, и Филину не хватало рабочих рук. 

– На этот раз он не один, – тихо предупредила она.

Она обладала странной особенностью всегда быть рядом. Он уже привык, что ее лицо все время мелькало поблизости. Улыбающееся или серьезное, оно стало его тенью. Он еще не понял, жена ли она чья-то, или свободна, и чувствовал себя рядом с ней немного неуютно, словно что-то должно было произойти, но не происходило. 

Он ответил:

– Я только искупаюсь. У тебя нет ножниц для стрижки овец? – И кивнул на Африканца, которого давно было пора стричь. 

Море было тут же, рядом, за меловыми обрывами. Если смотреть издалека – часть неподвижного, каменного пейзажа с голубой лентой по краю. Даже если ты стоишь, его не видно, думал Он, с удовольствием направляясь к воде, потому что место похоже на блюдце, точнее, на суповую тарелку с приподнятые краями – так что горизонт кажется близким, как ночной столик. Он почему-то был уверен, что она с недоумением и досадой смотрит ему в спину, и у него возникло такое ощущение, что Он все время нагоняет самого себя.

Слева, за изгибом холма, столбы с ржавой колючей проволокой, как кариесные пеньки, портили линию берега. Он старался туда не смотреть: форт, врытый в берег, стальные колпаки наводчиков и трехсотпятимиллиметровые орудия, тупо смотрящие в землю. Филин восстанавливал их с безумством фанатика. Баржи круглосуточно подвозили из Одессы материалы и запчасти.  

Африканец, высунув язык, бежал рядом. В предвкушении расставания с зимним одеянием, он готов был следовать хоть на край света. Мелкие ящерицы привлекали его внимание. Он охотился так же, как и мышковал: подскакивал и прыгал на них передними лапами. Но чаще промахивался, чем оставлял с оторванными хвостами.

Не замочив ног, они перешли речку Кала-рас под сенью густых зарослей ежевики, земляничного дерева и фисташки, и стали спускаться на «ленивый» пляж. По крайней мере, Он так его называл, потому что когда-то бывал здесь и хорошо знал эти места. Правда, с тех пор многое изменилось: гряды холмов покрылись виноградниками, в ложбинах рос ковыль, но главное – появилась река. Хотя лично Он не называл бы так громко узкие, блестящие струи в каньоне меж валунов, ниспадающие в бухту крохотным водопадом. Во время дождя можно было представить себе нечто грандиозное. Но дождей в западном Крыму давно не было. Правда, и Крымом теперь его никто не называл. Киммерия – вот, что звучало в устах инопланетян. Киммерийское побережье. Они оказались большими любителями красивых названий и умели обобщать. Но Атлеш остался Атлешем. И племя называлось «Племя Атлеш».

У самой воды камень был колкий, словно усыпанный шипами. Расстояние в два шага Он ковылял целую вечность. Но вода оказалась бодрящей. Он сразу же нырнул, радуясь свободе движений. Желтый ракушечник на глубине сиял, подобно золотым россыпям. Снизу Африканец выглядел, как бревно с ножками. Хвост служил ему рулем. Он плавал кругами.

Ему было интересно, что с тех пор изменилось, но те же зеленые губаны дружно щипали водоросли и тот же каменный краб скользнул в расщелину.

Когда Он вынырнул, Африканец радостно облапал его, оставил на плечах следы когтей. Он еле отбился и выбрался на берег. Там его уже ждали. Где-то наверху, среди скал, мелькнули встревоженные глаза Нимфы.

Филин с испачканными то ли цементом, то ли мелом локтями и незнакомый «аршин» сидели в узкой тени скал. «Аршин» был с рыжей бородой и родинкой на носу, один из тех, кого они с Молли встретили в Санкт-Петербургской потерне. Его звали Амвросием. Он обратился неожиданно доверительным тоном:

– Наслышан, наслышан... – И крепко пожал руку.

Даже в утренней прохладе он чувствовал себя явно не в своей тарелке:

– Извините, – показал на солнце и охладился двумя глотками жидкого кислорода. – Даже не предлагаю...

Он только развел руками, поглядывая наверх и невольно ища Нимфу. Он уже привык к повадкам «аршинов». Были они сухопарыми, медлительными, со ступнями размером с ласту, и всюду с собой таскали сосуды с охлаждающей жидкостью. 

Со стороны форта ветер доносил крики строителей – под скрип талей тянули железобетонную балку. Гудел роллер.

Он прихватил майку и джинсы. Филин, упираясь в склон крепкими, бугристыми ногами, повел их в самое прохладное место – «гостиную», как называли нишу в соседней бухте, куда выходили два грота – один короткий, как переулок, другой узкий – «мышиный», на треть затапливаемый набегающими волнами, и даже в самый жаркий день здесь легко можно было подхватить насморк.

Они поднялись по лощине. Ее мальчишеская фигура в белом теперь мелькнула за раскидистыми деревьями. С одной стороны открылся маяк, с другой – черная, как подвал, «Чуча» – пещера, пробитая сквозь мыс. Разочарованный Африканец трусил рядом. Его не привлекали даже ящерицы. Капли воды в черной шерсти переливались, как бриллианты. Спустились по лестнице к морю. Здесь среди скал застыли окаменевшие вентрикулиты, уравнивая всех перед небом и временем. На всю дорогу им понадобилось столько времени, сколько человек тратит на обед. Но Амвросий задыхался. Его доконал подъем и чуть не прикончил спуск. Пот катился градом по лбу и щекам. Борода жалко обвисла. 

– Могу жить только во льдах, – признался он, открывая сосуд с жидким кислородом. – К тому же давление слишком высокое. Но я не жалуюсь… – И улыбнулся.

Он сел спиной к солнцу, чтобы лицо оставалось в тени, и вдруг подумал, что тот, Он-второй, если существует, тоже должен знать о существовании Его-первого, и наверняка избегает встречи. Рыжая Таня, посланная Нимфой, принесла ковш с ледяной водой и убежала, озорно блеснув глазами. Филин для острастки цыкнул во след. На противоположном мысу рыбаки тянули сеть – шла кефаль. В воздухе сновали стрекозы, а между камней – крабы. Волны бились о берег. Пахло преющими водорослями.

Амвросий отдышался. Завязал на носовом платке узлы по углам, водрузил на голову и полил себя водой. Вымученно улыбнулся.

– Трудно себе представить, что когда-то мы легко переносили любой климат...

Филин философски заметил: 

– Это не Питер, но кому нужен второй Питер?

Вопрос повис в воздухе. За три дня он не проронил и двух слов, даже когда обнаружил странного человека с собакой, и только нехорошо поглядывал маслянистыми глазами. А Он осторожно пожал плечами и почувствовал, как болит кожа на них. Кто виноват? Он был невольным свидетелем бегства человечества. С тех пор много воды утекло. Так много, что человечество, оказывается, чуть не отдало концы. 

Амвросий откашлялся. Первые слова дались ему с трудом. 

– Не буду скрывать, наше правительство заинтересовано в вас...

И Он подумал, что так они далеко не уйдут, потому что множенство раз слышал подобные речи, последний раз не далее, как вчера, и толка от них не было никакого, ибо миром правил случай. Стоило ему в тот момент, когда Он нажимал на угол цисфинита, подумать о Луне, и Он оказался бы там, а не в окопах. Может быть, бегство человечества в иные миры тоже было случаем. Кто знает? Правда, это ничего не меняло. Не меняло мира. Его законов.

– Мы прогнозировали, что кто-то должен остаться. – Его болезненность была сродни привычке, от которой нельзя отделаться. – Кроме вас еще двое. Один – на Американском континенте, другой –в Африке. А вы здесь. Это большая удача. – И еще – никудышным он был дипломатом, этот «аршин», потому что был честен и волновался. – Я сейчас объясню. Все нации, из тех, что сохранились, возвращаются на свои территории. Границы прежние. Наша, западная, проходит по Неману. Южная – здесь. Европа фактически пуста. У нас появился шанс на возрождение. 

Он пошевелил длинными, как у орангутанга пальцами, пытаясь убедить даже таким образом, и снова полил себя водой. Капли градом скатывались по щекам на впалую грудь. 

– Это кризис человечества, – признался он со всей безнадежностью. – Правда, на этот раз ему не суждено погибнуть!

Наверное, он искренне ратовал за человечество. Но Он не дал ему ни единого шанса поверить в успех своей миссии. Не потому что не хотел этого, а потому что знал, что такое свобода и дорожил ею. 

Амвросий сделал еще одну попытку. Он всплеснул руками и едва не опрокинул сосуд с охлаждающей жидкостью.

– Только внешне ничего не происходит, на самом деле оказалось, что мы стоим перед дилеммой: приспособиться или исчезнуть. Для чего-то мы вернулись? Всех, кого вы видели, а существуют еще и «желтые», которые вообще могут жить только в воде, не эволюционируют. Все они клоны. Я тоже клон из династии Яковлевских староверов. При длительном размножении от одного клона, накапливаются не только полезные свойства, но и очень вредные – депрессивные. Это самое главное – потеря полезных свойств, в сущности, полное вымирание. До семьдесяти процентов детей страдают прогерией. С массовым внедрением штамм-технологий, мы подошли к опасной черте. Практически, мы становимся биороботами. Это тупик. Нам необходим нормальный человек, его природный набор генов.

– То есть, я? – догадался Он.

Когда волны устремлялись в грот, слышался звук: «Ха-а-а!..», и потоки влажного, охлаждающего воздуха врывались в гостиную нишу. Амвросию явно это нравилось. Он невольно подставлял щеку, как человек, ценящий живительную прохладу. 

– В общем, да, – признался Амвросий и опять смутился. Он даже попытался сделаться меньше ростом, чтобы внушить доверие. Его ступни казались величиной с милю, а лицо со странными бакенбардами словно сошло с каких-то комиксов. 

Припекло же вас, думал Он. Но мне почему-то кажется, что вы затеяли странную возню. Словно вы знаете нечто такое, о чем не хотите говорить. А может быть, вы, действительно, слабы со всеми своими технологиями, ракетами и «конской» выпивкой? Может быть, вы, действительно, наконец дошли до ручки? 

Филин, заросший по уши рыжевато-черной бородой, сидел, ничего не понимая, только крутил головой. Он вообще ничему не удивлялся, разве что их с Африканцем появлению. Только донес по инстанции. Его бы воля, строить бы ему с Африканцем до конца дней своих этот чертов форт. 

– Я не забочусь лично о себе. Собственно, видите, живу на одних подпорках, что здесь, что там. Еще существуют розовые таблетки.

– Догадываюсь, – терпеливо сказал Он, понимая, что последние слова всего лишь еще один признак безнадежности.

– И биоизлучение, без которого нам конец. Мы не можем долго находиться за его пределами. И структура биоресурсов, производящая органы. Все это последствие колонизации космоса. На самом деле мы очень уязвимы. К тому же нас преследуют космические паразиты. Зачем нам все это, когда можно получить человека естественного. Без вашей помощи нам долго не продержаться. 

Филин одобрительно хмыкнул и поерзал на месте. Он сделал свое дело – маленький государственный муж, разбирающийся в фортификации, овцах и виноградарстве.

– Что касается феномена исхода... – произнес он, хотя никто его не спрашивал.

Ему не хватало воздуха, он задыхался, как рыба. 

– Эй, кто-нибудь! – крикнул Филин.

Из-за утеса высунулись мордашки: Таня и Гера. 

– Не надо, не надо... – сипел Амвросий.

– Я сейчас! – крикнула Нимфа, побежала и зачерпнула в ковш воды. Ее фартук и платье блестели от чешуи, а руки пахли рыбой. Оказывается, что они за утесом чистили луфаря и камбалу. И Он неожиданно почувствовал, что она ему нравится. Уходя, она блеснула белозубой улыбкой. На мгновение вода помогла. Козлиная борода Амвросия и вовсе стала походить на мочалку.

– Что касается феномена... – повторил Амвросий, явно с усилием улыбаясь, – причины его непонятны. Мы стояли на пороге мировой войны, и во имя спасения нас «выдворили» в космос, где мы не могли себя уничтожить. По крайней мере, в других мирах он больше не повторялся. Причиной не был и высший разум, ибо мы его не обнаружили. Правда, это уже другой разговор, но если Бог абсолютен, то Бога нет. Может, это было очередное вымирание человечества? Но в любом случае сработали защитные механизмы, и кто-то выжил, наделенный удивительным свойством бессмертия. 

– Что же это за механизмы? – спросил Он. – И кто их определяет? 

– Мы подозреваем, что Земля выработала механизм самосохранения. Ведь остались же мысли... – Казалось, он сам себя убеждал.

– Я догадался, – сказал Он.

– И я! – воскликнул Филин. – Я тоже все понял! 

– ... которые боролись не только между собой, но и с мыслеформами других миров пока не наступило равновесие. Таким образом наша планета защищалась. Теория баланса форм! Изучение этого феномена займет ни одно десятилетие. 

Жаль, разочарованно думал Он, жаль, что Великая Тайна так банальна. Эх, вас бы сюда, когда я остался один, вы бы теперь так не пели. Но Он не хотел быть злопамятным и выжидательно улыбнулся, как бы давая Амвросию время на размышление.

– Послушайте, я знаю, что у вас есть машинка для перемещений, – сказал Амвросий.

– Да, – ответил Он, поймав себя на движении к карману, где лежал цисфинит.

– Я вас только прошу, понять нас. Ваше право воспользоваться ею. Мы уважаем любой выбор. 

Он не стал его разубеждать, но и не поверил в благородство. Слишком высоки были ставки, и слишком хорошо Он знал людей. Амвросий смутился окончательно и на этот раз опрокинул свой хитроумный сосуд с напитком.

– Я сейчас уеду. Если решитесь, скажете Филину. Он свяжется с нами, и мы пришлем корабль.

– Хорошо, – пообещал Он, – я подумаю. – И решил бежать.

И еще Он подумал, глядя на Амвросия, насчет глушителя мыслей, но лицо Амвросия осталось невозмутимым, как желтые скалы Атлеша.

– Я сейчас извините... – Он поднялся и быстро пошел в сторону «мышиного» грота.

Филин вовремя подхватил его. Из опрокинутого сосуда вытекла пенящаяся жидкость.

– Это всего лишь тепловой удар, – сказала Нимфа, и Он почувствовал, как даже в спешке она скользнула по нему взглядом.

Со стороны моря к ним уже мчался катер. 

 

***

Первым делом Он решил забрать карабин. Жаль оставлять его здесь, подумал Он. 

В ложбинах между деревьями паслись овцы. На расстоянии они казались белыми точками. Пастух застыл, как сухой ствол, пока не начал двигаться к реке, и тогда его фигура в дрожащем мареве стала подвижной частью пейзажа. 

Со стороны форта доносилось мерное: «Тяни-и-и... тяни-и-и...» Здесь не нужно было вводить запрет на сплетни, здесь все всегда работали. В море болталось полтора десятка разнокалиберных барж.

Камни нагрелись и сквозь подошву жгли ноги. На меловые обрывы невозможно было смотреть, не щурясь, – слишком яркой солнце, слишком белые скалы, мираж, как сироп. Африканец плелся следом. Внутри хибара напоминала раскаленную духовку. За ними вбежали рыжая Таня и светловолосая Гера. Жара им была нипочем.

– Ты уходишь?..

Он молча рылся в вещах, не находя патронташа. Куртка и рубаха от пыли и жары казались картонными. Потом обернулся. Они молча плакали. Слезы оставляли на пыльных лицах светлые дорожки.

– Я вернусь... – буркнул Он.

В щели волнами вползал зной. Если я задержусь здесь еще на день, точно спекусь, подумал Он. 

– Мы больше не будем пускать змея? – всхлипывая, спросила Гера.

Он промолчал. Стоило ему повозиться с ними один вечер, как они заполучили на него права. Детский эгоизм.

– Это тебе в дорогу. – Рыжая Таня, обиженно отвернувшись, сунула перевязанные травой корни опунции. 

Африканец словно извиняясь за хозяина, тыкался в их мокрые ладони. Он, как и его хозяин, чувствовал себя предателем.

– Мы еще обещали, – выпалила Гера, – что ты не уйдешь.

– Кому? – спросил Он мимоходом, переобуваясь в спортивные тапочки. Прежняя обувь никуда не годилась.

Обе молчали.

– Ну? – спросил Он и усмехнулся. – Кому обещали-то?

– Много будешь знать, скоро состаришься, – кажется, буркнула рыжеволосая Таня.

Роковая женщина, думал Он о Нимфе. Стоит с ней связаться, и ты останешься здесь до конца дней своих. В лучшем случае будешь сажать виноградники и пасти скот, в худшем – станешь рабом Филина.

– Э-э-э... да у вас тайны... ну, ладно...

Он внимательно посмотрел на них. Это была женская солидарность шустрых девчонок: медноцветной Тани и светловолосой Геры. 

– Ей обещали… – Гера махнула рукой в распахнутую дверь.

Рыжая Таня дернула ее за майку. Они явно импровизировали, не успев сговориться.

– Я зайду попрощаться, – пообещал Он.

– Она будет плакать, – сказала Гера. В ее голосе прозвучали упрямые нотки.

– Ну что я могу сделать. Я не могу остаться. Из меня сделают чучело. 

– Не сделают, – хором возразили они. – Мы знаем!

Он чуть не спросил, что они знают, но удержался.

– Пожалуйста, оставайся с нами… – хором попросили они. 

– Девочки, я не могу, – сказал Он, приседая перед ними, – они все равно не оставят меня в покое, прилетят завтра или через неделю.

– Мы тебя спрячем!

У них был свой план. Они все продумали.

– В тюленьей пещере! – сообщила Гера.

Она чем-то напоминала Нимфу. Такая же востроглазая. Он едва не спросил, чья она сестра, но вовремя прикусил язык. 

Он так и ушел в майке и джинсах, держа карабин в руках. Корни опунции вместе с бутылкой теплой воды засунул в карман. Патронташ висел на бедрах. Кожа на плечах чуть не лопалась. Ноги по щиколотку утопали в дорожной пыли. 

Африканец радостно описывал круги на четыре пятых, всегда возвращаясь после очередной пробежки. Кузнечики прыскали от него во все стороны.

Сразу за деревней начиналась горячая степь. Даже ковыль обжигал ноги, как песок на пляже. На вершинах холмов среди акаций крутились рыжие вихри, в низинах застыли смоковница и пушистый дуб. До ближайшей деревни дорога петляла среди холмов. Он надеялся раздобыть там машину. 

Прикатили, зло думал Он. Испоганили космос. Запутались в генетике. Сотворили придурков. И вернулись, чтобы устроить вечный человеческий бедлам и здесь. Я в этом не участвую. Мне это не интересно. 

Его окликнули. Нимфа бежала следом. Она была в том, своем единственном белом платье, которое ей шло и к которому Он так привык, что скучал, когда оно не мелькало рядом. 

– Возьми меня с собой.

– Я бы взял, но разучился любить, – ответил шутливо Он.

Она покачала головой. И по ее глазам Он понял, что она не верит.

– Просто возьми. Я хочу жить в большом городе.

В ней было что-то трогательное и непосредственное, как в Гере или Тане. 

– Большие города не для меня, – признался Он.

Он хотел сказать, что не те города, которые он любил, а те, которые лежат в руинах и которые Он помнил совсем другими.

– Ну тогда построим ферму у озера.

Но Он решил, что просто так не уступит.

– Откуда ты знаешь, что такое ферма?

– Там, где я жила, тоже были фермы, но не было озер. Там было много пыли и ветра, но ничего не росло. – Она махнула рукой на то, что называлось степью. – Мы строили поселки и называли их фермами.

Грустные воспоминания, которые будут мучить ее всю жизнь. Наверное, степь казалась ей лесом, и она хотела узнать мир за его пределами. Он подумал, что им так много надо друг другу сказать. А вдруг она похожа на прежних земных женщин? И понял, что его мучают глупые предубеждения: Он принял ее порыв за опытность.

Тень сомнений отразилась на ее лице. Все ее поступки сводились к одному: быть любимой. Но для этого надо было что-то делать, а не ждать, когда эти пустынные холмы и соленое море выпьют из тебя жизнь. Вот она и стояла перед ним, потому что там, за этими холмами, лежала надежда.

Он ничего не успел ответить – на тропинке, которая вилась над обрывом, возник Филин. Его локти все так же были выпачканы то ли мелом, то ли цементом. 

– Слушай, – насмешливо спросил Он, – вы что действительно не испытывайте удовольствия от секса? – И услышал, как она протестующе коснулась его руки. Она не хотела, чтобы Он был грубым. 

За два шага до границы «зонтика» Он ничего не боялся, а знал, что Он, Африканец и Нимфа не находятся во власти Филина. И тут Он увидел себя с Африканцем далеко внизу, у кромки моря, пробирающихся за мыс. Он даже на мгновение закрыл глаза, а когда открыл, берег между водой и скалами был пуст, и усомнился в том, что видел, но понял, что будущее кончилось и наступило настоящее и что Он-второй опередил Его-первого.

– На прошлой неделе я бросил курить, – сказал Филин. – Представляешь, как я себя паршиво чувствую? Идем, – и не сколько не заботясь, поняли они его или нет, пошел на территорию рыбацкой артели. На Нимфу он не обратил никакого внимания. 

Его загоревшая, коренастая фигура казалась неотъемлемой частью пейзажа, и он совершенно не страдал от солнцепека, словно в его задачу входило разводить виноградники на этих пустынных холмах и оборонять рубежи возрождающегося государства.

Он привел их к дому. На веранде без ничего загорала суперманиалка европейского типа. У нее был шарообразный бюст и длинные, точеные ноги.

– Исчезни! – буркнул Филин, и она исчезла.

Дом находился в плачевном состоянии: окна выбиты, двери отсутствовали. Сухой кал лежал в углу веранды. Внутри царил хаос. Только одна комната, раскрашенная каким-то художником-уклонистом, была выметена. Посреди стоял Астрос – нематериальный человек. Сквозь него виднелась распахнутая створка окна и вырезанная ею часть моря.

– Я привез вам гарантии безопасности, – сказал он и протянул странный браслет, словно вылитый из чистой воды.

– Что это? – спросил Он. 

– Как что? – удивился Астрос. – Мы же договорились...

И он понял, что Он-второй не менее часа назад был здесь и выторговал себе нечто из ряда вон выходящее.

– Я хотел уточнить, – сказал Он.

Астрос показался ему привидением, которое приходит ночью. Только вместо лохмотьев на нем был мундир с непонятными знаками отличия, на котором даже пуговицы были прозрачными.

– Альдабе... – ответил Астрос, – абсолютная защита...

Должно быть, это означало что-то сверхъестественное, потому что все вокруг сонные до этого момента зашевелись, и даже страдающий отсутствием курева Филин потянулся, чтобы лучше рассмотреть, а суперманиалка с шарообразной грудью и потрясающими ногами, подслушивающая на веранде, не таясь, заглянула в окно. Лишь Нимфа, которая прижалась, ища защиты и от Филина и от суперманиалки, с неподдельным ужасом не могла оторвать взгляд от Астроса. 

– Я хочу уйти, – сказал Он и на всякий случай сжал в кулаке заветный цисфинит.

На это раз все было очень серьезно. И Он был готов к развитию событий, но верный Африканец, который наконец вспомнил свои сторожевые навыки, спокойно сидел рядом, наблюдая и за вождем, и за Астросом, и даже чуял за окном суперманиалку.

– Послушайте, это совершенно безопасно... – забеспокоился Астрос. 

Его лицо, напоминало ему кого-то из династии политических деятелей. Он только не мог вспомнить, кого именно. 

– Я хочу уйти, – упрямо повторил Он. – Мне это не нравится.

Он не верил никому. Прилетают ушлые инопланетяне, объявляют тебя спасителем мира и хотят, чтобы ты возродил человечество, – в общем, сделал то, что тебе не хочется делать. Было над чем задуматься.

Он повернулся, и Нимфа, обрадованно вздохнув, как лань, выскользнула первой, но прежде чем миновать порог, услышал голос Падамелона:

– Это то, о чем я тебя когда-то говорил...

И оглянулся – Старик был во все той же шапке-ушанке. Лицо в синеватой сыпи весело улыбалось. Злая шутка цивилизации – ненатуральная, как плохая ретроспекция. Он подумал, что Падамелон давно умер.

– Нет, – сказал Падамелон, – это действительно я.

– Они обманут меня, – сказал Он.

– Возможно, – согласился Падамелон, – но ты должен подумать и о простых людях, ради которых я жил и изобретал. Для кого я старался?

О племени Атлеш, которое лично для меня ничего не значит, подумал Он. О большом городе на севере, который любил и люблю. Может быть, только ради девочек, для которых привычкой стало выкапывать по утрам опунцию? Он вдруг подумал, что Падамелон, наверное, прав.

– Вспомни, зачем мы ходили в город, ведь не просто за «апельсином», а за надеждой для человечества... – произнес, тая, Падамелон.

– Подожди... – попросил Он.

Он хотел, чтобы Падамелон ему еще что-то объяснил, то, что Он сам понять не мог. Но вместо него уже стоял Андреа – тот, молодой Андреа, которого Он знал в Крыму, ныне именуемом Киммерией.

– Ты все правильно делаешь. Нагони на них страху, чтобы наложили в штаны, иначе они не раскошелятся. 

– Если бы я знал, что они мне предлагают, – сказал Он.

– На самом деле это не так важно. Они у тебя в кармане. А на альдабе можно полагаться. Ничего лучшего еще не изобрели. Даже я.

– Могу ли я им доверять? – успел спросить Он.

И услышал: 

– Не стоит, но придется...

Прежде чем снова проявился Астрос, возродилась Мака.

– У тебя хороший выбор, – похвалила она, поглядывая на Нимфу. – Но посмотри, они разучились сострадать. Они потеряли эту способность. Они стали прагматиками, роботами. В них исчезли чувства, хотя они и просят тебя помочь. Я понимаю, что тебя удерживает страх, но это всего лишь человеческий эгоизм. Надо решиться. Вспомни обо мне и обо всех тех людях, которые ушли. Разве ради нас не стоит рискнуть. У тебя есть такой шанс. Человечество все равно будет жить дальше в этом или других мирах – неважно. Это как железные паруса, – символ бесконечного движения человечества. А ты можешь все изменить.

– Я стану ребром Адама. – Констатировал Он.

– Да, – ответила она, – похоже на это.

Потом он увидел жену. Она улыбалась ему издали. Он сделал шаг навстречу.

– Нет, – сказала она, – не смотри на меня…

– Я так скучаю, – признался Он.

– Ради всех ушедших… – попросила она.

Он снова сделал шаг к ней. Но она уже, исчезая, махала ему рукой.

– Мне так не хватает всех вас! – признался Он, словно только они одни понимали его и словно это была не метафизические бредни Астроса, а реальность.

Может, это было его будущее. Он не знал, да и не мог знать. Он стоял перед дилеммой: искать ли встречи с самим собой, чтобы вновь изменить судьбу, или взять альдабе. В первом случае, думал Он, они все равно будут искать меня, и могут найти нас обоих. Во втором, – у меня есть шанс. Он развернулся и вышел. Следом за ним Африканец и Нимфа. Суперманиалка с сочувствием бросила ему вслед:

– Да плюнь ты на всех!

Степь у обрыва дышала травами и морем. С черно-желтых скал бакланы ныряли в белые гребешки волн. Гряда островов вдали смотрелась, как крапины на морской глади. Край Киммерии делил поровну пространство суши и неба. Он был здесь, рядом. Надо было сделать только шаг. Одинокая могила рыбака, замурованная в бетон. Он подошел, доставая заветный цисфинит. Многое ли решит последняя попытка? Надо приспособиться, понял Он, мир изменился. И еще Он подумал, что поступает опрометчиво и даже глупо. Но у него возникла потребность сделать то, ради чего, быть может, Он и остался на Земле. Быть может, это заранее спланировано. Быть может, это и есть то, ради чего я жил долго-долго? Так долго, что забыл, для чего живу. Конечно, думал Он, я многого не понимаю, но готов рискнуть. И вдруг понял, что, в общем, все повторяется. Быть может, это и есть суть, простая, как и все в этой жизни. Пусть даже неверная, но она человеческая, она теплая, она понятная и родная. Ведь ничего другого нет и не будет. Это как край земли. Именно край, подумал Он. А потом развернулся и бросил в волны цисфинит. 

Корабль стоял за виноградниками – плоская тарелка из стекла и титана. Люк был открыт. Пока они шли к нему, Нимфа взяла его за руку и надела на запястье альдабе. Мгновение он переливался всеми цветами радуги, потом сделался телесного цвета и стал частью его плоти. Но Он ничего не ощутил.

– Так и должно быть, – сказал кто-то голосом Андреа. А Падамелон только одобрительно кашлянул. Где-то рядом вздохнула Мака. И шевельнулась жена. 

На мгновение Он пожалел, что выбросил цисфинит: у люка выстроился караул во главе с чешуйчатым капитаном и механическим сержантом. Капитан, убрал живот и отдал ему честь, а сержант вытянулся в струнку. Потом Он сделал шаг и ступил на борт корабля.

 

2003 г.

 

©  Белозёров М. Все права защищены.